Она качает головой, не желая отвечать. Память слишком ей дорога. Но через мгновение, после молчаливого раздумья, он быстро говорит:
– Марлен Дитрих. «Ich bin von Kopf bis Fuss auf Liebe eingestellt[24]».
Затем она поворачивается и поднимается вверх по ступенькам, назад к своим детям. Они идет ровным, марширующим шагом, крепко обхватив себя руками. Она двигается как женщина, которая уже не ждет, что война закончится.
Три дня до рождественского Сочельника, луна льет свой чистый и яркий свет на снежные одеяла, по колено глубиной, укрывшие спящие поля. Достаточно светло, чтобы видеть на мили, так что семья идет в церковь. Они несут подарки отцу Эмилю, который был так добр к ним всем. Ночь мирная, и хотя холодно, она все же прекрасна, как прекрасен, должно быть, был мир в ночь первого Рождества, когда младенец Христос явился на свет, чтобы благословить нас.
Дети скользят по накатанному на обочине дороги снегу, в то время как Элизабет и Антон идут спокойнее позади. У нее под мышкой буханка коричного хлеба, обернутая вощеной бумагой; Элизабет аккуратно сберегла бумагу после бесчисленных предыдущих использований, и теперь она мягкая и жирная, как пергамент, как страницы старой книги. Аромат теплых пряностей вьется в аскетичном сером запахе зимы. Антон несет небольшую коробочку. Внутри нее с каждым шагом гремят маленькие деревянные фигурки, которые он вырезал для отца Эмиля – верблюд и осел для Рождественского вертепа.
Когда они подходят к церкви Святого Колумбана, топая ногами в холодном дворе, дети нестройным хором поют праздничный гимн. Антон и Элизабет присоединяются к ним. Они больше смеются, чем поют, все они, а затем Антон поддерживает жену под руку, чтобы она не поскальзывалась, и она не отнимает руки.
Эмиль открывает дверь. Церковь темна внутри – конечно, ведь солнце уже село. Штутгарт пережил страшную бомбежку всего пару недель назад, одну из худших за все время. Поскольку бомбежка была так недавно, вряд ли бы самолеты появились в эту ночь, но кто знает. Всегда нужно сохранять осторожность в такое время. Но и без золотого света, струящегося из открытой двери, тепло исходит из нефа. Это сам дух места, любовь и надежда, накопленные веками, пропитавшие каждый камень.
– Входите, входите, – приглашает Эмиль. – У меня тут скромное празднование, всего лишь чтение манускриптов при свече, но я всегда рад вам, присоединяйтесь.
Священник берет Элизабет под руку и ведет ее через темноту. Дети держатся за подол ее по-городскому нарядного пальто, а Антон бредет, спотыкаясь, позади. Эмиль оставляет их у скамьи в первом ряду, затем слышен шорох, когда он идет вдоль нефа, шуршание занавесов, которыми закрывают окна, металлические кольца скользят по карнизам. Дети шепчутся и пинают друг друга под скамьей, взбудораженные новизной пребывания здесь в темноте и без других прихожан, но они помнят наставления родителей: в церкви нужно вести себя с уважением, даже не по воскресеньям, даже если темно, как в ботинке.
Отец Эмиль пробирается назад к началу нефа, нащупывая свой путь между скамьями. Мгновение спустя он чиркает спичкой, и большая белая свеча расцветает на алтаре. Ее единственный свет словно притягивает всю святость, собирая ее в одной точке, близкой и задушевной. Скромное позолоченное распятие, медные подсвечники без украшений, кадило, висящее на тройной цепочке удобно под рукой. Церковь никогда не была прекраснее, чем сейчас, в этом тихом янтарном свечении. Ее божественность этой ночью здесь только для них – особенной, подарок, мягко приподнесенный этой маленькой новой семье. Их дары в виде коричного хлеба и резных фигурок животных ничтожно малы по сравнению с дружбой и светом свечи, но отец Эмиль встречает их восклицанием искренней благодарности.
Он рассматривает резного верблюда, восхищаясь работой:
– Я не представлял, что вы резчик, Антон.
– Да я и не очень в этом мастер.
– Тут я вынужден не согласиться. – Он поворачивает верблюда в руках; свежеоструганное дерево кажется особенно светлым в свете свечи, поэтому фигурка отчетливо выделяется на фоне темного нефа. – В нем столько выразительности. Я почти готов поверить, что это тот самый верблюд, который был свидетелем рождения Спасителя.
Мария тянется к фигурке:
– Дайте мне поиграть с ним. Я хочу посмотреть!
– Ну-ка, ну-ка, – одергивает ее Элизабет. – У тебя была возможность посмотреть, пока твой отчим выстругивал фигурку. Я не позволю тебе ее сломать.
– Я не возражаю, – говорит Эмиль Элизабет, – она ничего этим зверятам не сделает.
Он протягивает Марии верблюда и его товарища осла:
– Ты знаешь, где ясли? Вон там, перед алтарем.
Мария прижимает резных животных к груди. Она моргает в потоке свечного света, с тревогой вглядываясь в темноту за ним:
– Я не вижу.
Эмиль поднимается и кладет руку на макушку девочки:
– Не бойся, малышка. Я пойду с тобой и покажу, где ясли. Сможешь поставить верблюда и осла туда, куда захочешь.
