– Но у нас нет ружья, – замечает Ал. – Никому нельзя его иметь, если он не солдат или лоялист. Ты же знаешь.
Мальчик прав. Антон хорошо помнит Веймарскую республику и ее реестр владельцев огнестрельного оружия. Они начали регистрировать их, когда он еще был совсем молодым человеком, только что принятым в орден францисканцев. Тогда это казалось хорошей идеей; Антон был привержен миру и покою ордена и даже хвалил регистрацию. Но скоро все пошло наперекосяк; как все, к чему прикасается НСДАП. Если бы все граждане чтили закон – или если бы каждый гражданин нарушил его – мы, возможно, не оказались бы там, где мы сейчас, не стали бы народом, дрожащим под прицелом оружия, конфискованного Партией. Но в 31-м они использовали регистрацию, чтобы поставить под удар и разоружить евреев, а в 33-м конституцию аннулировали, а НСДАП, тем временем, совершал рейды по всем домам и организациям, взламывая сейфы и потроша матрасы, разнося двери кладовых. Они изъяли все огнестрельное оружие, какое смогли найти и отозвали лицензии у всех мужчин и женщин, которых признали «политически неблагонадежными». А к тому времени, что могла сделать разрозненная кучка мятежников – те немногие, кто был против Веймарских регистраций? Ничего, кроме как стоять в сторонке и смотреть, как забирают их снаряжение, как их право на сопротивление уничтожается на корню. Что может сделать один человек, против целой армии, бряцающей оружием? Что может сделать полдесятка или даже сотня? Теперь, с 1938 года, владеть частным оружием могут лишь признанные члены Национал-социалистического движения. Что могли бы сделать тысяча человек, или десять тысяч, если бы у них была сила сопоставимая с силой противника?
Мальчикам он говорит:
– Вам не нужны ружья, чтобы охотиться. Что по-вашему делали люди, когда ружья еще не были изобретены? Можно легко сделать рогатку; у меня где-то есть книжка, там описано, как ее смастерить. Нам надо будет раздобыть кожу, достаточно мягкую, чтобы подошла для этой работы. Может быть, у Мебельщика найдется несколько обрезков, с которыми он готов будет расстаться, какие-нибудь остатки от покрытия кресел.
– Оленя из рогатки не убьешь, – говорит Пол. – Даже если бы получилось, он слишком тяжелый, мы бы его не сдвинули.
– Оленя! Кто вообще захочет есть оленину? Нет, мальчики, я говорю о кролике.
Они переглядываются, взвешивая это предложение.
– Охотиться может оказаться весело, – признает Ал. – Но быть солдатом это куда более по-мужски.
Антон прикрывает рот рукой, чтобы скрыть недовольную гримасу. Как объяснить им – как заставить их увидеть, в мире, который восхваляет бесчувственного убийцу как образец высочайшего проявления мужественности? Мы восславляем мужчину, который бряцает оружием и идет дорогой насилия. Но есть и другие люди, другие жизни, другие способы быть мужчиной. Как на счет учителей и священников? Как на счет врачей и художников, которые исцеляют и создают, в то время как другие разрушают? Как на счет наших отцов? «И как я скажу им, – размышляет он, – что солдаты, которыми они так восхищаются, потеют под касками и просыпаются с криками среди ночи? Как я скажу им, что Партия небольшой выбор оставляет своим солдатам, если оставляет вообще?» Вермахт силой творит такое, что разрушает их души так же верно, как пуля разрушает плоть. Силой фюрер производит призраков, которые будут служить ему вечно.
Он не может всего этого сказать мальчикам настолько юным и невинным. Пускай они остаются такими настолько долго, насколько позволит судьба, пусть будут беспечны и увлечены играми, пусть их головы будут забиты мечтами, а не кошмарами.
Он говорит:
– Поступать по-мужски – это делать добро. Помнишь, Ал, – ты не хочешь причинить никому боль или видеть, как наносят вред твоим товарищам. Ты сам мне так сказал в день нашего знакомства.
Ал кивает. Он помнит.
– Что ж, я должен взять вас обоих на охоту, – подытоживает Антон, хотя сам он мало охотился в своей жизни, да и то только в детстве.
Когда ему этим заниматься, если он так занят работой в сети Widerstand? Но он просто обязан найти время – найти или организовать. Он должен показать этим мальчикам, вверенным его заботе, что в милосердии и любви можно найти больше, чем в сражениях и убийствах. Мы больше получаем, подражая Христу, чем его преследователям.
– Я бы хотел пойти на охоту, – говорит Ал.
Пол вскакивает:
– И я тоже! Давайте прямо сегодня.
– Не сегодня.
Антон тяжело поднимается, сдерживая стон. Его ноги и бедра болят от пробежки, а в легкие еще горят.
– Сперва нужно сделать рогатки. Вы, мальчики, должны мне пообещать, что никогда больше не будете играть ни с каким оружием. А если и найдете, то не будете к нему прикасаться, а тут же сообщите мне.
– Хорошо, – говорит Ал, но по голосу слышно, что он все еще немного дуется. – Мы обещаем.
Какая-то еще более мрачная мысль вдруг посещает его, и он испуганно хватает Антона за рукав:
– Ты же не скажешь маме, правда?
