Нерон метался в отчаянии. Перед его глазами непрерывно развертывались позорные, непристойные сцены; тщетно пытался он от них избавиться. Видения упорно преследовали его, и, чтобы умножить свои страдания, сам он выдумывал то одно, то другое. Во всех его фантазиях Поппея и Дорифор неизменно играли главную роль. Казалось, произойди у него на глазах то, чего он так боится, он не испытывал бы такого ужаса.
Поппея оставила его одного, чтобы в нем созрели посеянные ею слова, и ждала результата.
Нерон бросился к матери.
Она жила в доме Антонии, недалеко от дворца. Сосланную императрицу окружали доносчики, и о каждом ее шаге докладывали императору и Сенеке, окончательно лишившему ее власти. Агриппине ничего не оставалось, как ждать лучших времен. У нее тоже были свои доносчики. Встречаясь с людьми императора, они следили друг за другом. Но все старания Агриппины пропадали втуне. После смерти Британика последнюю надежду возлагала она на Октавию: мечтала найти к ней путь, объединившись со сторонниками семьи Клавдия, помирить Нерона с женой и с ее помощью вернуть себе прежнюю власть, но Поппея расстроила эти планы. Сын вышел из-под влияния Агриппины. Она знала, что теперь его уже не остановишь, и желала ему скорейшего падения.
По вечерам у нее собирались женщины и шепотом обсуждали, какие большие перемены произойдут скоро во дворце. Ждут, мол, лишь случая. Но случай все не представлялся.
Приезд Нерона изумил Агриппину. Он приехал к ней без военного эскорта, без оружия, — как прежде, в счастливые дни.
— Мне хочется отдохнуть у тебя, — сказал он и лег на диван.
Агриппина села возле Нерона, обвила руками его голову. Она баюкала сына, любовалась им, плотью от своей плоти. Нежной, всезнающей, искушенной в жизни рукой закрыла ему глаза, чтобы он ничего не видел. Склонившись над ним, пышной грудью заслонила его.
— Сын, мой сын, — приговаривала она.
Нерон разомлел. Он слышал ее обволакивающий голос и на мгновение вспомнил забытый вкус молока, покой, который в минуты опасности нисходит на нас лишь под защитой матери. Агриппина казалась ему огромной, как в детстве ночью, когда он, больной, просил пить. А она вновь узнала сына, кровь от своей крови, ради него зашла она так далеко и, почувствовав в душе всю бессмысленность содеянного, сама ужаснулась.
— Октавия, Октавия! — тихо-тихо молила она. — За что ты сердишься на нее? Только из-за Октавии ты страдаешь. Все в Риме жалеют бедняжку. И сенат старается вернуть ее во дворец. Тогда все бы уладилось, и все мы были бы счастливы.
В крепких объятиях матери Нерон покачивал головой.
Агриппина приковала его к себе. Посадила в лектику, легла рядом, и, как в былые времена, они долго перешептывались. Несколько дней не отпускала его.
Вечером она стояла перед Нероном, внушительная, властная мать, посадившая его на трон. Она нарумянила лицо, спустила на лоб легкие локоны; обнимала, целовала сына. Потом подставила для поцелуя рот и грудь, припала к его ногам со слезами на глазах, не помня себя.
— Верни ее, верни, — просила она.
Нерон насторожился. Словно услышал далекое, знакомое уже эхо. Поппея говорила тоже:
— Верни ее, верни.
Никто не понимал, что происходит во дворце. Император все время разъезжал вместе с матерью, и ее присутствие действовало на него благотворно. Как выздоравливающий после болезни, с улыбкой смотрел он на все и ничего не предпринимал.
Однажды, роясь в книгах, он услышал шум.
По Форуму прошел слух, что Октавию вернули во дворец и тайно поместили в отдаленном флигеле.
Собравшись кучками, люди обсуждали это событие, ожидали перемен. Они направились ко дворцу, чтобы приветствовать императора, помиловавшего супругу, приветствовать императрицу, помилованную супругом; по дороге к ним присоединялись разные любопытные и мятежники. Слившись в одну толпу, двигались они дальше.
Людской поток разбухал, грозя опасностью. Растекался, дробился, низвергал статуи Поппеи и вместо них ставил украшенные венками портреты Октавии.
Нерон с двойственным чувством прислушивался к шуму. Он сам не знал, что сделал, и уже сожалел о том, что сделал. Не ждал ничего хорошего.
Внизу метались преторианцы. Мечами пытались сдержать народ, который, проникнув во дворец, уже несся по широким мраморным ступеням прямо к императору. Вдруг дверь зала отворилась.
Перед Нероном стояла Поппея. Без вуали, с разлохмаченными волосами.
Она бежала, как видно, по улице и, рискуя жизнью, пробралась во дворец сквозь толпу. Поппея тяжело дышала.
Эта преследуемая женщина, — в городе требовали ее смерти, и сейчас она ворвалась сюда в измятом платье, растрепанная, как простая горожанка, — тронула Нерона. После долгой разлуки еще сильней очаровала своей красотой. Добила его.
— Что происходит? — обвиняя, призывая к ответу, строго спросила Поппея.
Нерон с нечистой совестью стоял перед ней.
— Комедия, — ответил он. — На сцену вышел народ. Бунт, мятеж. Вот что происходит.
