Антон бросает взгляд на вертеп; фигурки лежат на тех местах, куда упали, но Мария исчезла.
– Матерь небесная! – восклицает Элизабет.
Она подходит к мальчикам и снова берет младшего за руку; Пол взвизгивает, когда она слишком крепко хватает его за руку, но она не разжимает пальцев. Вопли самолетов все ближе, они заставляют стекла дрожать. Антон замечает, что одна из занавесок неплотно задернута. Сколько света они выпустили? Он представляет себе самолет, пилота, вид сверху. Полоска золота на снегу, выдающая жизнь, которая прячется внизу.
Эмиль тоже видит занавеску:
– Свеча, Антон.
– Но Мария…
– Поторопись.
Он бежит к алтарю, времени на то, чтобы оказать должное уважением, нет. Он перекрещивается на ходу, беглая просьба к Господу о прощении – о милосердии, если оно возможно. Он задувает свечу, и алтарь погружается во тьму. Антон пытается перекричать рев моторов:
– Где дети?
Откуда-то рядом Эмиль отвечает:
– Мальчики с Элизабет, я объяснил ей, куда идти.
– Мария! Надо найти ее!
Только сейчас Антон слышит, как девочка плачет. Она где-то у него под ногами, но он ее не видит, не может нащупать, когда наклоняется, пробуя ногой пол в темноте. Отец Эмиль вмиг оказывается возле него, падает на колени, стягивая покрывало с алтаря. Темнота такая плотная, что Антон словно отталкивает ее руками, как будто так он сумеет силой раздвинуть тени и вызволить свою маленькую дочку, дрожащую и напуганную, вытащить ее в свет. Но света здесь нет. Темнота повсюду, упорная и густая.
Мария кричит:
– Machen Sie de schlechten Bomben weg!
Сделайте так, чтобы нехорошие бомбы исчезли! Под алтарным столом ее голос звучит повсюду, раскалывая голову Антона, и так едва соображающую от страха. И он все равно не может ее найти. Его руки хватают пустоту. Где она? Милостивый Боже, верни мне моего ребенка!
– Я поймал ее, – окликает его Эмиль. – Идем!
Положив одну руку на плечо священника, Антон следует за ним, спотыкаясь в темноте. Эмиль знает, куда идти. Сухой скрежет старой двери еле слышен сквозь шум самолетов. Эмиль мурлычет слова успокоения Марии, которая воет без слов, спрятав лицо то ли на плече священника, то ли на груди.
– Нагнись, Антон, – руководит Эмиль. – Прямо под тобой дверь в убежище.
– Я не вижу.
– Ты найдешь железное кольцо возле своей ноги. Потяни его вверх.
Самолеты ревут ближе, ближе. Это ночь, когда Унтербойинген заметят, уничтожат, сравняют с землей. Утром мы найдем его разрушенным, разбитые дома будут кровоточить слезами детей, которые будут изливаться на заледеневшие улицы. Кто-то оставил зажженной свечу. Кто-то оставил занавеску не задернутой. Все кончено теперь.
Он нащупывает кольцо, тянет его вверх. Слышен скрип древнего дерева, почти такой же громкий, как самолеты, и пространство разверзается под ногами. Запах холодного влажного воздуха ударяет в лицо, запах множества десятилетий и плесени.
– Так, осторожно, – говорит Эмиль. Одной рукой он помогает Антону сохранять равновесие, крепко поддерживая его под предплечье. – Забери у меня Марию. Я пойду вниз первым и зажгу свет. Я знаю, где хранятся свечи и спички.
Девочка застыла от ужаса, когда Антон сгребает ее в охапку и прижимает к груди. Он укачивает ее, напевая ей колыбельную прямо в ухо, но она его не слышит. Она не слышит ничего, кроме грома смерти, чувствует лишь треск старых и хрупких костей церкви. Секундой позже внизу загорается пятачок света, в яме под полом. Свет мутный, но его достаточно, чтобы осветить крошечную комнатку, в которой они все стоят. Элизабет прижимается к стене; мальчики зарыли лицо в ее платье. Лестница спускается вниз, ступеней на шесть-семь.
– Мальчики, быстро, – зовет он. Мальчики не двигаются, слишком напуганные, чтобы послушаться. Он говорит низким и спокойным голосом, твердым и командным. – Мальчики. Делайте, что я говорю. Живо.
Они отрываются от матери и карабкаются вниз в подвал. Антон кивает Элизабет, и она начинает спускаться вслед за ними, как только ее ноги оказываются на земле, она протягивает руки за Марией. Он передает девочку матери. Только после того, когда вся семья собралась внизу, Антон приседает и нащупывает ступеньку за ступенькой. Он спускается так быстро, как только может, и затем захлопывает дверцу над головой.
Даже здесь, под землей под церковью Святого Колумбана, в проходе, скрытом древним чуланом, моторы с их дьявольским воем заглушают каждое чувство и каждую здравую мысль. Все еще цепляясь за лестницу, Антон борется со своим страхом, заставляя себя осмотреться, сориентироваться. Зажженная Эмилем маленькая свеча озаряет всю комнату. Она невелика, по бокам идут полки. Четыре грубо сбитые скамейки тянутся вдоль стен, на полках – запас еды и воды в кувшинах и консервных банках. Семья сбивается в кучку на одной скамейке со священником, прижимаясь друг к дружке. Мария сжалась в клубок на коленях отца Эмиля, все еще причитая от ужаса, который не выразить никаким другим средством. Антон пододвигается ближе к своей семье. Он широко раскрывает объятия, укрывая в них жену и детей – как если бы это могло защитить их, остановить бомбы. Остановить кирпичи, лепнину и деревянные детали конструкции церкви от обрушения. Он ощущает вес здания над головой. Сквозь рев двигателей он почти слышит, как церковь Святого Колумбана кряхтит и вздыхает, готовая пасть.