– Поскольку вы только что дали мне торжественную клятву больше так не делать, на этот раз, пожалуй, можем оставить ее в блаженном неведении.
Для бедной Элизабет так будет милосерднее; ей бы стало плохо от одной мысли о том, что ее мальчики дурачатся с гранатой.
– Но если это повторится, то на такое же везение не рассчитывайте.
Когда он уже поворачивается, чтобы уйти, то замечает:
– Мне нравится ваша крепость. Вы отлично все устроили. Не задерживайтесь слишком долго: вечером будет холодно, и мама будет волноваться.
К тому времени, как он находит дорогу из леса, солнце уже почти садится. Он протискивается через дыру в зеленой изгороди, и вот перед ним лежит граната, молчаливая и такая маленькая в этой борозде. Он садится на корточки и замирает, кровь бежит по венам, наполняя его напряженной тревожной энергией, кажется, что чертова штуковина взорвется без повода, как какое-нибудь материализовавшееся проклятье. Когда он немного расслабляется, то обходит ее вокруг, осторожно, медленно, всматриваясь, как напуганная собака. Теперь он видит, что мальчики были правы: это лишь пустая оболочка. Кто-то обезвредил ее; стальная затычка с одной стороны отсутствует, с другой нет штыря. Внутри лишь пустота.
Он медленно выдыхает. Антон поднимает ее, ощущая холод металлической оболочки в своей еще более холодной руке. Эта граната никому не навредит, но все равно это ненавистная вещь, орудие разрушения. Он вертит ее в руках, катает между ладонями. Его поражает ее размер. Как может что-то настолько маленькое вмещать в себя такую смертоносную силу? Как может такой простой предмет уничтожить тело, жизнь, целый мир? Он заглядывает через дырку в конусообразном конце гранаты в ее пустую сердцевину. Свет пробивается с другой стороны. Затем он отводит назад руку и с силой швыряет эту вещь, так сильно и так далеко, как только может. Она шлепается с небольшим всплеском в иррегационный канал, бегущий по периметру поля Коппов. Вода, поднявшаяся с весенней оттепелью, подхватывает гранату и скрывает в своем стремительном потоке. Через мгновение она уже исчезла, похоронена в мягком и плодородном иле.
Весна быстро переходит в лето. Антон радовался бы смене сезонов, удлинившимся дням и нарастающему теплу, если бы не постоянное ощущение – сродни назойливому шепоту, неустанно бубнящему где-то в голове за бегущими мыслями – что он до сих ничего не добился с того момента, как связал себя с сопротивлением. Отец Эмиль говорил ему: «Будь терпелив. Мы не можем поменять мир за ночь». Но он все-таки ждал, что к этому моменту уже будут какие-то новости из Берлина или от Прусской заставы, где фюрер часто скрывается. Наши города, наши горожане почти каждый день подвергаются бомбардировкам. Но когда атаки становятся слишком напряженными, чтобы наш великий лидер мог их выдерживать, он уползает в свое Волчье логово и пережидает бурю.
Одним голубым майским днем, когда воздух сладок от ароматов цветов, он встречается со своим контактом в Вернау. Антон видит мужчину, читающего газету НСДАП на скамейке возле автобусной остановки – серый костюм, синий галстук, короткие гетры прикрывают ботинки. Это тот человек, которого ему поручено было разыскать.
Он проходит мимо скамейки, бормоча контрольную фразу на ходу: «Чувствуете, дождь приближается?» Не поднимая глаз от газеты, мужчина дает ожидаемый ответ: «Никто не может вечно удерживать дождь». Антон делает круг, праздно слоняясь поблизости, не спеша, задерживаясь возле витрин магазинов и поднимая шляпу, чтобы поприветствовать проходящих мимо женщин. Он улыбается своей очаровательной улыбкой. Он ведет себя так, словно у него есть все время на свете, словно ничто его не заботит, кроме солнца, окрашивающего кончики его ушей в розовый.
Когда он возвращается к скамейке у автобусной остановки, мужчина в сером костюме все еще там. Он дочитал газету, – это всего одна страница, покрытая печатным текстом с обеих сторон, как и все газеты сейчас, – и теперь просто сидит и глазеет на улицу, как будто высматривает свой автобус. Он сложил газету идеальным квадратом. Она лежит на скамейке, забытая.
Антон внимательнее разглядывает контакт. Мужчина, конечно, не встречается с Антоном взглядом, это ожидаемо. Но он позволяет Антону изучить свое лицо, пока сам рассматривает улицу. Антон уже видел его прежде. Он не в первый раз обменивается записками с этим человеком. Он, в действительности, как раз тот, с кем Антон встретился на своем первом задании, тот, кто рассказал историю про Рудольфа фон Герсдорфа, в панике обезвреживавшего бомбу в туалете музея. Он рад снова видеть герра Пола. Всегда приятно узнать, что тот, кем ты восхищаешься, еще жив.
Садясь, Антон роняет сложенную записку на скамейку. Через мгновение Пол распрямляет ноги, и снова закидывает одну на другую. Он ерзает, вздыхает, рассеянно поднимает сложенную газету, а вместе с ней и записку. Послание Антона проваливается в квадрат газеты и проскальзывает между сложенных страниц. Записка исчезла.