— Позволить что?
— Позволь мне остаться! — протянув руку к сенатору типично актерским жестом, вскричал Салюстий так громко, что Сенека поморщился.
— Я все не пойму, мой Салюстий, чего же ты просишь у меня? Остаться в Риме? Но никто не мешает тебе остаться. И не я, а император может решить по-другому. Если же ты хочешь, чтобы я тебе чем-то помог, так и скажи, не стесняйся, я постараюсь сделать все, что в моих силах. Ну же, Салюстий, смелее!
— Я хочу,— слабым голосом выговорил Салюстий, и на глаза его навернулись слезы,— чтобы ты помог мне излечиться. Ты не представляешь, как меня мучает моя болезнь.
— Болезнь? — удивленно посмотрел на него сенатор.— Но я и не знал, что ты болен. Говорили кое-что, но мне казалось, что это пустые слухи, исходящие от римских бездельников. Не верю, что ты болен, мой Салюстий, вид у тебя вполне цветущий.
— Нет, нет,— замахал руками актер,— я болен, я очень болен, я даже могу умереть. Но не смерть мне страшна, а то, что я могу огорчить моего императора и...
— И еще кого? Договаривай же, Салюстий,— Сенека подался вперед и снова прищурил глаза.
— Тебя,— проговорил тот с поклоном,— еще я боюсь огорчить тебя.
— Мне лестно, мой Салюстий,— снова откидываясь на спинку кресла, сказал Сенека,— ты ставишь меня вслед за нашим императором, хотя я этого и не достоин. И я готов помочь тебе, во-первых, потому, что люблю тебя, во-вторых, потому, что за тебя ответствен.
— Ты великий человек, сенатор! — воскликнул Салюстий и встал.— Я не могу сидеть в присутствии столь великого человека. Помоги мне, молю тебя, а я буду всю жизнь просить богов, чтобы они даровали тебе долгую жизнь.
— И счастливую,— со смешком заметил сенатор.
— И счастливую,— как эхо повторил Салюстий, воздев руки кверху и запрокинув голову, словно теперь же и собирался просить богов о продлении жизни сенатора.
— Успокойся, мой Салюстий, и садись,— снова указал актеру на кресло Сенека (тот присел и посмотрел на сенатора умоляющими глазами, в которых все еще стояли слезы).— Я старик, и боги скоро призовут меня, так что просить их долго не придется. Мне жаль тебя, и я тебе помогу. Говоришь, теряешь голос?
— Да, сенатор, совершенно теряю голос.
— И римские врачи не могут помочь?
— Нет, не могут.
Некоторое время сенатор молчал, как бы находясь в глубоком раздумье, потом поднял голову и сказал:
— Вот что, Салюстий...— и долгим взглядом посмотрел на актера.
Тот быстро вставил:
— Я с трепетом слушаю твой приговор!
— Вот что, Салюстий,— повторил сенатор,— ничто не излечивает человека так, как воздух родины. Ты родился в Александрии, и только она может излечить тебя. Ведь ты родился в Александрии?
— Да,— едва слышно произнес Салюстий,— но неужели ты хочешь отправить меня...
Он не договорил, но лицо его приняло самое трагичное выражение, так что сенатор невольно подумал: «Присутствуй Нерон при нашем разговоре, ему бы понравилось такое лицо».
— Нет,— успокоил Сенека актера,— я не собираюсь отправлять тебя в Александрию, хотя это было бы лучше всего, я хочу, чтобы Александрия погостила у тебя в Риме. Как думаешь, Салюстий?
Актер осторожно кивнул.
— Помнится, ты как-то говорил мне... Кажется, по дороге из Александрии,— продолжил сенатор, внимательно глядя на Салюстия,— о юноше, который лечит потерю голоса тухлыми перепелиными яйцами.
— Тухлыми перепелиными яйцами? — переспросил Салюстий, не в силах скрыть недоумение.
— Ну да,— кивнул Сенека,— именно тухлыми перепелиными яйцами. Кажется, он намазывает эту гадость на грудь, втирает, оставляет на некоторое время, а потом смазывает мочой ослицы.
— Мочой ослицы,— выговорил Салюстий, широко раскрыв глаза.
— Я еще тогда посмеялся,— как ни в чем не бывало продолжил Сенека,— а ты уверял меня, что сам видел вылеченных им людей. Ты так рассказывал об этом удивительном юноше, что я поверил. Еще этот способ лечения, как ты мне говорил, возвращает мужскую силу, а при дворе императора Нерона эта проблема всегда остается насущной. Так или нет?
Салюстий испуганно кивнул и с трудом проглотил слюну.
— Я не понимаю тебя, мой Салюстий,— неожиданно заявил сенатор, разведя руки в стороны.
— Чего не понимает сенатор? — осторожно осведомился актер.
— Не понимаю, зачем ты вызвал этого юношу. Его, кажется, зовут Никий, он грек. Так вот, не понимаю, зачем ты вызвал этого юношу в Рим, а сам не прибегаешь к его помощи. Скажу тебе, Салюстий, это неразумно. Не воспользоваться им неразумно, хотя его лечение, я понимаю, не из приятных. Что поделаешь, здоровье превыше удовольствия.
— Но я...— начал было Салюстий, но сенатор не дал ему говорить.
— Ты должен, Салюстий, это твой единственный шанс, ради благополучия императора можно пойти на все. Или ты не согласен с этим? Скажи открыто, не бойся.
— Согласен,— пролепетал вконец обескураженный Салюстий и снова сглотнул.
