— Так не держат совет, — сказал Пизон и произнес целую речь.
В ответ на нее прозвучала другая речь. Когда собирались бунтовщики, возрождалось старинное римское красноречие с изящными оборотами, лапидарными фразами, полными воодушевления и страсти.
Крайние требовали немедленных действий, хотели, чтобы на праздник Цереры, когда Нерон будет выступать в цирке, консул Латеран вручил ему прошение, как Метелл — Юлию Цезарю, а остальные, напав на императора, как Брут, Кассий и Каск, закололи его. Заговорщики не могли выйти из-под власти воспоминаний о давно минувших временах.
— Рано, — возразил Пизон.
— Поздно! — заорала Эпихарида. — Завтра. Или лучше сегодня.
— Если не найдется римлянина, который возьмется это сделать, я сам прикончу скверного рифмоплета, — воодушевился Лукан.
— Нам надо раскрыть наши карты, — не унималась Эпихарида.
Представитель партии умеренных, Натал, вольноотпущенник Сенеки, разбогатевший с его помощью, спросил насмешливо:
— А где Сенека? Почему он не раскрывает своих карт?
— Он болен, — ответили ему.
— Притворяется больным.
— Сидит дома, философствует, — продолжал Натал. — А потом примкнет к победителям.
— Замолчите! — войдя в раж, закричал Лукан. — Он поэт, у него нет ничего общего ни с кем. Ни с нами, ни с вами. — И он побледнел.
Напуганный собственным криком, он устыдился, что, покинув гнусный и мерзкий императорский двор, под влиянием страсти попал в это общество, не менее мерзкое и гнусное. Разве место поэту в каком-нибудь политическом лагере? Лукан, удрученный, опустился на ложе. Он больше не считал себя поэтом. Собственная жизнь представлялась ему бессмысленной, и он готов был пожертвовать ею, бескорыстно примкнув к любой партии.
Сенеку стремились заполучить себе и умеренные и крайние. Его известное почтенное имя передавалось сейчас из уст в уста, только о нем говорили, хотя он отсутствовал и вообще не общался с заговорщиками.
Зодик и Фанний молчали. Растянувшись на ложах, они с большим интересом следили за происходящим. Не понимая, к чему клонится дело, они решительно воздерживались от одобрения или протеста. Но, когда страсти улеглись, довольно уверенно вышли на сцену. Новоиспеченные Кассий и Брут стали уверять Пизона, как оба они трудились не жалея сил и сколько еще предстоит сделать, чтобы поднять народ на восстание. Почесав в своей мудрой лысой голове, Пизон полез в карман за деньгами. Он знал, что означают такие речи.
После совещания стали расходиться. Не было принято никакого важного решения, и никто, кроме Зодика и Фанния, не понимал, зачем пришел сюда.
— Кто это? — с удивлением глядя на двух друзей, спросил Лукан у Субрия, трибуна преторианской когорты.
— Поэты.
— Кто, кто? — с сомнением спросил Лукан.
— Республиканцы, революционеры.
— При виде их мне кажется, я не поэт. — Разведя в недоумении руками, Лукан обнял трибуна за плечи. — И если они ненавидят Нерона, я люблю его.
Позорным и тяжким провалом закончилось совещание. Одни в страхе разбежались, другие заснули. Толстуха Эпихарида, ревностная революционерка, плевалась от омерзения.
Лукан же только смеялся.
В последнюю минуту, когда заговорщики собрались уходить, со двора в дом забрела собака. Рыжая, огромная, в половину человеческого роста, любимица хозяина. Лукан долго смотрел на ее рыжую шерсть, а потом воскликнул:
— Нерон!
Все в восторге повторяли новую, единодушно принятую кличку собаки.
Но только в этом их мнения сошлись.
Эпихариду арестовали в ту же ночь, когда она возвращалась домой, на окраину города, в свою убогую комнатушку.
Она не сопротивлялась. Молчала. И в тюрьме не пожелала ничего говорить.
Солдаты били Эпихариду по лицу; из носа и рта ее текла кровь, тело после побоев превратилось в кровавое месиво, однако у нее не вырвали ни слова признания. Эти пламенные и красноречивые уста, произносившие перед моряками длинные речи, словно утомились и, никому больше не нужные, онемели в темнице. Эпихарида повесилась в камере. Немоту, на которую обрекла себя, скрепила другой — вечной, нерушимой немотой.
Пизон тоже покончил жизнь самоубийством, и тогда все открылось: раб-привратник, впустивший в дом Зодика и Фанния, отыскал Эпафродита и рассказал ему о заговоре. Арестовали Флавия Сцевина. У него нашли завещание. Потом попался и Натал. Вскоре пересажали всю компанию. Кроме Зодика и Фанния, успевших унести ноги.
— Сенека, — твердили арестованные.
И теперь его имя не сходило с уст. В надежде избежать сурового наказания все заговорщики называли Сенеку, зная, что известный писатель в дружбе с императором.
Аристократы и всадники выдавали друг друга и то, что на сходке не смели бросить кому-нибудь в лицо, выкрикивали с наслаждением. Лишь несколько крайних держали себя с достоинством. Солдаты, чье ремесло убийство и смерть, не предали революции. Изливая свое презрение, Сульпиций Аспер напоследок высказал все в лицо императору и затем умер. Многих убили при аресте. Латерану не разрешили обнять на прощание детей, трибун собственными руками задушил его дома.
