Ему не следует думать, и он не думает. Он переворачивается на другой бок, забиваясь на край матраса, где он может дать своей новой жене возможность расслабиться.
Утром Антон отправляется вслед за детьми собирать яйца. Они рады, что есть кому нести корзину; это дает им свободу играть по всему сараю для кур. Они поднимают камни и разворашивают гору деревяшек, чтобы добраться до саламандр; они скачут через канаву к изгороди, где в пятнистой тени на ежевике еще висят несколько ягод, благоухающих медом, – последняя сладость лета. Несмотря на то, что они постоянно находятся в движении, в неугомонном странствовании по двору фермы, примечательно, как хорошо дети справляются со своей работой; корзина быстро наполняется. Антон устраивает ее на сгибе локтя, чтобы легче было выдерживать вес.
Когда Ал решает, что они набрали достаточно яиц, он ведет компанию под яблоневыми деревьями, вниз по переулку, где еще реют остатки алтея, по направлению к деревенскому рынку. Младшие ребятишки бегут впереди. Они молотят палками по высоким травам, растущим вдоль дороги, сбивая с них семена и поднимая пыль в слабом свете осеннего солнце. Ал держится рядом с Антоном. Взгляд мальчика скачет и скользит вдоль изрезанной колеями дороги. У Ала напряженный вид, словно он хочет сказать что-то важное.
Антон ждет, пока тот заговорит. Наконец, мальчик произносит:
– Мы обычно получаем хорошую плату за наши яйца – в это время года можно выручить муку. И еще будут овощи, и, быть может, варенье или желе из яблочных очисток.
– Твоя мама рассказывала мне, как в городе устроена торговля. Мне эта система кажется очень разумной.
– Да, но я вот думаю… – пауза. Ал запихивает руки глубоко в карманы, как будто хочет на их дне найти среди камушков и мраморных шариков немного храбрости. – Я думаю, как ты собираешься поддерживать нас? Теперь, когда ты мой отчим?
– То, что ты думаешь о таких вещах, делает тебе честь, – что же это за мир, в котором одиннадцатилетний мальчик должен беспокоиться о том, о чем должны заботиться взрослые мужчины.
Антон и сам часто спрашивал себя, как ему следует поступить, теперь, когда он отец большого семейства. Монашеский паек из хлеба и консервированных бобов здесь не подходит, разве что в самом крайнем случае, – да и при любом раскладе скромной суммы, которую он тянет еще со времен вермахта, не может хватить навечно. Как ты собираешься поддерживать их, теперь, когда ты отчим? Две недели, которые он провел в ожидании свадьбы, квартируясь над мебельным магазинчиком Франке, пригибая голову, чтобы не биться о балки потолка, он задавал себе тот же вопрос больше раз, чем мог бы сосчитать.
– Я думал, – говорит Антон мальчику, – что мог бы стать учителем. Я раньше преподавал, в моей прежней жизни.
– Но в Унтербойингене уже достаточно учителей. Школ всего две, одна для детей старших классов, другая для малышей, – в обеих никто не требуется.
– Понимаю. Возможно, я мог бы преподавать музыку, если ты считаешь, что есть спрос.
В Унтербойингене, похоже, нет преподавателя музыки. Во время его шатаний по деревне, когда он прогуливался наедине со своими мыслями, он ни разу не встречал никаких признаков музыкальных занятий – ни бесконечных переборов по клавишам пианино, ни пыточного скрежета скрипки.
– Что скажешь, Ал?
Мальчик застенчиво улыбается, глядя снизу вверх, благодарный за то, что с ним советуются, как со взрослым.
– Я думаю, это хорошая мысль. В любом случае, попытаться стоит.
На секунду его губы сжимаются плотнее, и он внимательно смотрит за братом и сестрой, которые, далеко впереди на дороге начали кричать и дразнить соседскую собаку, чтобы она ответила им лаем. В молчании Альберта Антон обнаруживает отчетливое и неуютное впечатление, что он уже сделался некоторым разочарованием для новой семьи. Хороший отец разобрался бы с трудоустройством до свадьбы – нашел бы приличную работу с установленными часами, которая уже ждала бы его. Хороший отец не стал бы спрашивать у сына: «Как по-твоему, что мне делать?»
Суббота, рыночный день. Площадь в центре деревне шумит и кипит от оживленной деятельности. Мальчишки и девчонки приходят с каждой фермы, приходят жены и старики, принося с собой последние дары урожая, чтобы предложить их для торгового обмена. Система бартера – причудливая традиция, сейчас такая не смогла бы существовать, в нашем современном мире автомобилей и радиовещаний, консервированной пищи и электрического света. Только из-за войны был воскрешен этот необычный старинный метод; нужда не дает прошлому умереть. Но если война и принесла что-то хорошее, то точно эту бартерную систему. По всей площади люди встречаются, пожимая друг другу руки и обмениваясь накопившимися за неделю новостями. Они с нескрываемой гордостью демонстрируют свои тыквы и мешки зерна. В импровизированном веревочном загоне семимесячные ягнята блеют и брыкаются, приготовленные к убою, а две молодые женщины смотрят на них с гордостью, расправив плечи и уперев кулаки в бока. Ели бы не война, они могли бы быть секретаршами или портнихами, изящно одетыми, восседающими за рабочим столом где-нибудь в Мюнхене. Теперь они пастушки, с испачканными грязью коленями. Работа, которую они делают, позволяет детям деревни расти сильными и здоровыми, сытыми и готовыми к зиме.
