– Прекрасный день, – говорит Антон. – Есть ли новости из Берлина?
На губах Пола проскальзывает улыбка.
– Не те новости, которых ждем мы с вами.
– Но уже скоро. Я чувствую это всем моим существом.
– Вы неугомонный. Оптимист.
– Мной движет вера в Бога. Я верю в то дело, которое поручил мне Бог, и верю в Его власть исправлять все неправильное.
– Христианин, – отзывается герр Пол, его это, кажется, забавляет.
– А вы нет?
– Если я отвечу отрицательно, вы перестанете со мной разговаривать?
Антон смотрит в другую сторону вдоль улицы, не встречаясь взглядом с герром Полом.
– Ни за что на свете. Я слишком верю в мою миссию.
– Больше, чем вы верите в Бога?
Издевки в голосе нет. Скорее, насмешка, мальчишество и поддразнивание, но Антон чувствует, что должен отвечать со всей прямотой.
– Должен признаться, иногда у меня появляются сомнения в Господе.
– Как иначе, когда в мире столько зла.
– Однажды в поезде я слышал, как один человек сказал, что не верит в Бога, потому что никогда его не видел.
Герр Пол издает смешок, сухой и тихий:
– Умный человек.
– Но лишь потому, что мы не видим Господа, не значит, что его нет.
– Не видим Его, не чувствуем Его прикосновения. У Него нет влияния в этом мире, иначе мы с вами не сидели бы сейчас здесь и не делали то, что делаем. Если Бог и существовал, то Он мертв; Гитлер убил Его.
Что мог Антон на это ответить? Он и сам редко ощущал присутствие Господа с тех пор, как началась война. Он верит, потому что жаждет веры – потому что без нее он будет корчиться в отчаянии. Бог не умер, просто его нет на месте. Когда бы Он ни решил вернуться, Антон будет ждать, чтобы приветствовать Его. Он протянет к нему руки и скажет: «Смотри, что я делал, пока Тебя не было. Смотри, как я старался поддержать Твою славу. Я лишь человек, но Господи, я старался».
После паузы Пол говорит:
– Мое имя Детлеф. Мое христианское имя, я имею в виду.
Антон поворачивается к нему с улыбкой:
– Ваше христианское имя – значит, вы христианин, хотите вы того или нет.
Пол только пожимает плечами и не поворачивается взглянуть в ответ. Антон понимает, почему тому не по себе, – они не должны знать имена друг друга, мужчины и женщины, которые выполняют эту великую и смертоносную работу – разве что когда два сопротивленца работают бок о бок на регулярной основе, как, например, Антон и отец Эмиль.
– Я знаю, – говорит Пол оправдывающимся тоном и разглядывает улицу с обыденным видом, но острым взглядом. – Мы не должны говорить. Так безопаснее, ясное дело. Но порой я нахожу мою работу настолько одинокой. А вы нет? Иногда я думаю: «Если мы не помним о человечности друг друга и не признаем ценность каждого индивида, тогда мы не намного лучше…»
Он оставляет фразу незаконченной, но и так ясно, о чем он.
Антон тоже так думал периодически. Он разделял мрачные мысли Детлефа Пола. Он также понимает, что это своего рода извинение со стороны Пола, искренняя попытка исправить то, что расшаталось между ними после того, как речь зашла о Боге.
– Я Антон Штарцман. Рад познакомиться – как следует, я имею в виду; встречались-то мы и раньше.
– Не говорите мне, есть ли у вас семья, – быстро предупреждает Пол.
Он вертит в руках сложенную газету. Снова открывает ее и пробегает взглядом полосы. Клочок бумаги с сообщением от Антона исчез. Если Пол спрятал его в руке или кармане, Антон не заметил ни малейшего движения. Пол – опытный член сопротивления.
– Есть ли у вас семья, я знать не хочу. На случай, если они когда-нибудь меня схватят, вы понимаете. Не хочу говорить им, как они могут до вас добраться, если они заставят меня рассказать то, что я знаю.
– Я понимаю, – соглашается Антон. – Они не могут заставить вас сказать то, что вы не знаете.
Он откидывается на спинку скамейки и снова отворачивается, теперь действительно высматривая автобус. Внешне он спокоен. Но внутри все в нем сжимается от страха. Никогда не говорить, как они могут навредить мне. Как они могут подчинить меня их воле.
Пол вдруг снова заговаривает, неожиданно и с тенью насмешки:
– Они называют нас Красным оркестром – тех, о ком они знают, за кем приглядывают. Вы знали это?
– Нет, не знал.
– Это их секретный код. Ну, или, по крайней мере, они думают, что секретный, но мы в курсе – мы в курсе почти всего.
Голос Пола становится еще тише, чем прежнее осторожное бормотание. В этом затихающем разговоре Антон слышит то, что не было произнесено: «При том, сколько нам известно, можно подумать, что мы уже давно могли бы начать действовать. Можно подумать, что мы могли бы разобраться с нашим делом еще прошлой весной. Фон Герсдорф и его чертова бомба».
Антон спрашивает:
– Почему оркестр?
– Они каждому из нас дают кодовое имя, – тем, о ком они знают. Мы все – музыкальные инструменты для них. Герр Скрипка, герр Кларнет, фройляйн Гобой – вроде того. Знаете, почему? Потому что они думают, что если поймают нас, то мы у них запоем.