— За чем же дело стало! Раз уж ты пригласил Никия, то пусть он и вылечит тебя. Он обязательно вылечит, в этом у меня нет никаких сомнений. Или сомневаешься ты сам?
— Нет, нет, не сомневаюсь,— быстро пробормотал актер.
— Это разумно,— заметил сенатор,— А когда он вылечит тебя, ты скажешь о его удивительном даре императору, а если он пожелает увидеть его, то приведешь юношу к Нерону. Императору это может быть интересно, тем более что он сам время от времени подвержен потере голоса. Ты красноречив и артистичен, и ты, как никто, сумеешь раскрыть перед императором замечательные способности твоего земляка. Как его зовут? Кажется, Никий, я не ошибаюсь?
— Никий,— нетвердо повторил Салюстий и тут же повторил уже тверже и осмысленнее: — Да, сенатор, моего земляка зовут Никий.
— Вот и все.— Сенатор сделал жест рукой, показывая, что беседа окончена.— Не буду тебя задерживать, ведь ты должен приготовиться к приходу Никия. Как ты сказал? Он должен прийти к тебе сегодня после захода солнца? Я правильно понял?
— После захода солнца,— согласно повторил актер.
— Тогда поспеши. Прощай.
Салюстий поднялся с трудом, и, когда согнулся в поклоне, сенатор заметил, как дрожат его руки. Актер повернулся и неровными шагами пошел к двери. У самого выхода сенатор его остановил.
— Удивительно. Лечит тухлыми перепелиными яйцами, втирая их в грудь, а смывает мочой...— Он замолчал на несколько мгновений, потом сказал, подняв указательный палец.— Прости, мой Салюстий, я оговорился — не мочой, а молоком ослицы. Я старею, Салюстий, и забываю порой только что сказанное. Значит, тухлые перепелиные яйца и молоко ослицы. Правильно, теперь я ничего не перепутал?
— Нет, сенатор,— жалобно выговорил Салюстий,— тухлые яйца и молоко ослицы.
— Да-а,— протянул сенатор,— в мире много удивительного. Ну ладно, иди.
Но лишь только Салюстий повернулся, как он снова остановил его:
— Забыл тебе сказать. Ты понимаешь, что никому не нужно говорить о том, о чем ты мне поведал. «Хранящий молчание хранит и себя самого»,— продекламировал он, пристально и строго глядя на актера.— Ты же хочешь сохранить себя, Салюстий?
Актер испуганно кивнул.
— Я не ошибся в тебе,— заключил Сенека уже совершенно зловещим тоном,— и надеюсь, ты не разочаруешь меня никогда.
— О сенатор! — воскликнул Салюстий и хотел было продолжать, но под странным взглядом хозяина прервался и замолчал.
— Ты не можешь говорить,— со скорбью напомнил сенатор,— ты совсем потерял голос, всякий произнесенный звук, вернее, только попытка произнесения, доставляет тебе боль. Это так, скажи?
Салюстий хотел было ответить, но только открыл рот — и тут же его закрыл.
— Поспеши, Салюстий,— усмехнулся сенатор,— да хранят тебя боги.
Актер, толкнув дверь спиной, беззвучно вышел, а Сенека вернулся к столу и, опершись о него обеими руками, уставился в одну точку. Лицо его было неподвижно и бледно.
Глава восьмая
В то же самое утро Никий сказал Теренцию, управляющему на вилле сенатора, что ему необходимо отлучиться.
— Отлучиться? — переспросил Теренций, не понимая.— Что значит «отлучиться»?
— Ты не добавил «мой господин»,— с улыбкой вместо ответа заметил Никий.— С тех пор как хозяин назначил тебя моим слугой, ты должен обращаться ко мне «мой господин».
— Прости, мой господин,— чуть побледнев, нерешительно проговорил Теренций,— но я думал...
— Не думай, не надо, я пошутил,— весело сказал Никий и потрепал Теренция по плечу.— Хотя, конечно, на людях лучше всего соблюдать правила. Кстати,— чуть озабоченно спросил он,— когда мы выезжаем?
— Когда стемнеет,— с поклоном отвечал Теренций.— Я уже все приготовил.
— Но Анней Луций сказал, чтобы я был в доме этого Салюстия уже с наступлением темноты. Или я неправильно его понял?
— Ты правильно его понял, мой господин,— глухо отозвался Теренций, глядя в сторону (когда он произнес «мой господин», Никий поморщился, но не прервал старика).— Но когда хозяин уже сел в повозку, он сказал мне, что лучше отправиться с наступлением темноты, а прибыть в Рим ночью. Он не хочет, чтобы кто-нибудь из слуг заметил, как мы уезжаем.
— Хорошо,— кивнул Никий и, помолчав немного, сказал: — Значит, у нас еще есть время, а мне нужно...— Он пристально посмотрел на Теренция.— Мне нужно сделать одно дело. Но ты считаешь, мне нельзя отлучаться?
— Тебя могут увидеть слуги, мой господин,— с озабоченным лицом ответил Теренций.
— Говоришь, слуги...— медленно выговорил Никий, думая о своем, и вдруг, как бы решившись, махнул рукой.— Тогда я попрошу сделать это тебя. Ты знаешь таверну «Хромая Венера»? Это недалеко отсюда.
Теренций кивнул, но, судя по виду, был недоволен.
— Очень хорошо,— вдруг с властными нотками в голосе продолжил Никий.— Спросишь там Симона из Эдессы и передашь ему записку. Я сейчас напишу.
Он сел к столу, написал на клочке пергамента несколько слов и, свернув его в трубочку, подал Теренцию.
— Ты запомнил, Симон из Эдессы? Кстати, какой дорогой мы поедем в Рим?