Никогда еще город не испытывал такого ужаса. Черный дым накрыл его, как плащом. Дома с грохотом обрушивались на людей. Толпа превратилась в стадо, обезумевшее от страха. Я бежал вместе со всеми.
Деревянные опоры, на которых стояли дома, сперва начинали скрипеть, а через несколько секунд обращались в пепел. Невозможно было бороться с пламенем, которое охватывало дома один за другим.
Женщины тщетно искали своих детей, выкрикивали их имена, огонь лизал их волосы и туники, пожирал тела. По приказу Нерона преторианцы распахнули ворота императорских садов и открыли толпе дорогу на Марсово поле, где можно было укрыться от огня. Некоторые выбегали из огня голыми и пытались спастись в полях за городом.
Я попытался собрать нескольких мужчин, чтобы остановить огонь. Но воды не хватало, а все витрины и прилавки вокруг были охвачены пламенем. И те, кто поначалу присоединился ко мне, отступали. Наши закопченные сажей лица отпугивали желающих вступить в схватку со стихией.
Но главное — я видел поджигателей. Они даже не особенно скрывались. Кто это был? Рабы, послушные Нерону? Некоторые из них кричали, что исполняют приказ. Неужели и вправду император мог отдать такой приказ? Верилось с трудом: неужели его низости, кощунству и злобе нет предела?
Рим, наш Рим, погибал спустя четыреста лет после того, как его разрушили галлы.
Только безумец мог бестрепетно предать огню тысячи жилых строений, служивших кровом горожанам. Только лютый враг Рима мог радоваться при виде полыхающих храмов, возведенных в честь наших богов — Юпитера, Весты, при виде исчезающих дворцов и вилл, наполненных произведениями искусств, военными трофеями, свидетельствами воинской доблести, славной памятью истории Рима! Почему? Зачем?
Поначалу никто не обвинял Нерона открыто. Он находился в Анции, но быстро вернулся. Его дом, считавшийся «временным», был частично разрушен. Какое же жилище ему было нужно, если это, которое он считал слишком тесным, на самом деле было огромным, более пяти тысяч шагов в длину, с галереями, парками, бассейнами? Можно ли обвинить его в поджоге Рима на том лишь основании, что императору не нравились узкие улочки, зловоние, беспорядочная, хаотичная застройка?
Но слухи распространялись так же быстро, как огонь. Кто-то видел, как рабы Нерона разрушали каменные стены, мешавшие огню свободно разгуляться, — император давно хотел их снести.
Рассказывали, что, вернувшись из Анция, этот человек, который вроде бы хотел спасти погорельцев и дал им прибежище в своих садах и на Марсовом поле, поторопился вскарабкаться на Эсквилин, на самый верх Микенской башни, где, в театральном одеянии, пел, играл на кифаре и читал одну из своих поэм — «Падение Трои», о великом городе, который также погиб в пламени. Он говорил, что великолепие огненной стихии завораживало его.
Вместе с тем император приказал доставить по морю из Остии зерно и обязал торговцев продавать его по три сестерция за меру, чтобы погорельцы не умерли с голоду.
Кем же он был — чудовищем или великодушным правителем?
Вроде бы утихнув по истечении шести дней и семи ночей, огонь вдруг вспыхнул с новой силой. Первые языки нового пламени появились на краю владений Тигеллина — вдохновителя и исполнителя преступлений Нерона.
Тут же вспомнили, что император во время одного из празднеств приказал представить на сцене пожар и впал от этого зрелища в экстаз. Услышав стихи Еврипида: «Когда умру, пускай земля огнем горит!» — он воскликнул: «Нет, пусть это случится, пока я жив!» И разве не он, вспоминая о троянских корнях своей семьи, семьи Цезаря, вскричал: «Счастлив Приам, троянский царь, которому выпало увидеть собственными глазами, как погибли его империя и его родина!»
Возможно ли, чтобы он принес в жертву память и храмы Рима, десятки тысяч его жителей, ради того только, чтобы насладиться этим зрелищем, аккомпанировать ему на кифаре, вплести свой голос в гул пожара и крики страдания, заодно разрушая постройки, мешавшие перестроить Рим в соответствии с его желаниями? И построить новый дворец, Золотой дом, Domus aurea, который бы соответствовал наконец его величию?
Он хотел новый Рим, с широкими проспектами, с галереями, выстроенными в одну линию, уходящую за горизонт. И ради этого мог отдать приказ поджечь город. Или использовать обстоятельства, чтобы возвести новые дворцы, новый город, Нерополис.
Я чувствовал, как в городе зреет гнев, сначала среди простого люда, понесшего наибольшие потери. Каждый бедняк потерял ребенка, жену, отца — их поглотило прожорливое пламя, не говоря уж об их жалком скарбе. Однако Нерон запретил погорельцам возвращаться на пепелище, чтобы поискать там труп близкого человека или остатки домашней утвари. Он пообещал убрать трупы и расчистить завалы.
Многие думали, что он стремился завладеть уцелевшей добычей. Его обвиняли в том, что он намерен ограбить тех, кто и так все потерял. Публика осталась равнодушна к искупительным церемониям, устроенным, чтобы успокоить богов и молить о пощаде Вулкана, Цереру и Прозерпину. Перешептывались о том, что император впал в немилость у богов, разрушивших город, дворцы и храмы. Если, конечно, причиной бедствия не был сам Нерон.
