— Лукан написал длинную поэму, — сообщила она. — Прекрасную, говорят. Слышал об этом?
— Какую?
— Мне показывали отрывок. Героическая, в свободной манере. Слова отточены до совершенства. Мне в общем понравилось. А еще появилось несколько новых поэтов, на них возлагают большие надежды. Новый Вергилий. И латинский Пиндар.
Император проявил сдержанность.
— И Сенека пишет много стихов, — прибавила Поппея.
— Хороший старик, милый старик, — по-отечески отозвался о нем Нерон.
На долю Поппеи выпала трудная задача. Купаясь в высокомерии, император ни к кому больше не ревновал ее.
Однажды она обронила небрежно:
— Вчера я слышала короткое стихотворение. О фиолетовом море. Всего несколько строк.
— Кто его написал? — проговорил Нерон с необычайным волнением, сразу поняв, о чем речь.
— Британик. Как мне сказали, от него остались эти стихи.
— Очень хорошие?
— Очень хорошие? — Она пожала плечами. — Скорей странные. — Словно увидев призрак, вышедший из могилы, смотрел Нерон на Поппею. Слушал ее. — Да, странные. Раз услышав, их не забудешь. Невольно твердишь беспрестанно.
— Слабые, однако, стихи, — сказал император.
— Такие же, как он сам, а он был худосочный и бледный. Болезненная благородная песенка.
— Не кажется ли тебе, что такое надолго не сохранится? Это минутный успех. Потом все развеется ветром.
— Возможно.
— Здоровое начало важней, — горячо продолжал Нерон, — в нем будущее и бессмертие. Почему молчишь?
— Честно говоря, не понимаю этого. — И внезапно она снова замолчала надолго.
— Знаю, о чем ты думаешь, — проговорил Нерон. — О том, что я не создал ничего подобного. Да, об этом ты думаешь.
— Нет.
— Почему в твоем голосе такая нерешительность?
Поппея долго смотрела поверх его головы.
— Я тоже писал о море, — сказал император. — У меня кипит и пенится стих, грохочут волны. Помнишь те строки?
— Да.
Нерон чувствовал, что Поппея его презирает, ненавидел ее за это, но уже не мог без нее обойтись. Каждый день посылал за ней. И Поппея приезжала. Незаметно и ловко прибирала императора к рукам, задевала его самолюбие, приоткрывая свое сердце. Она уже действовала не в одиночку. Ее поддерживал не забытый еще мертвый поэт, тайный помощник.
Сражения заканчивались судорожными поцелуями, не приносившими ни удовлетворения, ни радости.
Нерон и Поппея звали Дорифора и просили у него то ту, то другую рукопись, — они часто читали вместе стихи.
Дорифор по-прежнему переписывал произведения императора мелким изящным почерком, во многих бесконечных вариантах, на вощеных дощечках и папирусе, красной и черной краской, и это рождало у Нерона приятную иллюзию, что он сочиняет. У писца было не так уж много работы. Модный поэт перестал писать. Читал свои старые стихи и жил ранее приобретенным духовным капиталом.
Дорифор, двадцатилетний грек, был на две головы выше императора. Он приходил на зов — скромный, по-юношески угрюмый — и удалялся в смущении.
— Кто это? — спросила однажды Поппея.
— Никто. Мой писец.
— Хорошенький мальчик, — рассеянно сказала она, вертя в руках рукопись. — У него прекрасный почерк. Он всегда такой робкий?
— Почему ты спрашиваешь?
— Да так, интересно. Я видела в Афинах одну статую. Он похож на нее.
О Дорифоре они больше не говорили. Но вскоре снова его позвали. Теперь Нерон желал его видеть, не отпускал от себя.
Дорифор бесстрастно передал рукопись. Рука грека, сделав неверное движение, встретилась с горячей рукой Поппеи и на минуту забылась в ней. Потом после короткого сна руки робко, с грустью пробудились.
— Неловкий, — после ухода писца бросила Поппея.
Однажды утром она одна пришла в императорскую канцелярию. Перебирала стихи Нерона, искала новые, потому что в постоянных гастролях старые приелись, император без конца декламировал их.
Дорифор, ведающий канцелярией, покраснел. Белый мрамор стал розовым, превратился в нарядную статую с блестящими голубыми глазами.
Несколько часов они вместе разбирали рукописи. Дорифор почти все время молчал. Сердце его отчаянно билось. Он был точно в бреду.
Под каким-то предлогом Поппея задержала его, повела в сад. Долго беседовала с ним. Они шли по красивой аллее, огибавшей большое озеро, в окружении статуй и тенистых деревьев, так непринужденно, словно всегда прогуливались вместе.
Избегая прикосновений, Поппея старалась держаться к нему поближе, и опаленный жаром ее тела Дорифор едва брел, держась за стволы олив.
Нерон увидел их из окна второго этажа. Давно ждал он этого момента. В тысяче вариантов представлял себе картину, которая теперь была перед ним, — смутная картина, мучительно терзавшая его часами, воплотилась в жизнь.
— Ты любишь его? — спросил он потом Поппею.
— Кого?
Нерон прошептал ей на ухо имя. Она залилась смехом.
— Мальчика, — с наслаждением смеялась Поппея.
