Он вздохнул нетерпеливо:
— Приду. Только сейчас...— он указал рукой в сторону двери.— Сейчас тебе лучше уйти.
— Хорошо,— кивнула она.— Прощай!
Агриппина одернула платье, поправила прическу и, твердо ступая и держа голову прямо, вышла.
Нерон расслабленно опустился на край ложа.
— Марк! — позвал он.— Подойди ко мне.
Отон вышел из-за статуи и осторожно двинулся к Нерону. Лицо его было бледным, а глаза лихорадочно блестели.
— Ты помнишь...— начал было Нерон, но спазм сдавил ему горло, и он не договорил.
Отон с тревогой на лице пригнулся к нему:
— Я слушаю... император.
Нерон поднял голову, посмотрел так, словно только что увидел.
— А-а,— протянул он,— это ты?
— Слушаю тебя,— осторожно произнес Отон.
— Пойди и скажи Афранию, чтобы он ни в коем случае не пускал мою мать во дворец. Ты понял меня? Она не должна появляться здесь ни при каких обстоятельствах.
— Я приведу Афрания сюда.
— Нет! — воскликнул Нерон сердито.— Ты передашь ему мое желание и добавишь, что я не хочу видеть его... пока. Иди.
Отон поклонился и пошел к двери.
— Вот еще что,— окликнул его Нерон.— Приведешь мне вечером твою жену Поппею.— Он чуть помедлил и договорил с усмешкой: — Я все же хочу посмотреть на нее со стороны.
Когда Нерон остался один, он подошел к ложу и, наклонившись к тому самому месту, где только что сидела Агриппина, понюхал простыню.
Глава тринадцатая
Поппея не была красавицей, по крайней мере не числилась в первых красавицах Рима. Она и сама не считала себя красавицей. Впрочем, ее это не очень заботило, потому что она умела хорошо чувствовать мужчин. Это чувствование оказалось таким же даром природы, каким бывает красота, и даже значительно более ценным. Поппея не смогла бы объяснить даже себе самой, как она покоряет мужчин, она просто делала это. Все известные приемы обольщения казались ей глупостью, и она не понимала, почему мужчины все-таки им поддаются. Вообще-то она не уважала мужчин и ни к одному из них не испытывала настоящей страсти. Главным образом потому, что видела — все они хотят от нее одного — удовольствия. Но она принимала как данность, как закон неба, тот факт, что мужчины правят миром и без их помощи ничего стоящего добиться в этой жизни нельзя. Мужчины хотели от женщины удовольствия, и она давала им его, и тут не нужны лишние приемы, а всего только стоит дать понять и почувствовать мужчине, что и сама она испытывает от связи с ним удовольствие. И нечто большее, чем удовольствие,— радость.
Любого мужчину — умного или глупого, патриция или плебея — можно было взять этим, потому что каждый из них желал видеть себя самым-самым: самым сильным, самым страстным, самым великим. За это мужчина мог дать женщине все, что имел, и сделать все, на что оказывался способен. Беда была лишь в том, что Поппея хотела слишком многого, более того, что ей могли предложить.
Родители выдали ее замуж за Марка Отона, и она считала это хорошей партией, хотя не любила мужа. Впрочем, как и всех других мужчин, которых знала. Из них Марк оказался все-таки самым лучшим. Во-первых, он был хорошего рода, хотя и этрусского, а не римского, во-вторых, был богат, в-третьих, всегда оставался своим человеком при дворе, а при последнем принципате считался другом императора Нерона. Да и сам он был человеком неплохим: ровного характера, достаточной смелости и достаточного ума. Правда, достаточным его ум оказался только для других людей, а для Поппеи его явно не хватило.
Дело в том, что Марк Отон не хотел становиться императором, а Поппея больше всего на свете желала быть женой императора. Она с сожалением думала о том, что родилась римлянкой. Родись она, к примеру, в Египте, она бы имела шанс стать царицей, подобно Клеопатре. Но в Риме такое невозможно — грубые мужчины видели в женщине лишь способ получить удовольствие и ничего более, а значит, самое большее, на что могла рассчитывать женщина, это стать женой или любовницей императора. Не самая высокая ступень, но, по крайней мере, близкая к высокой.
Она заговорила об этом с Отоном уже через несколько недель после замужества. Сказала, что готова сделать все, чтобы он стал императором. Он рассмеялся (ведь мужчина считает любую женщину глупей себя), сказал:
— А ты не хочешь, чтобы я стал богом или хотя бы полубогом, например как Геракл?
— Богом стать нельзя,— отвечала она серьезно, не обращая внимания на его насмешливый тон,— им нужно родиться. А императором можно сделаться, стать.
— Но разве это не судьба? — спросил он уже без насмешки.
— Судьба,— подтвердила она.
Он улыбнулся, развел руки в стороны:
— Значит, у меня другая судьба.
— У человека та судьба, которую он выберет и с которой сумеет управиться.
— Значит, ты не веришь в предназначение, данное каждому из нас богами?
Поппея пристально на него посмотрела, прежде чем ответить:
— Боги благоприятствуют лучшим и любят сильных. Я хочу, Марк, чтобы ты стал сильным.
На его лице выразилось недовольство. Он встал и, шагнув к двери, не глядя на нее, сказал:
— Запомни, я не желаю слышать такое. Никогда.
