Не поднимая на него взгляда, она говорит:
– Кому нужны уроки пианино в пятницу перед Пасхой?
– Это немного необычно, но ведь нам нужны деньги.
Он целует ее в щеку, но она не поворачивается к нему. Он чувствует ее выжидательное напряжение, раздражение в ее прямой жесткой позе. Уроки фортепиано приносят слишком мало денег, чтобы беспокоиться из-за них. Он это знает, и Элизабет тоже. Как тогда он объяснит деньги, которые принесет домой этим вечером? Гонорар, который будет прямо-таки высыпаться из карманов.
– Мне кажется, я нашел покупателя.
Она перестает помешивать капусту. И нахмурившись, смотрит на Антона:
– Покупателя? Что ты имеешь в виду?
– Медь. Помнишь?
Ее лоб разглаживается, и лицо проясняется:
– Антон! Ты уверен?
– Точно еще ничего не известно. Мне нужно еще все обсудить…переговорить. После урока фортепиано.
Он глубоко вздыхает:
– Прямо гора с плеч. Ты продал все инструменты?
– Я ничего еще не продал. Не забывай, не стоит ждать от меня больше, чем я могу сделать. Но, думаю, один-два продать сумею.
– Ну, это только начало.
Она улыбается ему, быстро, почти застенчиво. Потом возвращается к капусте. Антон старается игнорировать тяжесть вины, зарождающуюся где-то внутри.
– В какой город ты идешь сегодня? – спрашивает Альберт, закатывая красно-оранжевое яйцо в полотенце.
– Кирххайм.
Он говорит правду – хотя бы тут – прежде, чем догадывается, что ему следовало бы солгать. Секретная работа для него все еще в новинку; он не научился быть гонцом, сопротивленцем. Ему следует быть осторожнее – скрытнее. Само собой, гауляйтер видит всех, кто приходит и уходит. Никто в Унтербойингене и в лужу не наступит без того, чтобы Мебельщик этого не заметил.
Пол спрашивает:
– В Кирххайме есть шоколад?
Какая Пасха без шоколада? Снаружи, у подножия лестницы дети соорудили собственный Hasengärtle, кроличий сад, круглый клочок травы, огороженный прутиками и подбитый мягким зеленым мхом. Ночью кролик смахнет крашеные яйца с ивовых веток и перетащит их в садик, который устроили дети, создав красивую картинку для того, чтобы поприветствовать весну. Если кролику повезет, и он найдет традиционные сладости, – сейчас, когда над нами весит проклятие войны, это редкость, – тогда он тоже оставит угощение в своем Hasengärtle, спрятанное среди яиц и цветов. Как захватывающе будет найти его в утреннем свете. Антон еще не спрашивал у Элизабет, как они обходились на Пасху в предыдущие годы, особенно после начала войны. У него есть ощущение, что пасхальный кролик не приносил этим детям шоколада уже не один год.
Он говорит им:
– Не знаю, есть ли к Кирххайме шоколад. Думаю, только пасхальный кролик может это знать.
Ал наклоняет голову на бок, он уж слишком взрослый для таких фантазий:
– Нам не нужен шоколад. Слишком много других вещей, на которые нужно тратить деньги.
Но Антон по голосу слышит, что ему очень хочется.
– Мама хорошо тебя воспитала. Ты молодец, очень разумный мальчик.
Для себя он фиксирует: «Найти шоколад в Кирххайме любой ценой – самую большую и сладкую шоколадку во всей Германии. Дать ее Алу и сказать, чтобы он съел ее всю сам».
– Пасхальный шоколад не покупают, Альберт, – отзывается Мария. Она говорит снисходительно, со всей возвышенной мудростью девочки на седьмом году жизни. – Кролик приносит его, если ты хорошо себя вел.
Альберт закатывает глаза и откидывается на спинку стула:
– Тогда и гадать нечего, почему кролик тебе ничего не приносит.
– Мне лучше поторопиться, – говорит Антон, – если я надеюсь успеть в Кирхгейм, чтобы переговорить с кроликом.
Глаза Пола расширяются:
– Ты знаешь его?
– Встречал пару раз.
Он не пытается снова поцеловать Элизабет. Она всегда напрягается, когда он это делает; ему думается, что даже кирпичная стена была бы больше тронута проявлением привязанности.
Водрузив свою старомодную шляпу на голову, укутавшись поплотнее в пальто, Антон спускается по ступенькам, и весенний ветер сразу отвешивает ему пощечину. Сквозняк мотает клочок грязной ленты, которую дети привязали к ограде своего Hasengartle. Спустя несколько минут он уже мчится по главной дороге, Унтербойинген остался позади, а долг зовет его вперед.
Он не отнес еще и десятка посланий для Widerstand[30], сопротивления. Отец Эмиль заверил его, что со временем и опытом неловкое ощущение покинет его – ощущение, что сотни пар глаз сверлят его спину, преследуют его по улицам, изучают каждое его движение и выражение лица. Антон молится, чтобы священник был прав. Господь, даруй мне уверенность, ибо мой желудок каждый раз сворачивается в узел и наполняется кислотой к тому моменту, как я достигаю своей цели.
