— Да, во дворце мы никогда не бываем одни, — сказала Поппея. — Там за нами следят.
— Кто? — спросил император.
— Все. Тебе не кажется, что ты страдал из-за этого? Так любить нельзя. Но ты принял решение. — И она погладила его по руке. Нерон задумался. — Тебя отпустили, не так ли? — Она улыбнулась игриво. — Агриппина. Говорят, без нее ты и шага не можешь ступить.
— Я?
— Да. А теперь ты получил увольнительную. Мальчик, хороший, послушный мальчуган.
Поппея говорила материнским тоном. Она была старше Нерона.
— Не хмуриться. Ты похож на гневного Юпитера. Тебе не к лицу. Ах, посмотрела бы на тебя сейчас мамочка, ей стало бы больно, ты бы очень ее обидел. Я похвалю тебя, не рассердишься? Все дивятся твоей любви к Агриппине, и будущие поэты изобразят, наверно, Нерона как образец сыновней преданности, человека, который всем пожертвовал ради матери. Своим спокойствием и жизнью. Даже троном.
— Неправда.
— Разве она не сидела на троне? Когда приходили послы, раньше тебя садилась на трон она, и они кланялись ей.
— Она давно не живет во дворце. И у нее нет преторианцев.
— Да, но дом Антонии, где она поселилась, теперь уже значит больше, чем твой дворец, — словно наскучив всем, протяжно проговорила Поппея. — Ты, очевидно, не подозреваешь о том. С императором мало кто откровенен. Только те, кому дорог не император, а Нерон. Собственных солдат у нее и в самом деле нет. Но все — ее солдаты. Тайно, невидимыми нитями оплела она весь мир и теперь в своем унижении помыкает окружившими ее людьми. Все, что происходит, совершается ее именем. Трибуны, эдилы, преторы спешат не к тебе, а к ней. Ты знаешь ее упорство и скупость. Рассказывают небылицы о накопленных ею богатствах, а перед золотом все дороги открыты, даже на край света. Ты прогнал Палланта. Вместо него появился десяток других. Ее бойцы — женщины, вездесущие хитрые амазонки и болтливые вестницы — фурии. Поступай, как хочешь, но знай, ты становишься посмешищем. Я все слышу. Тебя уже называют императрицей Нероном, а Агриппину — римским императором.
— Нет.
— Да. Вот погляди на монету. — И она бросила ему золотой. — Здесь твоя мать. А ты на оборотной стороне. С лицом, как у грудного младенца. Ты навеки останешься грудным младенцем. — Нерон рассматривал монету. — Раскрой глаза, — продолжала она. — Когда ты вместе с Пизоном во второй раз стал консулом, она упала в обморок. Не могла этого снести.
— Но что она хочет? — удивленно спросил император.
— Понятия не имею. Да это и неважно. В конце концов, дело вкуса. Если тебя устраивает, оставь все по-прежнему. Власть не всякому к лицу. Некоторым нравится, когда ими играют, как мячиком. У тебя, наверно, другие интересы.
— Я артист, — сказал Нерон. Поппея улыбнулась. — Почему ты улыбаешься?
— Потому что Агриппина избавляет артиста от тягот правления. Но не приходит в восторг от поэта, которому народ аплодирует. Вспомни вечер в театре, когда все пали к твоим ногам. Агриппины там не было, она не соизволила приехать. Дочь Германика божественной крови и слегка стыдится, что сын ее — друг Муз. Ей хотелось бы, чтобы ты оставил поэзию, которая умаляет твое величие, вредит трону. Ее трону.
— Откуда ты знаешь?
— Все знают.
— Когда вернусь в Рим, поговорю с ней, — решительно сказал Нерон, и лицо его стало грозным.
— Но не выводи ее из себя. Поговори спокойно. Резкий тон оскорбит ее. Бедняжка так страдает!
— Из-за чего?
— Из-за Британика. Она очень любила его. В ночь фералий ходила в мавзолей, возложила венок. Лавровый венок.
Было уже поздно. Зеленый лунный свет, мерцая на море, заливал деревья и струился по лицу Поппеи, которое сверкало холодным изумрудным блеском.
Вдали, перебрасываясь мерзкими шутками и гнусными остротами, орали пьяные. Потом наступила тишина. Только стрекотание цикад слышалось в южной ночи.
Принесли лампы, на террасе накрыли стол для ужина. Поппея пошла в комнаты переодеться. Нерон остался один. То, что он услышал, спутанным клубком кружилось перед его глазами, и он не знал, что делать. Мучительно смотрел в пространство, ему хотелось продолжить прерванный разговор, и губы его шевелились. С языка срывалось то «да», то «нет». Наконец вернулась Поппея.
Она надела легкое и свободное платье, через которое просвечивало тело. Наряд этот служил для того, чтобы едва прикрытая нагота стала еще желанней. Непривычной, распутной и странной казалась она в тунике с мелкими цветочками, обычной одежде гетер.
Они приступили к ужину. Но есть не могли. Кусок свинцом застревал в горле. Отодвинули тарелки, стали пить. Один бокал за другим. Поппея много пила, но не пьянела, была трезвой и божественно красивой.
Чтобы свет не мешал, Нерон приказал унести лампы; они говорили впотьмах. Известково-белым блуждающим огоньком мерцала луна. Ее холодный свет освежал лоб императора.
— Что же мне делать? — заплетающимся языком спросил он.