И он вышел, сердито топая.
— Значит, мне придется думать об этом самой,— произнесла она вполголоса и странно усмехнулась.
И она в самом деле думала об этом — каждый день и каждую ночь. Даже тогда, когда муж сжимал ее в объятиях, нашептывая то нежные, то стыдные слова. И когда она отвечала ему страстным шепотом и движением тела — и тогда она думала об этом. Но тот их разговор о ее мечте был первым и последним. Несколько раз, особенно наутро после бурных ночей, когда они лежали расслабленные и удовлетворенные (Марк, разумеется, совершенно удовлетворенный), касаясь друг друга телами, он спрашивал ее:
— Скажи мне, Поппея, ты счастлива со мной?
— Я счастлива с тобой, Марк,— отвечала она.
— И ты больше ничего не хочешь от меня? Не хочешь, чтобы я стал... кем-то другим?
— Нет. Мне так хорошо с тобой.
Она не лгала, ей было хорошо с ним. Обыкновенная женщина и не могла желать лучшего. Но Поппея не считала себя обыкновенной женщиной — только чуть-чуть, только когда бывала с Марком.
Когда Марк Отон вошел в число друзей нового императора, а потом стал считаться его самым близким другом, она поняла, что наступил ее час. Она стала еще нежнее, еще внимательнее к мужу, доставляла ему ночами самые изысканные и необыкновенные удовольствия. Короче, сделалась самой лучшей женой, которую только можно вообразить.
Марк в самом деле был от нее без ума. И это при том, что его дружба с императором Нероном требовала от него вещей, несовместимых с понятием примерного мужа. Бесконечные пиры, ночные кутежи в обществе самых развратных и самых гнусных женщин, путешествия по грязным притонам Рима и... снова кутежи и пиры.
Поппея не ревновала, ей было чуждо это глупое чувство. Она улыбалась Марку, в каком бы виде он ни являлся домой. Она не делала брезгливого лица, когда он обнимал ее, обдавая запахом вина и продажных женщин. И в такие минуты шептала, что любит его, что счастлива с ним и что лучше ее Марка нет мужчины на свете.
О Марк, глупый Марк! Она добилась того, к чему стремилась: он стал восхвалять ее в кругу своих друзей (он сам признавался ей в этом), превозносить замечательные достоинства ее души и тела. Она не знала только, говорил ли он о ней с императором Нероном, хотя, конечно, его разговоры о ней с другими вряд ли могли не дойти до императора. Но он должен был когда-нибудь заговорить с ним самим, и она ждала, ждала этого, нетерпеливо ждала, хотя внешне ничего нельзя было заметить.
В тот день он вернулся домой засветло (что случалось крайне редко), и весь вид его был потерянным и угрюмым. Она, как обычно, встретила его ласково, сказала, что так скучала без него, думала, не вынесет разлуки. Он ничего не отвечал и прятал глаза, только вздыхал виновато.
— Что с тобой, мой Марк? — спросила она, нежно гладя его щеку и стараясь заглянуть в глаза.— Ну, посмотри же, посмотри на меня. Что-нибудь случилось? Расскажи, не бойся, ты же знаешь, я всегда с тобой, все для тебя сделаю. Так что же случилось? Скажи.
— Нерон хочет видеть тебя,— глухо выговорил он, глядя в сторону.
Сердце Поппеи радостно дрогнуло, все внутри нее замерло, и несколько мгновений она не могла что-либо произнести.
— Нерон хочет видеть тебя,— повторил Марк, чуть возвысив голос.
Поппея уже сумела взять себя в руки и наивно спросила:
— Хочет видеть меня? Зачем?
Он тяжело вздохнул и впервые за все время разговора посмотрел на нее:
— Разве ты не понимаешь, для чего Нерону нужна женщина?
Она заморгала глазами, улыбнулась ему еще ласковее, еще наивнее:
— Но я ведь не женщина, Марк, я твоя жена.
Он недобро усмехнулся, так, будто это она была виновата во всем:
— Он сказал, что хочет видеть тебя сегодня вечером. Ты понимаешь, сегодня вечером!
— Сегодня вечером,— повторила она, кивнув.— Я понимаю, Марк.
Он вдруг порывисто обнял ее, прижался щекой к ее щеке и заплакал.
— Что ты, Марк, что ты! Успокойся, я прошу тебя. Что ты, ведь я с тобой.
Она нежно гладила его по затылку, как ребенка, а он, содрогаясь всем телом, говорил сквозь слезы:
— Ты уже не со мной, Поппея, ты с ним, я знаю.
Она невольно вздрогнула — в какое-то мгновение ей показалось, что он действительно знает все. Этого не могло быть, но она почувствовала так и прерывисто вздохнула.
— Он отберет тебя у меня! — плача, продолжал он.— Единственное, что я всегда так боялся потерять. О боги, за что вы так ужасно наказываете меня?
Он долго не мог успокоиться: всхлипывал, утирал слезы ладонью. Наконец спросил, глядя на нее с надеждой и болью одновременно:
— Что же теперь делать?!
Она пожала плечами, улыбнулась ему успокоительно, сказала просто, как о чем-то совсем не значащем:
— Ты отведешь меня к императору, вот и все.
— Я... отведу... тебя? — Отон остался стоять с открытым ртом, и челюсть его заметно дрожала.