Нерон еще в юности любил признаваться в подлых поступках, но никогда не случалось ему так клеймить себя.
При виде его Сенека ужаснулся. Вооруженный философией, он не мог равнодушно смотреть на страдания своего воспитанника, духовного сына, поэта, которого сам раньше толкнул на этот путь.
— Я вижу сны, — запинаясь, пробормотал император. — Постоянно вижу сны. Только бы прекратились они. И не видеть бы их, когда глаза закрыты. Но лишь, эти глаза могу я закрыть. А те, что видят сны, не могу. — И он содрогнулся от ужаса.
Сенека невольно сомкнул на минуту глаза, чтобы не видеть императора.
Он не допускал мысли, что можно попасть во власть сновидений, не хотел понять Нерона. Впрочем, оглядываясь и на свое прошлое, он приходил порой в растерянность, и живущий в его душе поэт повторял только что услышанные слова.
Он постарался вникнуть в суть явления.
— Рассмотрим факты, — сказал он с напускным равнодушием на лице.
Не слушая его, Нерон простонал:
— Я матереубийца.
Самым тяжким преступлением считалось в Риме матереубийство. Помпей вынес суровый закон, продолжавший быть в силе. Матереубийцу вместе с собакой, петухом, гадюкой и обезьяной сажали в кожаный мешок и бросали в море. Однажды Нерон сам видел такого преступника.
Приговоренного, облачив в коричневую тогу, повели к морю. На шее у него висел колокольчик, к ногам были привязаны деревянные подошвы, чтобы он не осквернял матери-земли, и ликторы стегали его лозами по обнаженным рукам и ногам.
Императора преследовала эта картина.
— Перестань, — махнул рукой Сенека, желая положить конец его мукам, — рассмотрим спокойно, что произошло.
— Я убил свою мать.
— Врага отечества, — решительно заявил Сенека. — Ты вовсе не убивал её. Она сама себя убила. Чужими руками совершила самоубийство. Зло изживает себя само. И нечего сетовать.
— Не понимаю.
— Никто не может отрицать, — продолжал учитель, — что она подстрекала против тебя сенат, поддерживая связь с недовольными, постоянно окружала себя свитой из них, покушалась на императорскую власть — твое неотъемлемое право. Эти факты все до единого доказаны.
— И все-таки это убийство, — запинаясь, проговорил Нерон.
— Убийство? — высоко подняв брови, переспросил Сенека. — Скажи лучше: защита государственных интересов, и тогда ты сможешь улыбаться. Не к лицу тебе бояться слова. Слова сами по себе всегда кошмарны, как пустые черепа. В них нет страстного биения жизни, горячей крови, а лишь это придает им смысл. Подумай только, что было бы, не случись этого. Она продолжала бы интриговать, армия бы раскололась, разразилась война, братоубийственная резня. Так разве это лучше? Признайся, мог бы ты чувствовать себя невинным, милостивым, если бы вместо одной жизни загубил много тысяч и Палатин, Капитолий покрылись бы грудами трупов?
— Говорят, после этого какая-то женщина родила змею и кровавый дождь лился с неба, — выведенный из раздумья, робко сказал Нерон.
— Бабьи сказки, — отмахнулся Сенека, занимавшийся также естественными науками, — женщина не может родить змею, и с неба никогда не льется кровь. Верь фактам, которые у тебя перед глазами. Они ужасны, но действуют успокоительней, чем такое наваждение.
Склонившись к Нерону, он зашептал ему на ухо:
— Не удивляет ли тебя, что с незапамятных времен никто не решался категорически утверждать, что убийство недопустимо? Некоторые философы, правда, пытаются обуздать наши страсти. Но и они не считают, что нужно умереть, подставив грудь разбойнику. Можно, защищаясь, убить разбойника, это, по их мнению, законная самозащита. Впрочем, они всегда оставляют какую-нибудь лазейку, благодаря которой убийство обретает свои древние святые права. Одни убивают во имя общественных интересов, другие во имя блага империи, некоторые — карая за преступление. Так или иначе, это признается необходимым. А мы, несовершенные люди, философы разных школ, видим, что неплохо бы обойтись без кровопролития, да нельзя, — ведь в человеке сочетаются противоречия, которые можно сгладить только мечом.
— А тихони?
— Это настоящие убийцы, поскольку они лицемеры и трусы. Не решаются признать, что они слабые люди, и делают из этого печальный, гибельный вывод. Они не затопчут жучка и оплакивают смерть птенчика. Но такое благо, как порядок, принимают, хотя он следствие постоянного убийства. Им-то хорошо. Пусть другие выполняют грязную работу, а они нос воротят, словно не для них она делается. Потому и держат палача, который обезвреживает убийц и разбойников. Во все времена переполнены были тюрьмы и стонали ни в чем не повинные. Я же всех считаю невинными, даже самого большого преступника, потому что сужу о нем, учитывая его жизненные условия, обстоятельства дела, и полагаю проступок его неизбежным, ведь иначе он не совершил бы его. А с точки зрения высокой философии думаю, преступников нет, судить их нельзя, я сам бы не мог, ни за что на свете, наверно, не взялся бы за это. Но та же высокая философия утверждает, что преступники на самом деле есть, надо стараться, чтобы они были, и надо судить их; да, к сожалению, вечно приходится страдать тем, кого люди объявляют преступниками, основываясь на факте случайного сговора, меняющемся вместе с эпохой. Это козлы отпущения, которые дают возможность другим жить спокойно.