Нерон неистовствовал. Его всколыхнул заговор, мысль о котором прежде вызывала в нем ужас; он явно радовался, что может теперь с чистой совестью творить расправу, и то и дело отдавал новые приказания. Ему наконец стало ясно, что нужно делать.
Тюрьмы уже переполнились, в них не хватало мест, а вели все новых арестантов. Помимо профессиональных доносчиков действовали рабы и вольноотпущенники, иной раз выдававшие господ из-за пощечины, полученной от них лет десять назад. Город оцепенел в страхе. Средь бела дня дома погружались в ночное безмолвие. Не решались говорить в комнате даже при запертых дверях: и у стен были уши. Редкие прохожие, идя по улице, озирались с опаской. Невозможно было понять: боится человек или пугает, доносчик он или будущая жертва, а может статься, и то и другое. Кто говорил, вызывал подозрение, кто молчал — еще большее. Ругать императора — смерть, но хвалить и превозносить тоже опасно, — ведь льстец, стремится, наверно, скрыть какое-нибудь преступление.
Сотни и сотни людей погибали из-за того, что у них на чердаке пылилась статуя Кассия или Брута. Некоторых закалывали мечом потому лишь, что они будто бы преклонили голову, проходя мимо этих статуй.
— Истребить всю знать, — приказал Нерон, — пусть останется только народ.
Он был счастлив и оживлен. А люди удручены. Они сидели дома печальные, подавленные, как прежде император.
— Кто еще? — спросил он Эпафродита.
— Кара постигла всех, — ответил секретарь.
— Пусть дело идет своим чередом, — сказал Нерон. — Надо привыкнуть к смерти. Тогда она не страшна. Что в ней особенного? Лицо бледнеет, сердце останавливается. Ничего особенного. — Секретарь следил за лицом Нерона, излучавшим восторг артиста. — Однако это интересно, может быть, только это и интересно на земле, — продолжал он. — Порой смешно. Некоторые вытягиваются с такой важностью, что меня смех разбирает. А бывают и странные. Они застывают, и я вижу начало чего-то, чему никогда не будет конца. Трупы — это статуи живых людей. Убийца — тот же скульптор, не так ли? Только теперь чувствую я вкус к жизни, только теперь знаю: мне дозволено то, что не мог делать беспрепятственно ни один император. Ничего запретного не существует. — И он сделал широкий жест рукой.
Нерон заранее готовился к этому удовольствию, растягивал его, пил с наслаждением небольшими глотками. Ненавистного ему сенатора Тразею Пета, который не ходил в театр и не высказывался на заседаниях сената, он привлек к суду и после долгого и добросовестного судебного разбирательства приказал казнить на том основании, что лицо у него хмурое, точно у школьного учителя. В иных случаях причиной казни была мысль, неожиданно мелькнувшая в голове императора. Задуманное следовало тотчас осуществить. Свою тетушку Лепиду, воспитывавшую его в детстве, он очень любил, но когда старушка, заболев, попросила слабительного, он послал ей смертельный яд. Другой тетке, Домиции, пришлось умереть, потому что Нерон позарился на ее виллы в Равенне и Байях. Наместник Египта искупался в императорской ванне, за что тут же поплатился жизнью.
Нерон никогда не упускал случая посмотреть на мертвецов. Они лежали перед ним рядами, и он доискивался, что в них такое, в их мозгу и открытых глазах. Но не мог доискаться.
Однажды он пировал в обществе аристократов. Его поразило, что у Суллы совершенно седая голова. Возбужденный, он удалился, а потом приказал доставить ему во дворец эту голову без туловища.
— Да она и теперь седая, — с изумлением сказал он.
Когда ему принесли голову Рубеллия Плавта, он улыбнулся:
— У него длинный нос, что сейчас производит очень странное впечатление.
Он не мог удержаться от этой игры, обуздать неуемное любопытство и продолжал делать свое дело.
Вечером в сопровождении нескольких солдат, как прежде, в молодые годы, он выходил на улицу и останавливал прохожих:
— Кто бы ты ни был, умри, — сказал он однажды, подойдя к первому встречному, и воткнул ему в сердце кинжал.
Незнакомец упал на землю.
— Я ни в чем не виновен, — испуская дух, проговорил он.
— Знаю. Тем интересней, — ответил император, внимательно наблюдая, как умирает прохожий.
Глава тридцатаяСенека
Сенеку выпустили из тюрьмы. Его невиновность была доказана. Преторы и сами убедились, что он не участвовал в заговоре, а лишь оказался замешан в нем из-за обычной своей нерешительности. Однако свидетели давали показания против Сенеки. Нашлись и такие, кто обвинял его в посягательстве на императорский трон.
Философ терпеливо выслушивал все обвинения. Он не ждал от людей добра. Веря во всемогущество низости и подлости, он теперь, став жертвой, не противился злу. И так как не в его силах было опровергнуть клевету, молчал.
Сенека сразу отправился к императору. В душе его уже воцарился покой, но он считал своим долгом насколько возможно продлить себе жизнь. Клятв он не давал, невиновности своей не доказывал. Сенека убедился, что с помощью правды в жизни мало чего добьешься. Подчас приходится лгать, когда правда на твоей стороне. Так быстрей достигнешь цели.