«О, как счастлив развлекающийся народ. И как несчастлив артист, его развлекающий», — написал император на вощеной дощечке и протянул ее Алитиру.
Актер сочувственно кивнул ему.
Нерон вышел в портик, чтобы посмотреть на процессию. На триумфальной колеснице везли фалл из фигового дерева, позади шел народ: жрецы и уличные мальчишки; почтенные матроны и беспутные гетеры с распущенными волосами издавали исступленные крики. На арене юноши срезали первую нежную бороду и сжигали ее на тлеющих углях; затем последовали гладиаторские игры, конные ристалища. Нерон нигде не показывался, приберегая силы для выступления на сцене.
Среди дня он так разволновался, что уже едва владел собой. Ходил из угла в угол, заложив руки за спину, по лбу его струился пот. Он понимал, что это решающий день. Уши у него горели, лицо было бледное. Нерона бросало то в жар, то в холод, ему хотелось выпить чего-нибудь горячего или холодного, но он боялся, что и горячее и холодное может повредить ему и даже все погубить. Его била лихорадка. Потом сделались колики в желудке. И он не находил ни минуты покоя, пока не отправился в театр.
В театре было пусто, представление должно было начаться лишь вечером после иллюминации и фейерверка. Нерон сразу прошел за сцену в уборную и лег на диван. Вскоре появилась Поппея, с виду взволнованная, бледная.
— Ох! — простонал Нерон, в знак молчания приложив палец ко рту, а потом написал на дощечке, что очень боится.
Его пугали главным образом правила состязания, которые надо было неукоснительно соблюдать всем соревнующимся, иначе их могли исключить из участия в конкурсе и лишить награды. Певцу во время выступления запрещалось, например, садиться и сплевывать, вытирать пот можно было только полой плаща. Поглаживая лоб, Нерон повторял про себя эти правила. Сморкаться вообще не разрешалось, и это беспокоило его, так как у него начался небольшой насморк.
— Не бойся, — сказала Поппея.
«Прикажи подать на сцену вина, желтого самосского и красного лесбосского, — написал он на дощечке. — То и другое пусть подогреют. Вино должно быть не горячим, но теплым», — приписал он.
Чтобы самому все проверить, Нерон вышел на сцену. Обвел взглядом огромный зрительный зал, зловещий, зиявший черной пустотой.
«Мне конец, умираю от страха», — написал он, вернувшись в уборную.
— Смелей.
«Внесли уже в программу мое имя? Посмотри. Мое выступление какое по счету?»
— Четвертое.
«Это хорошо?»
— Лучше всего.
«Кто будет петь?»
— Алитир и Парис.
«А передо мной?»
— Старик Паммен.
Нерон улыбнулся.
На улице взрывались праздничные фейерверки, горели яркие лампы. Но публика собиралась медленно. Сперва пришли, отбивая грозный, металлический шаг, преторианцы и расселись согласно предназначенной каждому роли. Доносчики с рысьими глазами встали между рядами скамей на верхних ступенях, чтобы видеть весь зал.
«Много уже народу?» — спросил император.
— Много.
Он выглянул на сцену. От счастья еле держался на ногах.
«Очень много. Хорошо бы зрителей было чуть меньше. Впрочем, может, ты, Поппея, права. Выбрали судей?»
— Только что тянули жребий. Их пятеро.
«Строгие?»
— Нет. С нетерпением ждут начала.
«Но лица у них, наверно, очень строгие».
— Ничуть.
«Только без малейшего пристрастия, — набросал он, — пусть не делают для меня исключения».
Нерон писал разные распоряжения, и все они противоречили друг другу. Мысли его уже путались. С тоской водил он вокруг лихорадочно блестевшими глазами, потом, схватив руку Поппеи, молча сжал ее.
Лукан тайно приехал на праздник из ссылки. Он остановился у своего друга Менекрата, который рассказал ему о последних событиях и представил другого гостя, претора Антистия. Претор так же горячо, как Лукан, «любил» императора и сочинял о нем остроумные сатирические стихи. Они решили втроем присутствовать на зрелище, которое грешно было бы пропустить. В веселом настроении вышли они из дома.
У входа в театр собралась огромная толпа. Все стремились попасть на представление. Разгоряченные после дневной попойки люди толкались, пререкаясь с привратниками, показывали дававший право на вход кусочек слоновой кости или оловянный жетон, который долго сжимали в грязной потной ладони. Началась страшная давка. Затоптали женщину с ребенком на руках, и, шагая по их трупам, все новые отряды зрителей с боевым кличем атаковали театр. Впрочем, проникнуть туда было нелегко. Солдаты сначала светили фонарем в лицо предъявлявшим билет, лишь потом пропускали их.
Перед одним молодым человеком преторианцы расступились. Билета он не показал, только махнул рукой. Это был Зодик, имевший на все спектакли постоянное место возле императорской ложи. За ним следом удалось проскользнуть трем друзьям.