– Они не знают нас и наполовину так хорошо, как им представляется.
Это смелое утверждение, но Антон сам видел, как эсэсовцы могут сломать человека и подчинить своей воли.
Он продолжает:
– Чем, по-вашему, все это закончится?
Он не осмеливается спросить когда.
– Королевство не может быть завоевано, пока король жив. То, что он построил, слишком укоренилось в Германии.
Партия выстроена слишком предусмотрительно, а люди слишком послушны, слишком напуганы, чтобы сопротивляться. Они все слишком сильно желают закрыть глаза на происходящее, не верить, что творится зло. Они даже хотели бы принять то, что делает Гитлер, считать то, что он говорит, нормальным – словно Партия, действительно, имеет на это право и всегда имела. Они готовы поверить теперь, что в человечестве всегда жила склонность ненавидеть соседа, убивать слабых и изгоев, с тех самых пор, как Бог даровал нам бытие.
Но те из нас, кто сопротивляется, – мы помним, каким был мир. Были времена прежде – на протяжении истории нашей нации, до подъема Гитлера – когда мы вели себя как люди, а не как волки. Мы помним, мы знаем. Чистка прессы, отмена конституции, набеги, и марши, и пожар в Рейхстаге – это не мы. Антон сидит молча, слушая, как похрустывает газета герра Пола. Антон смотрит вперед, на дрогу, в ожидании автобуса, но мысленно он шагает назад во времени, пытаясь найти, как и прежде, тот момент, в который Германия повернула не туда, повернула в противоположную сторону от гуманности. Это было в 1918, когда начался голод. Это было, когда не стало наших рабочих мест, когда мужчина не мог больше кормить свою семью, когда и корка хлеба была чудом. Его старания отыскать первоисточник зла неуместны. Он это знает, но все равно не может перестать спрашивать: Когда? И почему? Но эти «когда» и «почему» неважны. Если бы не сейчас, то в какое-то другое время. Если бы не стараниями Гитлера, то по воле какого-нибудь другого человека. Сатана жив и здравствует; он живет в сердцах всех людей. Он ждет, навострив уши, шепота пронырливого политикана или приказа, который прокричит генерал. Он всегда готов вытянуть свою воняющую серой руку и подтолкнуть нас к непростительному поступку.
Идя домой от остановки на подъезде к Унтербойингену Антон размышляет о том, что сказал Детлеф Пол. Красный оркестр, и все те секреты, которые нацисты, по их мнению, могут сохранить. Знают ли они обо мне уже или я все еще невидим для них? Какое имя они мне дали, как зазвучит мой голос, когда они схватят меня и заставят запеть?
Колокола на церкви Святого Колумбана отзванивают час, и звук разносится на большое расстояние, знакомый и успокаивающий, ведущий домой, как маяк. Вопреки всем тревогам, Антон улыбается, заслышав его. На миг этот нежный перезвон заглушает голос страха, который беспрестанно бормочет у него в голове. Колокола поднимают неистовый хор его воображения, кроваво-красный оркестр играет.
Он запускает руку в карман пальто. С пасхальным шоколадом прошло отлично, сейчас он раздобыл еще сладостей для детей – мятные леденцы на этот раз, – и он не может противостоять желанию проверить, на месте ли его маленькое сокровище. Засунутое среди мятных конфет, он находит сложенное письмо от сестры Аниты. Он получил записку две недели назад, приятный сюрприз, но он уже забыл о письме, запихнутом в карман. Он достает его и разворачивает, чтобы перечитать по пути слова Аниты.
Он написал ей с опозданием, через несколько месяцев после свадьбы. «Ты ни за что не поверишь, – сообщал он ей. – Я теперь муж и отец. Извини, что так долго молчал об этом. Я гораздо сильнее занят с маленькими, чем предполагал».
Ответ Аниты написан с юмором, – она всегда была веселой девчонкой, – но между ее забавными строками читается трезвость мысли:
Мой дорогой младший братишка,
это мне нужно извиняться. Тебе понадобилось три месяца, чтобы сообщить мне, что ты сбежал и женился (я еще могла ожидать от тебя такого в семнадцать лет, но теперь, когда ты уже почти старик..!), а мне потребовались три месяца, чтобы написать ответ. В сумме, шесть месяцев, за которые стыд и позор нам обоим. Хорошо, что мы уже не состоим в орденах, а то пришлось бы нам налагать наказания друг на друга, а я слышала, что монашки ужасно суровы к своим младшим братьям. Мне пришлось бы поддержать эту традицию.
С тех пор, как мы последний раз виделись, я подыскала себе работу секретаршей, здесь, в Штутгарте. Можешь себе представить монахиню, печатающую под диктовку и набирающую на машинке памятки? Даже думать об этом смешно. Я сама с трудом верю, но, тем не менее, каждое утро я встаю, надеваю одежду горожанки и отправляюсь на работу. Но выбор у меня невелик: работай или умирай с голоду. Замуж я не собираюсь (кто меня возьмет, мне уже сорок два!), поскольку остаюсь верной Христу.
Да, ты верно прочитал. Мы все еще в разлуке, но я готова принять Его обратно, как только Он будет готов воссоединиться. Я буду верна Ему вечно.