Никто не произносит ни слова. Они лишь ждут и дрожат. Они считают удары своих сердец, прислушиваются к взрывам, гадают, чьи жизни будут отняты сегодня, стерты с лица земли, когда они поднимутся из подвала, если вообще поднимутся.
Рев становится тише и удаляется. Самолеты еще рядом, но они миновали Унтербойинген, пролетели мимо деревни. Они не заметили нас, сжавшихся тут, или мы просто неважны? Антон наполняет легкие холодным сырым воздухом. Он медленно отпускает семью, рука скользит по меху воротника Элизабет. Нас не будут бомбить – не сегодня. Он начинает усиленно соображать, ориентироваться силой воли, вытягивать свое сознание из трясины ужаса, заталкивая то, что осталось от его страха, в угол, как ненужную вещь. Он мысленно восстанавливает шаги, которые они сделали по пути сюда, траекторию от нефа. Он полагает, что они на южной стороне церкви. Значит, самолеты полетели на запад.
Кулак, в который сжалась семья, разжимается. Они садятся ровнее и отодвигаются друг от друга настолько, чтобы можно было дышать, и причитания Марии затихают до всхлипов.
А затем бомбы падают. Сперва удары проходят вибрацией через землю, низкие, глухие, как отдаленная поступь великанов. Несколько мгновений спустя их нагоняет звуковая волна, металлический гул отдаленных взрывов.
– Штутгарт, – говорит Антон, одновременно с грустью и облегчением.
– Снова, – бормочет Элизабет и перекрещивается.
Отец Эмиль похлопывает Марию по спине, пока она не садится прямо, засунув большой палец в рот.
– Надо думать, несчастному Штутгарту хватит на сегодня. – Затем он молится за души тех, кто потеряет все этой ночью. – Господи, даруй нам свое милосердие. Не дай никому страдать; забери тех, кто должен умереть, быстро, и утешь тех, кто должен продолжать жить в одиночку.
Вся семья бормочет хором:
– Аминь.
После молчания, которым пристало почтить новопреставленных, Антон обращается к священнику:
– Там, в нефе, я думал, вы поведете нас наружу.
– Наружу?
– К двери в стене, которая все поросла плющом. Когда я первый раз увидел ее, то решил, что она ведет в бомбоубежище.
– Нет. – Лицо отца Эмиля мрачнеет, и он опускает взгляд к земле.
Ал спрашивает:
– Тогда что там?
– Старый-престарый туннель, еще со времен королей.
Мальчики начинают ерзать на скамейке, заинтригованные и уже забывшие про бомбы – стрессоустойчивость молодости.
Лицо Эмиля проясняется, он готов рассказать историю:
– Туннелем пользовались посланцы. Есть много других таких же туннелей, идущих от одного города к другому. Посланцы могли ходить от одной деревни к другой незамеченными и предупреждать друзей об опасности.
Пол говорит:
– Но в туннеле темно. Как же они там видели?
– Так же, как мы сейчас. – Он указывает на свечу, чей свет кажется слишком радостным, вымученным и нечестным.
Глядя на пламя свечи, Антон вдруг видит сквозь него, сквозь кувшины, стоящие на полках. За предусмотрительными запасами отца Эмиля, там, в глубине, густые квадратные тени. Вдоль стен этой ямы идут ниши разных размеров, уходящие в каменное основание церкви Святого Колумбана. Пламя свечи подпрыгивает на миг, спугнутое дыханием ребенка, и в этой более яркой вспышке проявляется серый изгиб черепа, чернота глазницы, выглядывающей из-за жестянки с консервированным мясом. В церкви Святого Колумбана имеется оссуарий – усыпальница для целых поколений священников, служивших здесь задолго до отца Эмиля. И когда-нибудь кости Эмиля тоже будут покоиться здесь, погруженные в сон среди своих предшественников.
Обеспокоенный, озираясь и чувствуя неприятный холодок, Антон отводит взгляд от черепа. Он не хочет, чтобы дети тоже его заметили. Пусть лучше отвлекутся и утешатся историями Эмиля о временах давно минувших, об эпохе королей. Но он продолжает ощущать неустанный взгляд темной глазницы. Он чувствует застывшую серую улыбку. Смерть смотрит на него одним глазом.
Мария достаточно оправилась, чтобы говорить:
– Можно мы теперь пойдем наверх?
– Еще нет, – отвечает Эмиль. – Надо убедиться, что больше самолеты не прилетят.
– Тогда вы должны все нам рассказать о старых королях!
Мальчики согласны; они засыпают отца Эмиля вопросами, а у священника неиссякаемый запас ответов. Элизабет вздыхает с облегчением, видя, что к Марии вернулась ее обычная манера поведения, ее будто отпустил материнский страх того, что однажды самолеты унесут души ее детей, оставив лишь высушенные оболочки, пустые ракушки. Слава Богу, не сегодня. Антон видел таких детей, с душами, вырванными ужасом, который слишком велик, чтобы его мог осознать даже взрослый. Он предпочел бы видеть этих детей – своих детей – мертвыми, нежели сломленными. Он задумывается, сколько детей этой ночью превратятся в пустые оболочки и сколько останутся сиротами. Сколько в Штутгарте будет детей неестественно притихших и с пустыми глазами, сколько забудут всю радость ожидания Рождества и останутся гнить заживо.