— О чем вы говорили? Почему всегда прогуливаетесь вместе? Это не впервые. И раньше прогуливались. Ночью он стоит перед твоим домом и, плача, разбрызгивает духи на пороге. Вы что, обезумели? Знаю, ты тайно встречаешься с ним у себя. Я приведу его сюда, отдам тебе, занимайтесь любовью здесь, при мне. Только скажи правду. Посмотри мне в глаза.
Поппея смотрела ему в глаза. Открыто, честно, искренне. Этот взгляд приводил его в смущение. Он видел только, что ничего не видит. Глаза у нее были пустые, прозрачные, как стекло.
Больше Поппея не встречалась с писцом. Это было ей уже не нужно. Но теперь император не мог успокоиться. Он следил за обоими, и все вызывало его недоверие, из обычных слов и поступков он делал далеко идущие выводы, наматывавшиеся на клубок подозрений. Если бы можно было раскроить им головы, посмотреть, что в них, тогда, вероятно, он знал бы больше. Нерон поставил стража перед канцелярией, верные люди наблюдали за ними, но ничего подозрительного не замечали, а, по его мнению, именно это и было подозрительно. Поэтому он сам выслеживал их. Переодетый ходил по пятам за Поппеей и однажды всю ночь в проливной дождь бродил возле ее дома. Ждал, когда зажжется и погаснет лампа, ловил просачивавшиеся сквозь стены шорохи. Никаких, никаких следов.
Как-то раз, когда Поппея ждала его в зале дворца, он наблюдал за ней, спрятавшись за занавесом.
Женщина сидела, опустив голову, с неподвижным, застывшим лицом. Безыскусная, равнодушная.
Наконец Нерон вышел из-за занавеса.
— Я здесь, — сказал он.
— Что тебе надо? — вскрикнув, спросила Поппея.
— Признайся во всем.
— Не мучай меня, — сказала она. — Я в твоих руках. Лучше убей.
— Тогда я ничего уже не узнаю, — после некоторого раздумья проговорил Нерон. — Нет. Ты должна жить.
— Я должна жить. Но еще бы немного, и ты бы меня никогда не увидел, — плакала Поппея. — Вчера я шла по мосту Фабриция. Странная мысль пришла мне в голову. Река глубокая, течение быстрое. Одно мгновение — и конец. Я больше не вынесу, — прибавила она, ломая пальцы.
— Ты страдаешь?
— Невыразимо. — И Поппея закрыла глаза.
Теперь Нерон боялся, что она наложит на себя руки, и тогда конец всему.
Не видя ее, не находил себе места. Среди ночи посылал за ней.
— Скажи что-нибудь, — устало просил он.
— Давай расстанемся.
— Нет. Не уходи. Останься здесь. Я так хочу. Иначе не перенесу страданий. Мы должны поговорить обо всем. Уедем вдвоем куда-нибудь. Здесь задохнешься от духоты. Невозможно ни о чем думать.
В Риме стояла такая жара, что город жил ночью, днем спал. Рабов поражал на улице солнечный удар, и часто насмерть. Как раскаленное копье пронзал солнечный луч.
Нерон и Поппея уехали в Байи, прелестный курорт на Мизенском мысе, где шумно и крикливо веселилась римская знать, бездельники-богачи и вертопрахи.
Нервнобольные и подагрики, которые в былые времена лечились в Байях сернистыми ваннами и морским купанием, уже редко приезжали туда; большинство их скромно ютилось в дешевых комнатушках соседнего городка, а курорт заполонили кутилы, которые устраивали ночные оргии, не давая спать несчастным больным.
Там проводили лето скучающие патриции, от солнечного загара становившиеся черными, как их темнокожие рабы, а также дельцы и торговцы; знаменитую виллу Лукулла[30] арендовала теперь семья богатейшего купца, поставлявшего во время парфянской войны ремни и сбрую для армии. Здоровенные сынки, изящные дочки и толстые жены торговцев нежились на солнце, любуясь никогда не нагоняющим тоску морем, где покачивались оранжевые, темно-красные паруса, маленькие лодочки с подушками на скамейках и прочими затеями. Веселые гребцы, мужчины и женщины, заплывали далеко, исчезали из глаз.
На волнах покачивались гирлянды роз. Греческие, египетские гетеры, проведав о богачах, роем облепили виллы; они выливали в воду такое количество духов, что море мутило, оно шумело, бунтовало и во время прилива выплевывало их обратно на сушу. При заходе солнца на берегу шелестели лавры и мирты. Влюбленные в исступлении страсти вступали в единоборство.
Вилла Нерона стояла у самой воды. По мраморным ступеням вниз-вверх гуляли волны.
Проведя два дня в пути, там поселились Нерон и Поппея.
— Получше себя чувствуешь? — спросила Поппея.
— Да.
— Отдохни немного, — сказала она и замолчала надолго.
Они сидели на террасе с колоннами, откуда виднелись и небо и море, белые домики вдали, где после купания при свете ламп ужинали приехавшие отдыхать римляне.
Жара еще не спала. Вынув из сумочки змею, Поппея обвила ею шею, чтобы освежиться прохладной змеиной кровью.
Оба были усталые.
Они ехали сюда в одних конных носилках и, измученные долгой дорогой, неразрешимыми спорами, не раз соединяли уста в не сближавшем их поцелуе.
Теперь хорошо было молчать, смотреть на зеленое, как яблоко, небо, сливавшееся с блеклой водой.
— Мы одни, — прервал молчание Нерон.