Одна из пастушек машет Алу, когда он заходит на рыночную площадь, а кто-то другой кричит: «Кому яйца? Молодой герр Гертер пришел?»
В каждом доме в Унтербойингене есть свои куры, конечно, но птички Ала особенные. Будучи прилежным хозяином, он с большой заботой взрастил их, особое внимание уделяя производительным способностям и родословной. У яиц от его кур здесь уже устойчивая репутация: самые лучшие и самые большие в Унтербойингене, такие же большие, как утиные яйца, такие крупные и питательные, что двух на завтрак будет достаточно, чтобы накормить взрослого мужчину и поддерживать сытым до ужина. Антон наблюдает, как мальчик уверенно перемещается по рынку; ему не нужно никаких наставлений ни от Антона, ни от кого-либо другого. Ал снял корзину с яйцами с руки Антона. Он разговаривает с каждым покупателем по очереди, проворачивая свои сделки, одна рука прикрывает корзину и оберегает товар. Ал дорожит каждым яйцом и держит высокие ставки. Только лучшие тыквы выиграют сделку в дюжину яиц от молодого герра Гертера – крупные, круглые, полосатые тыквы, со шкуркой такого темного зеленого оттенка, что она кажется почти черной, и с мякотью сладкой, как мед. Ал дает указание парню с тыквами сгрузить плоды Антону в руки. В сарае за лестницей коттеджа, поясняет Ал, тыквы останутся свежими несколько месяцев, прекрасно продержатся в холоде и осенью, и зимой. Мать сделает из них жаркое. Она будет кипятить их на печи несколько дней к ряду; одной тыквой мы сможем набивать животы, по крайней мере, неделю. За три других яйца Ал выменивает два букета свекольной ботвы. Мария ее не жалует, но мать все равно заставляет есть зелень. За восемь яиц ему достается настоящий приз: жирный треугольник спелого сыра, запечатанного в желтый воск.
– Не многие мальчики твоих лет стали бы выторговывать зелень, вместо сладостей, – говорит ему Антон.
– Серьезно? – Ал выглядит удивленным.
– Сколько яиц осталось?
– Десять. Пожалуй, могу прикупить еще немного меда, если у фрау Вернер что-нибудь осталось из ее ульев. А у Картофелеводов могло заваляться немного старого картофеля.
– Боюсь, все остальное тебе придется запихивать в корзину. У меня на большее не хватит рук.
Ал кивает, улыбаясь. Он прокладывает себе путь через толпу с остатками яиц, оставляя Антона наедине с собой, на одиноком островке в море друзей и соседей.
Антон прижимает продукты к груди. Он медленно поворачивается, разглядывая толпу, силясь разыскать знакомое лицо, надеясь, что вспомнит кого-то по имени. Уже давно пора бы ему познакомиться с жителями его деревни. Его взгляд скользит по лицам, которые с таким же успехом могли бы быть вообще пусты и лишены каких-либо черт; он не узнает никого, хотя наверняка кто-то из этих людей присутствовал на свадьбе. Но потом, с удивлением и замиранием, он замечает в толпе знакомое лицо. На другой стороне площади он видит Элизабет, с выражением лица еще более серьезным, чем обычно. За веревочную ручку она несет плоскую корзину. Что бы в ней ни было, оно прикрыто клетчатой тканью, тщательно подоткнутой по краям. Она близко наклоняется к высокой светловолосой женщине, что-то шепча ей на ухо. Светловолосая женщина кивает, потом кивает опять; ее глаза полны той же задумчивости, что у Элизабет, губы плотно сжаты. Плоская корзинка переходит в другие руки. Светловолосая женщина ретируется через рыночную площадь, передвигаясь поспешно и бросая взгляды по сторонам. Элизабет наблюдает, как та уходит.
– Элизабет!
Когда Антон кричит ей, она подскакивает, краснеет и выглядит виноватой. Ее брови хмурятся, когда она видит его, быстрое выражение раздражения, от которого она тут же избавляется. Она кивает, – «Идем со мной», похоже, говорит этот жест, – и начинает прокладывать себе путь через толпу еще до того, как Антон успевает перейти на ее сторону площади
Когда он нагоняет ее, Элизабет уже миновала рыночную площадь и медленно идет вниз по пустой улице в одиночестве. Рокот толпы и низкое настойчивое блеяние ягнят остаются позади.
– Не ожидал встретить тебя на рынке, – замечает Антон.
Она бросает взгляд на приобретения у него в руках, пучок свекольной ботвы разметался по глубоким ребрам тыкв.
– Альберт хорошо выбрал.
– Уверена, что это не я выбирал? – поддразнивает он.
Ее улыбка короткая, снисходительная.
– Что-то мне подсказывает, что ты не умеешь как следует торговаться. Еще нет.
– Это так, не могу отрицать. Когда я был монахом, Сент-Йозефсхайм обеспечивал меня всем необходимым – да и в вермахте еда хоть и не была особенно хороша, но мне не приходилось беспокоиться, чтобы ее раздобыть.