— Ужасно, — сказал Нерон, устрашенный очевидностью этих доводов.
— Не ужасно, а лишь человечно, — строго обрушился на него Сенека. — Или будем считать человечное ужасным. Для истории не существует жестокости. Я вижу, мягкие, неспособные к действию правители, которые не могут усмирить бунтовщиков, причиняют обычно больше вреда, чем те, кто вовремя, быстро, решительно, как врачи, прибегают к кровопусканию. Фантазеры, проповедники кротости и туманного милосердия вечно оказываются преступниками, так как витают в облаках, верят в то, что, быть может, прекрасно, но в действительности обладает разрушительной силой. Камень не станет легче, если назову его пушинкой, и человек не станет лучше, если нареку его богом.
— Верно, — согласился император.
— Пока что мы убиваем, конечно, друг друга, — вздохнул Сенека. — Сильный пожирает слабого, как рыбы. Искусный гладиатор пронзает мечом неумелого, хороший поэт обрекает на молчание плохого. Пощады нет. И вечно так будет, может статься, и через тысячу лет. Не верю, что мы совершенствуемся, как утверждают некоторые философы. Первобытный человек ползал на четвереньках, я езжу на колеснице с огромной скоростью, так как мне известны уже колесо и ось. Но это еще не прогресс. Мы оба делаем одно и то же: передвигаемся. Был бы прогресс, если бы мы могли, проявив благоразумие, обуздать себя, свою душу, если бы два родных брата при дележе наследства не питали друг к другу ненависти из-за сотни сестерциев. Но человек, как мне кажется, никогда не будет на это способен.
— В чем истина? — жадно спросил Нерон.
— Истина? Да нет истины. То есть сколько людей, столько истин. У всякого своя. Нельзя ни одной отдать предпочтение, — все они противоречивы. Но из их множества можно создать блестящую, холодную, как мрамор, умную ложь, которую люди назовут истиной, и сделать это — твоя задача. Пойми, мы, философы, не знаем определенно, что такое добро и зло. Строчим об этом трактаты, наставляем читателей, чтобы их усмирить, а сами полны неуверенности. Ищем человека, действующего без раздумий, политического деятеля, смело совершающего смертоносные деяния, без которых люди убивали бы друг друга. Твори неизбежное зло, и ты станешь для всех величайшим благодетелем. У тебя полная свобода. Закона нет. Олицетворяй закон. И нет морали. Ты олицетворяешь мораль. От твоего вздоха зависит жизнь миллионов. Отбрось ничтожные сомнения. Выше всех ты, призванный властвовать. Но главное, не путай искусство с политикой, считающей беспристрастность не добродетелью, а пороком. Если я кричу, что страдаю от голода, а брюхо у меня битком набито, я могу быть хорошим поэтом, но плохим политиком. Бескорыстно занимаются политикой лишь глупые лицемеры, у них нет права на слово. А ты следуй только своим интересам и желаниям. Итак, иди по верному пути и считай правильным все, что хочешь делать.
Сенека увлекся. Словно озаренный мгновенной вспышкой мысли, он провел рукой по лбу.
— Император, император, перестань колебаться, я не узнаю тебя, — продолжал он. — То, о чем я тебе говорил, испокон веков инстинктивно понимали все политики. Пойди на Форум, посмотри на статуи государственных мужей, портреты императоров. Их морщинистые лица, впалые щеки, лбы со следами бессонницы, запечатленные в бронзе и мраморе, — все свидетельствует о том, что им, приобщенным к той же вере, была знакома безмерная подлость, жадность, продажность, трусость и нерешительность людей, и, однако, они создали из этого нечто божественное, бессмертное. Поэты знают небо. Но знают и землю со всей ее мерзостью и грязью.
Сенека был в ударе, он прибег к испытанным приемам ораторского искусства. Наставлявший Нерона при вступлении на поэтическое поприще, он теперь побуждал его перейти к действию, прививал вкус к тому, от чего раньше отвращал. Вел осторожно, шаг за шагом. Чувствовал, что избрал правильный путь, что слова его действуют. Император слушал внимательно. И Сенека решил предпринять еще одну атаку:
— Поэтому меня поражают твои терзания, делающие честь рабу, но не тебе. Кто убийца? Всякий живущий на свете. Вчера я прогуливался по Яникульскому холму. Вопреки обыкновению, отвлекся от своих мыслей, ибо закончил дневную работу и в голове моей царила приятная пустота. Беззаботно смотрел по сторонам. И вдруг вижу, несется повозка, а по дороге бредет беспомощная старуха, которая ничего не видит, не слышит. Я закричал, старуха отскочила, — так спас я ей жизнь. А когда я сочиняю нравственный трактат о добросердечии и кротости, — этим обычно в пути поглощены мои мысли, — я ни на что не обращаю внимания, и тогда старуха попала бы под колеса. Так что же, считать меня убийцей? Никто не ответит на мой вопрос. Все мы копошимся в одной сети. От жеста одного зависит жизнь и смерть другого, даже судьба страны. Если муха не сядет мне на нос, завтра разразится война. И если я не выпью сейчас глоток воды, через минуту загорится мой дом. Чрезмерно оберегая свою жизнь, мы скорей теряем ее. Это тем более относится к правителю. Затопчи в пыли свою совесть. Истинный правитель никогда не знал ее. Не бойся ничего. Ведь сейчас только совест