У Антона, по крайней мере, есть хотя бы одна причина благодарить Бога. Ему никогда не требовалось воспользоваться туннелем – этим затхлым старым подземельем, оставшимся со времен королей. После той ночи перед самым Рождеством, когда он прятался с семьей в полной гнили оссуарии под церковью, он испытывал дрожь каждый раз, как проходил мимо стальной двери. Часто во сне его преследовали кошмары – о том, как он пробирается на ощупь в черноте, более темной, чем ночь, со сложенной бумажкой, зажатой в зубах, в то время как над ним бесчисленные тонны земли провисают, готовые упасть, плотные и пропахшие холодом смерти.
Можно предположить, что такие кошмары, – а они настигали его и днем, и ночью, – заставят его изводиться от тревоги, час за часом. Так поначалу и было. Но день за днем он начал понемногу принимать эту новую реальность. Теперь страхи преследуют его, только когда он работает – когда садиться в автобус, везущий его в Кирххайм и или на поезд до Айхельберга. Страх, что его преследуют, не покидает его, пока он идет по дороге. В автобусе он садится сзади, чтобы не чувствовать взглядов незнакомцев на своей спине и шее и не воображать, что в каком-то из взглядов читается догадка. Но в другое время, наполненное кропотливыми заботами отцовства, он никогда не чувствовал себя свободнее и живее с самого 1933 года. Он не остался в стороне; он стал бороться за свои убеждения. Невидимым кулаком он нанес ответный удар Партии. И хотя он всего лишь один человек и не может ударить так, чтобы все разлетелось, как от британских бомб, в глубине души он верит, что рейх почувствует его натиск.
Он немногое знает о сообщениях, которые носит. Они, само собой, зашифрованы. Эмиль и сам остается в удобном неведении. Так лучше, – они лишь звенья цепи. Если одна из связей будет задержана и сообщение разомкнется, другая легко может занять ее место – миссия продолжится. Успех предприятия важнее информированности. Что до вопроса доверия источникам информации и надежности их распоряжений, то оба, и Антон, и отец Эмиль, всецело отдают себя в руки Господа. Это лучшее, что они могут сделать, учитывая обстоятельства.
Когда зима уступила место весне и земля опять расцвела новой жизнью, отец Эмиль нашел среди своих многочисленных друзей и доверенных лиц еще один источник заработка для Антона, помимо разноски посланий. По берегам Неккар и в Вернау, и в Унтерэнзинген – да, и даже в Кирххайме – семьи наняли Антона учить их детей музыке. Симпатизировали ли родители сопротивлению и предложили ли свои дома в качестве удобного прикрытия для гонца или же они действительно хотели привить своим детям немного культуры, Антон не имел ни малейшего представления. Возможно, свою роль сыграли оба мотива. Каждая семья платила ему гроши, – на самом деле никто сейчас не может позволить себе уроки музыки, не в этой стране, – но ему нужны не их деньги. Ему нужен предлог для того, чтобы бывать в их городках, стоять на углу определенной улицы и говорить мужчине в серой фетровой шляпе: «Чудесный денек, но кажется дождь собирается?» – как раз в тот момент, когда звонит церковный колокол. Дружелюбный смешок, каким обычно отвечают разговорчивому незнакомцу на улице, и вежливое рукопожатие – не более того – но этого достаточно, чтобы передать клочок бумаги из одной ладони в другу.
В Кирххайме сегодня записка переходит из рук в руки быстрее, чем обычно, и контакт удаляется прогулочным шагом. Его ученики сейчас не дома – пошли с родителями в церковь, готовиться к пасхальной службе, – так что у него есть свободное время, и он может поохотиться за шоколадом. Он находит его в пекарне, но ему еще нужно убедить владелицу расстаться со сладостью. Она не хочет признаваться, что шоколад у нее есть. Он дорого платит за покупку, но компенсация от Widerstand пока была щедрой. Его семья может позволить себе это небольшое баловство. Пасха бывает раз в год.
Обратная поездка на автобусе из Кирххайма всегда долгая и утомительная. Он рад оказаться на перекрестке Аусштрассе и улицы Ульмер. Отсюда до дома пешком около часа, но день выдался приятный, порывистый весенний ветерок отогнал облака на запад, и лужи сияют серебром в бороздах на дороге. Он насвистывает, руки в карманах, шоколад надежно спрятан во внутреннем кармане пальто. На нем элегантная шляпа, пусть даже и старомодная. Когда он последний раз насвистывал?
День идет так ровно, что он начал бы опасаться, будь он суеверен. Шоколад кажется настоящим благословением свыше; он уже представляет себе лица детей, когда они найдут его в кроличьем саду – это будет такое чудо, что даже Альберт в него поверит. Утренний ледок растаял; края канав поросли свежей молодой травкой. Это сезон обновления, зарождающейся надежды, и внутри него тоже расцветает радость. Смутно, с пробуждающейся внутри радостью, он думает о том, что ему следует маскировать это вопиющее пробуждение надежды, если он не может обуздать его. Это слишком нетипично, в такое время и в таком месте, когда столько людей в отчаянии.
Но те, у кого камень на сердце, не знают того, что знает он – что здесь есть сопротивление, что Германия сохранила в мельчайших и тончайших капиллярах внутри своей плоти животворную кровь, несущую добро в основе своего состава. Справедливость еще бежит по венам, и всегда будет. Аминь.