Пару мгновений спустя Антон может разглядеть, как Мария и священник сидят возле смутно различимых яслей, играя с фигурками. Отец Эмиль говорит за трех мудрецов смешными голосами, а ангела заставляет петь, пока Мария не начинает задыхаться от смеха. Мальчики скоро присоединяются к ним, немного замешкавшись, пока отламывали кусочки от коричного хлеба. Отец Эмиль сказал, что они могут съесть, сколько пожелают.
– У Vater[25] всегда была особенная связь с Марией, – замечает Элизабет, глядя, как они играют. – Я этого не понимаю; она такая непослушная девочка. Можно было бы предположить, что священник предпочел бы хорошего покладистого ребенка, такого, как Альберт.
– Может быть, он что-то в ней видит, – говорит Антон, готовый добавить: «Что-то, напоминающее ему о том, как он сам был маленьким мальчиком, давным-давно».
Но Элизабет говорит:
– Несомненно, он видит маленькую грешницу, которая нуждается в спасении. Ума не приложу, что мне с ней делать, Антон.
Когда дети основательно включаются в игру, Эмиль возвращается с неохотой, которая слышна в его вздохе, и медленно присаживается на скамью.
– Хорошо забыться на пару минут, – говорит он тихо. – Это великое благословение – смеяться и играть. Дети так легко могут приспосабливаться во времена, как сейчас. Если бы все мы могли переносить это так же хорошо. – Он пробует коричный хлеб и одобрительно кивает. – Давненько я не пробовал ничего такого сладкого. Где ты достала столько корицы, Элизабет?
– Берегла для кого-то особенного.
– Я, значит, сделал в своей жизни что-то хорошее, раз Бог счел меня достойным такой чести. – Он поворачивается к Антону: – Как идут дела с уроками музыки, друг мой?
За миг до того, как звучит ответ, воздух вокруг Антона и Элизабет остывает. Он надеется, что Эмиль не замечает этого напряжения. Вопрос о металлоломе – медных реликвиях памяти – все еще остается неразрешенным между мужем и женой. Семье нужны деньги; на этот счет Элизабет права. И если Антон не найдет способа их раздобыть, то он может считаться провалившим свою миссию перед семьей и Богом. Но какой смысл портить такую ночь неприятным разговором? Не будем ворошить старые обиды – не здесь, не сейчас.
– Уроки идут хорошо, – произносит он. – Бекеры тоже наняли меня, раз в неделю.
– Это уже три семьи, – говорит Эмиль. – Шесть детей общим счетом, если не ошибаюсь.
Элизабет отзывается:
– Это хорошее начало.
– Я никогда бы не подумал, – начинает Антон.
Он собирается сказать: «Я никогда бы не подумал, что Унтербойинген скрывает в своих холмах и долинах так много обеспеченных семей». Но прежде, чем он успевает закончить, тихий стон вторгается в разговор. Он идет откуда-то высоко сверху, над сводами нефа, над крышей церкви Святого Колумбана. Он идет с небес.
Дети роняют деревянные фигурки. Они отрываются от игры и смотрят вверх, вытаращив глаза и открыв рты. Стон нарастает, становится громче и глубже. Он становится грубым, злым ревом, быстро приближающимся. Ни одна душа в Германии не перепутает его ни с чем. Даже самые маленькие дети понимают, что это значит.
– Скорее, – говорит Эмиль, вставая и широко разводя руки, словно для того, чтобы собрать их в одно стадо. – В укрытие.
– Где оно? – кричит Ал.
Они знают, где укрытие дома – в пространстве под домом, вместе с животными. А в школе есть подвал; каждую неделю они тренируются спускаться туда в темноте. Тренируются оставаться спокойными. Когда ты на улице в сельской местности, идешь вдоль дорог и полей, сгодится любая канава. Но куда идти сейчас?
Что-то щелкает, мальчики, которых ужас приковал к месту, срываются в тот же миг и бегут в разные стороны. Элизабет быстро реагирует, ловит за руку Пола, несущегося мимо в слепом ужасе. Мальчик выскальзывает и, не устояв на ногах, падает. Он вскрикивает от неожиданности и боли, ударяясь о деревянную скамью, но, по крайней мере, он в безопасности с матерью. Когда Пол снова на ногах, Элизабет разворачивает его и указывает в сторону священника. Она говорит громко и жестко, чтобы пробиться через его страх:
– Иди за отцом Эмилем. Не отходи от него ни на шаг.
Ал уже умчался куда-то к центру прохода, быстрый, как олененок; он потерялся в темноте где-то в районе входных дверей. Еще немного, и он выскочит на улицу, на снег, и его темное пальто будет видно сверху – темное на светлом. Антон кричит, подняв свой голос до строгого командного тона, которым он пользуется впервые с тех пор, как стал отцом: «Альберт!» Мгновением позже Альберт возвращается, и сердце Антона подскакивает с облегчением. Глаза мальчика огромные, загнанные; когда он появляется в свете свечи, кажется, что они занимают все лицо. Антон подталкивает его следом за братом.
Собирая мальчиков поближе к себе, Эмиль кричит через нарастающий рев:
– Куда делась Мария?