— А, ты все еще думаешь об этом. Не стоит, не бросай ей вызова. Ты любишь мать. Обожаешь. Так твердят кругом. Старые воспоминания. Не мучайся, не терзайся бесплодными мыслями, прими решение. Покорись. Попроси прощения, упади ей в ноги. Может быть, она простит.
— Не будь она моей матерью, я знал бы, что делать, — с тяжелым вздохом сказал Нерон.
— Но она твоя мать. А ты ее сын. И останешься сыном. К чему эта комедия? Меня Агриппина не переносит. Пока жива, будет ненавидеть, и тебя тоже возненавидит из-за меня. Я на ее пути. Если исчезну, все устроится.
— Ничего не могу сделать, — уныло проговорил император.
— Можешь. Помирись с Октавией, верни ее. — Нерон вздрогнул. — Да, верни ее. Или она, или я, — продолжала Поппея и встала, выпрямившись. — Чего ты боишься? Надо взглянуть правде в лицо, половинчатого решения быть не может. Меня и народ не любит. Октавию жалеют, невинную крошку, она, говорят, в изгнании, детскую болезнь перенесла, горлышко у нее болело, а во дворце распутничала с египетскими флейтистами. Ропщут на тебя, что ты жестоко с ней обошелся. От лишений она исхудала, пищит, как котенок. Это и вправду бесчеловечно. Верни ее, позови в Рим. И все начнется сначала. Опять будешь слушать флейтиста. Каждую ночь.
— Замолчи! — закричал Нерон, крепко обвивая ее руками.
Он держал в объятиях, исступленно сжимал маленькое легкое тело Поппеи. Цеплялся за него, как за нечто единственно надежное в этом хаосе.
Они продолжали пить. Когда на белом мраморном столике разлилось красное вино, Поппея, проведя пальцем по лужице, как принято на пирах среди римских женщин, начертила на столе букву. Большую букву «Д».
— Дорифор, твой любовник! — завопил Нерон.
— Дионис, — возразила Поппея, размазывая пятно, — наш бог, бог веселья, любви.
Император грубо оттолкнул ее от себя. Мокрой рукой, с которой стекали капли вина, Поппея ударила его по лицу.
— Бешеная кошка, — бросившись на нее, проворчал Нерон.
Она стояла у колонны в дальнем углу террасы. Защищалась ногтями. Глаза Нерона горели.
— Сумасшедший! — кричала Поппея, и оба шипели, как два рассвирепевших хищных зверя.
Вдруг император расхохотался, Поппея в недоумении посмотрела на него.
— Мне смешно, — задыхаясь от смеха, сказал он, — ведь я могу приказать отрубить тебе голову.
Долго терзали они друг друга. Наконец помирились. Сладострастно вскрикивая, слились в долгом горьком поцелуе, и крайне нервное напряжение сменилось наконец полным расслаблением. Так сидели они, истомленные.
— Утром я уеду, — чуть погодя сказала Поппея и направилась в комнаты.
— И я с тобой, — кинулся за ней Нерон.
Он старался догнать ее, осыпая проклятиями; она отвечала ему тем же.
— Светает, — глухо проговорила она.
Бесплодно прошла ночь, и уже наступило утро. Поднялся ветер. Вода стала отливать свинцовым блеском. Потом небо в подражание воде заволоклось прозрачной, как стекло, пеленой, погнало тучи. Любовники мерзли в легком платье, но, не покидая террасы, следили за рождением бури.
Море, беспомощно беснуясь у подножия виллы, кусало мраморные ступени, поднималось даже на самую верхнюю, осаждало стены. Мутные волны в белой чешуе пены неслись друг за дружкой. Одна из них, добравшись до двери, разбилась в брызги о колонну и ударила по щеке статую сатира, пьяного проказника, который с мехом вина стоял на часах и теперь брезгливо выплевывал изо рта соленую воду. Все пришло в движение. Прогнав сон, Нерон и Поппея сидели на террасе, а им казалось, что в приступе морской болезни они мечутся на корабле.
Император не сводил глаз с моря. На рассвете оно стало похоже на растрепанную гетеру, которая утром, перед тем как причесаться, бушует, косматая и сердитая, с жемчужными серьгами и длинными лохмами синих волос. Она валится на кровать, но, потеряв сон, не может успокоиться, плачет и стонет, с помутившимся сознанием извивается и мечется, как бесплодная женщина, которая ни с того ни с сего начинает биться в схватках, а разрешиться от бремени не способна.
Глава двадцать втораяМежду женщинами
Утром они вместе пустились в путь.
Пейзажи, которые они видели по пути в Байи, не вызывавшие раздражения, как уже сказанные однажды слова, во второй раз промелькнули перед ними. Разговаривать было не о чем. Они лежали, опираясь на локти. Молчали, зевали, молчали.
Доехав до Рима, расстались.
В голове у Нерона сгустился туман. Он понимал, что ничего не выяснил, ничего не уладил и от путешествия — никакого проку.
Прежде всего он пожелал видеть Дорифора.
От любви у императора осталась лишь ревность, как от искусства — лишь гарь честолюбия.
— Что с тобой? — набросился он на Дорифора. — Лицо у тебя жалкое, исхудавшее. И потом, какой же ты писец? Пальцы дрожат. — И он выставил юношу.
Писец ушел убитый, и император смотрел, как, бессильно опустив руки, с поникшей головой брел он по саду.
Потом он пожалел, что так быстро прогнал его, не подвергнув допросу. Послал за ним, но Дорифора уже не было в канцелярии.