Доносились звуки музыки. Под окнами играли флейтисты. Бросали цветы.
— Это предназначается ей, — засмеялась Поппея. — Флейтисты теперь поистине могут торжествовать.
Потом толпа забурлила. Раздались свистки. Полетели камни.
— А это мне, — побледнев, сказала Поппея.
— Нет, мне, — запинаясь, проговорил Нерон.
— Тебе и мне, тем, кто в проигрыше. Погляди, и они хотят проиграть. Явно стараются. Они обе. «Превосходная мать» и «превосходная супруга».
Император опустился на стул.
— Я уезжаю и пришла лишь проститься, — продолжала Поппея. — Но тебе проигрывать нельзя. Ты не можешь допустить, чтобы посягнули на твою жизнь. Не можешь допустить. Октавию тайно переправили сюда. Завтра подыщут ей нового мужа, императора.
Нерон прислушивался к тому, что происходило на улице. Гул затих. Потом преторианцы сообщили, что народ расходится.
Император не отпустил Поппею. Когда опасность миновала, усадил ее подле себя.
— Я предсказывала, знала, — сокрушенно сказала она. — Говорила об этом. Но ты мне не верил.
— На кого могу я положиться? — терзался сомнениями Нерон.
— На меня, — решительно ответила Поппея.
— Если обещаешь...
— Обещаю.
— Больше никогда...
— Больше никогда, — согласилась она.
Император успокоился, взял ее за руку.
— Ты была права, только ты была права, — сказал он, — и только на тебя могу я положиться. Сейчас вижу, — и при виде призраков глаза его округлились, — вижу всех. Если бы я видел лишь тебя, дорогая, мне не причиняло бы боли...
— Что?
— Что я так сильно люблю тебя.
— Почему ты отказываешься от счастья? — строго спросила она. — Почему боишься его? Большого, большого счастья.
Нерон привлек Поппею к себе, склонил ей на плечо свою тяжелую голову.
— Делай со мной, что хочешь, — устало проговорил он и чуть погодя прибавил: — Сегодня же вышлю Октавию. На остров Пандатерия.
На остров Пандатерия, болотистый, с убийственным климатом, ссылали осужденных на казнь, и люди там вскоре погибали.
— А Отон? — спросила Поппея. — Он здесь. Избавь меня от него, — взмолилась она, исступленно прижимаясь к его груди.
Нерон назначил ее мужа наместником Лузитании[31], и тот, торжественно отпраздновав это событие, уехал из Рима.
Дом Антонии с того дня охраняла двойная стража, и Агриппина не смела там пошевельнуться. Вглядываясь в ночь, ждала.
На всякий случай она не расставалась с кинжалом и, как было принято у аристократов, перед едой и после еды принимала противоядие, которое держала в коробочке, спрятанной в потайном карманчике туники, у самого сердца.
Глава двадцать третья«Общество римских кифаредов»
«Общество римских кифаредов» прежде занимало всего-навсего две комнаты на втором этаже в доме на Виа Аппиа, и роль его сводилась к тому, чтобы давать приют артистам, желающим обсудить свои дела. Там торговали выгодней, чем где бы то ни было, струнами, каркасами музыкальных инструментов. По вечерам кифареды ужинали в убогой комнатушке, набивали бездонные желудки рубцом и маринованной фасолью, попивали вино и пели. Теперь же «Общество кифаредов» стало самым известным, изысканным местом в Риме. В его распоряжении весь первый и второй этажи, но все равно ему тесно, потому что число членов постоянно растет, здесь, как в настоящем клубе, собирается множество народу, днем и ночью кипит бурная жизнь. Преобразились и его залы. Позолоченные стулья, на диванах горы подушек, вместо старой мебели — статуи; подают здесь горячие блюда, лакомства, все, что земля и море дарят людям. Кифареды научились одеваться изящней, носят модные тоги, им приходится приспосабливаться к новой обстановке, вкусам сенаторов и всадников, все чаще посещающих клуб.
Прежде аристократы и богачи лишь случайно заглядывали сюда по разным поводам, например, разыскивая знакомых. Теперь это их второй дом. Они тоже подражают манерам кифаредов, поэтов и грамматиков. Перебрасываются словами легко, развязно, как поэты, но не гонятся за красотой речи. Один завсегдатай, владелец больших мастерских, по утрам пьет тминную воду, чтобы лицо стало бледным и интересным. Поэты и торговцы постепенно притерлись друг к другу и теперь прекрасно чувствуют себя вместе.
Сейчас, как обычно, у двери на стуле сидит карлик Ватиний. Он тут постоянный гость. Приходит утром и уходит лишь поздней ночью, одним из последних. Он больше не забавляет гостей за столом императора, — теперь забавляют его. Влияния и денег ему не занимать, и он с достоинством, уверенно носит свой горб, обеспечивший ему почет и особое положение в обществе. Приходящие в клуб кланяются прежде всего ему. Перед ним стоит столик, на нем разные блюда, напитки. Ватиний едва прикасается к ним. Он сыт по горло. Подхалимы обхаживают его, просят похлопотать о хорошем местечке, а он от них отмахивается. Голос у него тонкий. Карлик предпочитает слушать, болтать не любит.