В городе, на дымящихся руинах, крепла уверенность, что Нерон — главный преступник или правитель, от которого отвернулись боги и судьба.
Когда я рассказал Сенеке об обвинениях против Нерона, которого подозревали в поджоге Рима, он прошептал, подняв на меня глаза:
— Горе нам всем!
Он сидел у себя в библиотеке в любимой позе: наклонившись вперед, поставив локти на колени и опершись подбородком на сцепленные кисти рук.
Должно быть, учитель слегка успокоился: пожар лишь слегка опалил строй кипарисов на краю сада; рабам удалось быстро потушить языки пламени, занесенные ветром на крышу его виллы и в цветники. Дом Сенеки оказался одним из немногих на Палатине, оставшихся невредимыми.
Не сводя с меня глаз, учитель все повторял: «Горе нам всем!»
Поняв мое удивление, учитель добавил:
— Если любое действие, предпринятое с целью успокоить богов, любое проявление великодушия императора по отношению к простому народу…
И, встряхнув головой, продолжил уже гораздо тише:
— Видел ли кто-нибудь раньше, чтобы верховный правитель, как это сделал Нерон, пустил в свои владения несчастных и раздавал им хлеб в таких количествах, ограничив его цену тремя сестерциями за меру? И если этого недостаточно…
Выражение, появившееся на его лице, и так изрытом морщинами, старило учителя еще больше.
— …если ничто — ни жертвоприношения, ни обращение к богам, ни принесенные дары не могут уничтожить оскорбительные подозрения и заставить замолчать тех, кто распространяет эти слухи о Нероне, тогда лишь реки крови будут в состоянии погасить это пламя. Нужны сотни обвиняемых, самые утонченные пытки, которые бы потрясли чернь, отвлекли ее внимание таким зрелищем, какого она до сих пор не видела, такой резней, которая заставила бы ее забыть пожар и виновность или бессилие Нерона. Тогда у плебса возникнет ощущение, что его уважают и за него отомстили. А Нерон, наказавший виновных, вновь окажется чист. Народ решит, что боги снова на стороне императора и Фортуна покровительствует ему. Но сколько страданий! Сколько крови! Возможно, и нашей, Серений.
Он поднялся и положил руку мне на плечо.
— Но наших жизней будет недостаточно. Многие простятся с жизнью раньше нас.
В этот день он долго говорил со мной об учениках Христа, о Павле, иудее из Тарса, о Петре, знавшем Христа, распятого при Тиберии по решению прокуратора Понтия Пилата. Теперь Петр начал собирать вокруг себя римских христиан.
— Чернь их не любит: они не совершают жертвоприношений нашим богам и ждут нового пришествия Христа. Они проповедуют о нем. Павел говорил мне: Христос вернется в языках пламени.
Последние слова он повторил дважды.
— Разве этого недостаточно, чтобы обвинить их? Наши маги, к которым прислушивается Нерон, — Симон и Бальбил — уже объявили их врагами императора, шарлатанами, безбожниками и святотатцами. Иудеи завидуют христианам, подстрекают римские власти покарать их. Не забывай, что Поппея была дружна с иудеями, которые, возможно, обратили ее в свою веру и до сих пор свободно входят в императорский дворец. У христиан же повсюду враги. Любить их трудно, невозможно! Они так тверды в своей вере, что это кажется высокомерием. Они призывают отказаться от радостей жизни и даже от самой жизни. С нетерпением ждут смерти, которая освободит их из темницы плоти, и они смогут восстать из мертвых.
Он сжал мое плечо, и я почувствовал, что его худые пальцы сводит судорога.
— Я верю в бессмертие души, Серений, но не верю в этот предрассудок, свойственный рабам и женщинам, — в воскрешение. Иногда мне приходит на ум, что настоящее и единственное преступление христиан — это ненависть к жизни.
Разжав пальцы, он прошептал:
— Многие из них потеряют ее. Нерон и Тигеллин уже, конечно, поняли, что на съедение черни можно бросить христиан. Их обвинят в разрушении Рима теми самыми «языками пламени», потому что Рим для них — город наслаждений, столица радостей плоти!
После некоторого молчания он добавил:
— Христиане должны благодарить своего Бога за пожар, увидеть в нем справедливое возмездие — провозвестника пришествия Христа на землю, конец несовершенного мира, тот самый апокалипсис, которого ожидают евреи, и Павел из Тарса в их числе. И они его увидят, верь мне! По ужасу своему он превзойдет все, что они могут себе представить. И даже ты, Серений, не разделяющий их верований и видевший уже множество преступлений, будешь потрясен. А возможно, и я тоже.
Я понял, что мой учитель вновь оказался провидцем, когда услышал на форуме, возле таверн на Марсовом поле, где собралась толпа погорельцев, как люди Нерона, шпионы и убийцы, обвиняли христиан. Члены секты, говорили они, и все, верящие в отвратительную выдумку воскресения, все эти мужчины и женщины — носители преступных нравов, они не участвовали в церемониях искупления, организованных во славу богов Рима. Они сожалеют, что пожар, этот «огнь пожирающ