Поппея долго с ненавистью глядела на нее.
Покойница некоторое время выдерживала ее взгляд. Но потом, словно устав от борьбы, сомкнула веки.
Умерла во второй раз.
Глава двадцать девятаяРеволюция
На Тибре стояло готовое к отправлению буксирное судно, которому предстояло везти ткани, одежду, обувь, посуду и прочее в Лондиний[37], бедствующему британскому народу, обносившемуся и обнищавшему во время войны.
Едва отчалил этот корабль, как приплыл парусник с бурдюками и бочками греческого вина. Раздавались свистки, оживился берег, портовые склады. Грузчики таскали на плечах и головах тяжелую ношу, с ними в ожидании товаров перекликались торговцы. Галера, доставившая из Александрии льняные ткани и арабские пряности, разгружалась при свете факелов. Приплыли разные люди с Востока; они смотрели на простиравшийся перед ними город и через переводчиков пытались объясниться на берегу с римлянами. Это был пестрый люд из провинций, презираемый даже нищими.
Спустилась ночь. Светился только извивающийся буквой «S» Тибр и несколько масляных ламп.
Потом бросил якорь еще один корабль, на котором прибыли в Рим моряки мизенского флота.
Причалив с оглушительным шумом, руганью, бранью, они в беспорядке высыпали на берег и небольшими группами, по трое, четверо, отправились в город.
Вид у них был устрашающий. Лица изуродованы шрамами и царапинами. На загорелых шеях бусы, талисманы, спасающие от бурь, в ушах серьги. Руки покрыты татуировкой. — разнообразные рисунки, но везде якорь, корабль. В моряки шел отпетый народ, у кого все достояние не превышало тысячи восьмисот сестерциев; остальные предпочитали наниматься в пехоту или конницу, так как служба там была легче.
Два коренастых моряка, прежде прятавшихся в складах, ждали корабль у причала.
— Эй, что нового? — спросил тот, что повыше, у сошедшего на берег матроса.
— Ничего, — ответил матрос и, пожав тонкую руку какому-то бледному, болезненному на вид парню, ушел с ним в обнимку.
Тогда тот, что пониже, остановил другого матроса.
— Ты, приятель, куда?
— В город.
— Ну, не спеши так, — сказал он, схватив его за плечо. — Вы из мизенского флота?
— Ага.
— Скажи, что было сегодня у вас на обед? — спросил тот, что повыше.
— Да то, что всегда. — Матрос поморщился. — Костлявая соленая рыба и овсяный хлеб.
Оба коренастых моряка засмеялись.
— Вино-то дали? — спросили они.
— Как же! Морскую воду.
— А мясо?
— Давным-давно не видали мы мяса. Если не считать человечьего.
Теперь смеялись все трое.
— Деньги у тебя есть? — последовал новый вопрос.
Матрос отрицательно покачал головой.
— Выходит, даже жалованья вам не платят? А служите императору, ну и олухи!
Троицу окружила кучка матросов.
— Что, приятели, подкрепиться и выпить хотите? — спросил тот, что пониже. — Вот, каждому по золотому, — и он роздал горсть монет, — идите, гуляйте. Есть человек, который заботится о вас. Его зовут Пизон. Не забудьте этого имени. Кальпурний Пизон.
Тот, что повыше, говорил другой группе:
— Моряки голодают; свинство, что моряки голодают. А Нерон кутит.
Матросы разбрелись по кабачкам, а два приятеля тотчас скрылись где-то за складами. Потом, остановившись у горящего фонаря, они принялись смеяться. В морской форме, с ремнем и в матросской шапке друг перед другом стояли Зодик и Фанний.
Они жили этим с тех пор, как милость императора перестала приносить им доход, и жили припеваючи. Втерлись в доверие к недовольным аристократам, которые старались просветить народ и убедить его, что он недоволен жизнью. Но давалось это с трудом. Сам народ, едва перебиваясь, не выражал недовольства; он еще царил на улице и в цирке. То, к чему призывали сенаторы и патриции, никого не интересовало; люди понятия не имели, что такое республика, воспоминания о ней отошли в прошлое. Старый солдат, у которого еще не опустел походный ранец, в ответ на речи бунтовщиков неодобрительно качал головой, — мысли о мятеже были ему чужды. Он привык к солдатской жизни, в восемнадцать лет вступил в легион и хотел служить императору, как и его отец, ветеран, ушедший на покой после двадцатипятилетней службы.
Сегодняшние успехи обрадовали Зодика. Свернув в убогие улочки, они с Фаннием коротким путем направились к дому сенатора Флавия Сцевина, где по ночам обычно совещались заговорщики.
Вообще говоря, совсем не обязательно было собираться ночью. С таким же успехом они могли встретиться и днем, но заговорщиков привлекал таинственный покров ночи. Так, казалось им, более романтично и волнующе. Во всем подражали они заговору против Юлия Цезаря, который служил им примером, и почти не думали, как нужно действовать.
Им нравились красивые поступки и театральные жесты.
Зодик важно сказал давно знавшему его рабу-привратнику:
— Верный друг.
Затем он вместе с Фаннием вошел в дом. В стан заговорщиков.
Остановившись посреди комнаты и, по обычаю, подняв правую руку, он стоял, застыв, точно статуя.
