Не думай, что я виню тебя за твое решение жениться, Антон. Я уверена, что твои жена и дети прелестны. Я верю, что сердце направит тебя в нужную сторону. Надеюсь, что и ты доверяешь своему сердцу – и Богу. Однажды, когда эта скучная война закончится, и мы восстановим ордены, ты не вернешься в братство, раз уж ты теперь Vati. Но я убеждена, что ты там, где Богом задумано тебе быть.
Интересно, Христос, и правда, развелся со мной, или Его постигла более ужасная участь? Я отвергнутая женщина или вдова, как твоя Элизабет?
Твоя любящая сестра,
Анита
Антон улыбается письму, как и тогда, когда прочел его в первый раз, и десяток раз после. Но боль Аниты, сквозящая в финальных строчках, ранит его. Даже самые преданные начинают верить, что Бог мертв. Он не может их винить. Что за Господь допустит такое беззаконие, будет так терзать то, что Он создал? Только слабый Бог или несуществующий – возможно, герр Пол прав. Возможно, это Антон странен, необычен, с этим его неутомимым бескомпромиссным оптимизмом, подстрекаемый убежденностью, что режим может быть свергнут. Даже когда логика и здравый смысл твердят: «Заканчивай с этим, Антон, это невозможно. Зажмурься и прими», – он продолжает упорствовать.
Он убирает письмо Аниты обратно в карман. Он писал ей еще после получения этого послания, – на самом деле, они обменялись еще несколькими письмами от каждого. Но по какой-то причине именно это письмо трогает его каждый раз, снова и снова, его он хранит как напоминание о том, что никогда нельзя принимать мысль, что Бог умер.
Он минует переулок и направляется к маленькой хижине, прячущейся в нескольких ярдах от дороги за покосившейся оградой и густыми зарослями сельских цветов. Цветы отчаянно переросли, это целые неухоженные джунгли из разных оттенков и сладких запахов. Маленьким домиком некоторое время не пользовались: он принадлежал или принадлежит одному богатому городскому жителю. Кто может знать, жив ли еще его хозяин? Но он слышит голос, доносящийся из домика, высокий и тонкий и тихий. Он замирает, прислушиваясь, следуя какому-то инстинкту, который он сам не может объяснить. Затем он понимает, что это голос Марии. Мария напевает – сама себе, насколько ему кажется, – внутри маленького домика.
Антон сверятся с карманными часами. Едва прошло время ланча; девочка сейчас должна быть в школе. Смутный, но давящий страх пронзает его. Это выбивается из обычно распорядка, это что-то неправильное; охваченный полузародившимся ощущением опасности и со внезапной энергией, Антон спешит через ворота и по дорожке, разметая переросшие цветы на пути. Лепестки падают в некошеную траву.
Дверь хижины болтается на петлях, небрежно оставленная приоткрытой. Он окликает:
– Эй, кто здесь?
Мария перестает петь.
– Мария, это ты?
Никто взрослый не отвечает на его оклик, так что он открывает дверь и заходит внутрь.
– Я здесь, – голос Марии звучит раздосадовано, она явно недовольно тем, что ее обнаружили.
Он оглядывается по сторонам, ища гостиную, но дом выглядит пустым. На мебели лежит толстый и бледный слой пыли.
– Где ты, девочка?
– Я здесь, Vati.
Он находит ее за диваном, девочка сидит по-турецки, в одной руке большие черные ножницы, в другой – журнал. Пол покрыт обрезками бумаги, словно снежной крошкой.
– Бога ради, что это ты делаешь?
– Режу, – отвечает она.
И как бы в доказательство своей правоты она щелкает ножницами по странице журнала, неуклюже обрезая по контуру женского тела. Женщина, со свежим лицом и улыбающаяся, покидает искусственный антураж рекламы мыла и дрожит в руке Марии.
– Ах ты, несносный ребенок! – Антон вырывает журнал и ножницы из ее рук; она поднимает на него тяжелый оскорбленный взгляд, глаза уже начинают наполняться слезами.
– Я просто делаю бумажных кукол!