Они пристроились на галерее третьего яруса, где сидели рабы под охраной солдат. Уже ревела машина, изображавшая завывания бури, бутафор гремел камнями, перекатывал обломки скал, что означало начало представления. Андалузские и египетские девушки протанцевали на сцене несколько танцев. Потом выступили участники состязания. Щадя императора, артисты в тот вечер соревновались друг с другом, кто хуже споет. Им приходилось поистине нелегко. Алитир, прекрасный певец, нарочно фальшивил, так что многие упрекали его потом в нарушении правил конкурса. Парис просто-напросто пропустил свою очередь. А Паммен в мастерстве исполнения перещеголял Алитира. Он пел хуже всех.
Перед четвертым номером поднялся занавес[29], и последовала длинная, очень длинная пауза. Зрители пили воду, задыхались в духоте, потому что масса разбросанных повсюду цветов не очищала спертого воздуха.
На орхестре сидел верховный жрец с авгурами и гаруспиками, затем сенаторы, уставшие за день, и множество военачальников, вернувшихся с поля боя, среди них Руф, Скрибоний Прокул и Веспасиан, который приехал в театр, чуть не опоздав, прямо с военного смотра и с трудом держал прямо свою седую голову. Народ волновался в ожидании следующего выступления. А преторианцы были все время начеку. Нахмурив брови, смотрели они на зрителей, нарушавших порядок, точно вопрошали: «Может, тебе не нравится?» Внезапно замолкал смех, прерванный ударом плети. Доносчики ловили каждое слово.
— Не орите! — закричал в третьем ярусе тупой африканский солдат громче тех, кому он сделал замечание.
— Вот-вот появится, — шепнул Лукан Менекрату.
Трое друзей с нетерпением ждали необыкновенно забавное зрелище. Они едва сдерживали смех.
Нерон все не выходил на сцену.
Наконец занавес опустился, начался следующий номер.
На просцениуме появился актер Галлион.
— Сейчас выступит Домиций, — вот все, что он сказал.
— Кто?
— Домиций, — повторил Галлион.
— Император, император! — раздались крики. — Домиций, Домиций!
Глухо рокотал зрительный зал. Это имя, напоминавшее о сомнительном происхождении Нерона, было до сих пор под запретом, жестоко наказывали всякого, кто произносил его.
— Нерон, Нерон, — говорили некоторые зрители. — Почему же Домиций?
— Выступает поэт, не император, — с улыбкой поклонился Галлион.
— Слышишь? — обратился Антистий к Лукану.
Но фамильярность льстила сброду, который невольно стал аплодировать.
Несколько минут на сцене было пусто. Потом там начался парад.
Один за другим выходили преторианцы, с мечами, в шлемах, затем трибуны, и наконец показался командир преторианской гвардии.
— Бурр, — вздохнул Лукан в третьем ярусе, — какой хмурый, бедняга.
Потом робко вышел ослепленный ярким светом старик. Кожа на лице прозрачная, как папирус. С волнением смущенно оглядывался он вокруг.
— Сенека! — взвыл Лукан. — Милый, старый, старый Сенека. Такой комедии я сроду не видывал!
Наконец через всю сцену медленно, торжественно прошествовал оруженосец; он нес на шелковой подушке кифару императора, которую возложил на алтарь Диониса.
Тут зрители пришли в такой раж, что лысый и беззубый Паммен, глава труппы, прибежавший в уборную к императору, бросился ему в ноги и стал просить не заставлять народ ждать, потому что всякое промедление вредит успеху, кроме того, и по правилам состязания между отдельными номерами недопустим большой интервал.
Нерон, шатаясь, пошел на сцену. Его поддерживала Поппея.
Но, прежде чем выйти к зрителям, для усиления голоса он выпил глоток оливкового масла с мелко нарезанным луком.
— Вот он, — сказал Лукан.
Все трое друзей подались вперёд.
То, что они увидали, вопреки ожиданию было не смешно, а скорей поразительно, страшно.
На императоре были котурны с золотыми пряжками, такие огромные, что он казался выше всех. Зеленая в звездах тога, которую не видевшие никогда столь роскошной одежды зрители разглядывали, разинув рты, и полотняная маска с лицом Поппеи, обрамленная янтарно-желтыми локонами. В парике с буйными растрепанными волосами голова императора потела. Он дышал только через небольшую воронку, эту ужасную, безобразную щель, которая, имитируя рот, служила для того, чтобы, усилив голос, донести его до самых дальних рядов. С рук его свисали разноцветные ленты. На Нероне столько было надето, что он казался огромным.
— Какой страшный, — прошептал пораженный его видом Лукан, — какой страшный!
Из-за опущенной решетки императорской ложи Поппея следила за происходящим.
Когда Нерон вышел на сцену, он ничего не видел; свет перед ним словно померк, и ему казалось, что зрительный зал, как и раньше, пуст. Потом грянул чуть не оглушивший его взрыв аплодисментов. Слепой и глухой, раскачивался он на ходулях, стучавших по полу. Сердце в груди неистово билось. Донимавшая в уборной дрожь усилилась. Ему очень хотелось упасть, потерять сознание, забыть все. Нос у него пылал под маской, по лбу катились струйки пота, которые он не решался вытереть, горло сжалось от спазмов. Но дыхание животной страсти зрительного зала, прикованное к нему вн