— Революция, — наконец изрек он.
— Кассий! — и серьезно и насмешливо закричали ему в ответ.
Зодик был Кассием. А Фанний — Брутом. Фанний носил на груди кинжал и, явившись сюда, неизменно извлекал его из-под тоги и размахивал им.
— Заговор, — осипшим голосом прошептал он.
— Моряки голодают, — прохрипел Зодик. — Перейдем к действиям.
—. Перейдем к действиям, — повторил Фанний.
На них почти не обращали внимания. Заговорщики совещались в мрачном расположении духа. Глава заговора, Пизон, богатейший высокородный патриций, потративший уже кучу денег на эту затею, сидел насупившись и с сомнением поглядывал на никчемных людишек, с которыми вступил в союз из тщеславия. Он не был непримиримым республиканцем, лишь ненавидел Нерона и жаждал любых перемен. Но инициатива ему уже не принадлежала. Поэтому Пизону некуда было теперь податься: он не мог ни разделаться с заговором, ни подготовить его. Не знал, что делать.
Аристократы и всадники, которые группировались вокруг него, настроены были примерно так же. Они сетовали главным образом на умаление власти сената и любили распространяться о том, о чем в сенате вынуждены были молчать. Но стоило им выговориться, как весь их пыл остывал.
Хозяин дома, Флавий Сцевин, отличался исключительной осторожностью. Как и прочие, считая, что Нерона надо свергнуть, он взвешивал предварительно каждое слово и постоянно дрожал. Торжественно продиктовав свое завещание, он готовился убить императора на открытой сцене, но покушение все откладывалось. Афраний Квинциан, Авгурин, прежние друзья Нерона, теперь, разоблачая его, помогали заговорщикам. Это крыло умеренных составляли богатые и влиятельные люди, которые бунтовали лишь для того, чтобы стать еще богаче и влиятельней.
Группа крайних, последовательных республиканцев, стремившихся к немедленным действиям, в ту ночь сцепилась с умеренными. Сейчас они нападали на Пизона за то, что он внезапно по непонятным причинам сорвал покушение. Как было условлено, он заманил императора в Байи, и, когда тот без свиты пришел к нему, в последний момент не разрешил совершить убийства, сочтя, что Нерон его гость и римский патриций не вправе нарушить законы гостеприимства.
— Еще не настало время, — нерешительно оправдывался Пизон. — На кого нам опереться?
— На нас! — крикнул кто-то у нижнего края стола, где шумела революционная партия.
Там собрались преимущественно военные командиры, их вождь Луций Силан, центурион преторианцев Сульпиций Аспер, трибун преторианской когорты Субрий Флав, Фений Руф.
Подавший реплику встал. Тут все увидели, что это Лукан, занимавший место между двумя военными.
При вести о заговоре уехав из ссылки, растерянный и бледный, явился он в дом Флавия Сцевина. Его красивое лицо уже избороздили морщины. Исчезла та вера, которой прежде светился он, осталось только желание мстить, ненависть, придававшая ему силы и смысл его разбитой жизни. Он пылал возмущением.
Лукан выглядел усталым. Большой, давно начатый труд он закончил вдали от Рима. И в последних книгах «Фарсалии», открывавшейся восхвалением императоров, прославил Помпея и наконец изобразил Цезаря, убийцу на горе трупов. Поэт стал непоколебимым республиканцем и жаждал восстановить прежнюю свободу.
— Наемники не восстанут, — продолжал Пизон, — они живут, как и раньше, в военных лагерях, среди окопов, с женами и детьми. Их кормят.
— А народ? — басом спросила женщина.
Это была вольноотпущенница Эпихарида; коротко остриженная, с мясисто-красным лицом, огромными ножищами и ручищами, она походила на кавалериста. Уже давно склоняла она к мятежу моряков на мизенской верфи, красочно расписывая им злодейства Нерона.
— Народ не признает нас, — удрученно ответил Пизон. — Ходит на состязания в цирк и рукоплещет. К сожалению, не нам. Безработных пока еще мало. Мы хорошо осведомлены. Красильщики, ткачи, пекари, корабельщики, сплавщики, плотники, мясники, торговцы оливковым маслом, булочники не желают ничего предпринимать. Они работают и кое-как перебиваются.
— Но неужели матереубийца будет жить? — вмешался Лукан.
— Народ не верит, что он убийца, — отозвался Пизон.
— Поджигатель Рима, — продолжал Лукан.
— Всем известно, что мы выдумали эту сказку, — заметил Пизон.
— Чего мы ждем? — теперь уже с ненавистью спросил Лукан.
— Более подходящего момента, — просто сказал Пизон.
Партия крайних, встав, оглядела умеренных.
— Мы ждем, пока всех нас перебьют, — прогудел Лукан. И, не сдержавшись, прибавил: — Да здравствует республика во главе с императором!
Дрожа от волнения, не спускал он с умеренных пристального взгляда.
— Что вы хотите? — закричали те.
— Да здравствует император! — под хохот крайних насмешливо провозгласил Лукан.
Все понимали, что две партии скорей истребят друг друга, чем убьют императора. Пизон и Силан пылали взаимной ненавистью, превосходившей их ненависть к Нерону.