Теперь только Антон замечает, что девочка уже успела натворить. Из-под дивана торчат еще журналы – и пара книг. Некоторые лежат открытыми, их иллюстрированные страницы изуродованы неряшливыми разрезами. Антон снимает очки и протирает глаза. Он лишь надеется, что книги не были ценными.
– Мария, неужели ты не знаешь, что пробираться в чужой дом нехорошо?
Она вскакивает на ноги и упирает маленькие кулачки в бока с воинственным видом.
– В Библии этого не написано! Бог такого не говорил.
– Это не значит, что ты не поступаешь неправильно.
Ей всего семь. Как могла такая маленькая девочка развить в себе такое своеволие? Элизабет не кривила душой, говоря, что Мария самая непослушная девочка, какую когда-либо создавал Господь.
– Почему ты не в школе?
– Мне не нравится школа. Я уже давно там не бываю.
Она опускает руки, очки соскальзывают на кончик носа. Он таращится на девочку, пораженный.
– Как давно?
Мария пожимает плечами.
– С тех пор, как стало солнечно и тепло. Я решила, что веселее будет играть на улице, поэтому я выхожу на улицу и играю.
– Но братья отводят тебя в школу?
С ними ему тоже надо будет поговорить, и со всей строгостью. Нечего им зевать, заигрываясь в солдат по пути и переставая присматривать за Марией. Такое пренебрежение к долгу и в лучшие времена опасно, а сейчас, когда в любой момент может появиться самолет, нагруженный бомбами…
– Они, конечно, отводят меня, и Ал держит меня за руку всю дорогу.
Вздох облегчения.
– Тогда почему же ты не там?
Она смотрит на него с сияющим видом, довольная собой.
– Я говорю учительнице, что мне нужно в туалет. Она меня отпускает, потому что если не сделает этого, я описаюсь.
– И после этого ты не возвращаешься в класс?
Он сдерживается, чтобы не рассмеяться. Она, может, и скверная маленькая девчонка, но, по крайней мере, умная.
Холодно, с видом взрослой, Мария кивает.
Странно, что ее учительница до сих пор не поговорила с Антоном и Элизабет. Бедная женщина, наверное, разрывается, пытаясь справиться со своими учениками – а Мария запросто может доставить неприятностей за пятерых обычных детей.
– Несколько раз, – продолжает Мария гордо, – моя учительница говорила: «Я пойду с тобой и прослежу, чтобы ты нашла дорогу обратно». Но я просто не выходила и каждый раз говорила: «Я еще не все». Пока она не возвращалась в класс.
– Мадонна милосердная. Бедная женщина.
– Она не бедная женщина! Она ужасная и ни чуточки мне не нравится.
Антон подозревает, что это чувство может быть взаимным.
– Наверняка сейчас уже учительница раскусила твои уловки.
– Теперь ее сложнее обдурить. Последний раз она сказала, что не намерена отпускать меня с моего места и ей все равно, даже если я обмочусь перед всем классом; мне пришлось бы все равно досидеть до конца урока.
– Что же ты тогда сделала, чтобы выбраться? – Антон не уверен, что хочет знать.
– Однажды я притворилась, что меня тошнит и выбежала на улицу, чтобы меня вырвало в кусты. Но меня не вырвало. Я просто продолжала бежать, и она не смогла меня поймать.
Он сопротивляется порыву перекреститься и попросить Господа о милосердии.
– А этим утром, – продолжает Мария, – как только урок начался, я сказала ей, что Mutti плохо себя чувствует, и я должна идти домой, чтобы помочь ей с домашними делами. Она ответила: «Ну и иди, скверная девочка! Для меня будет благословением избавиться от тебя на этот день». Не думаю, что нравлюсь ей, но мне все равно. Она самая худшая учительница, какую можно вообразить, Vati.
– Это очень нехорошо, что ты обманываешь свою учительницу. И ты все время обманывала маму и меня тоже, и своих братьев. – Новая мысль проскальзывает в его голове. Он опускается на корточки и смотрит ей в глаза. – Но ты все время возвращаешься домой с братьями, и всегда вовремя. Как тебе это удается?
– Я слушаю колокола на церкви. А когда колокол звонит нужный час, я подхожу к школе, чтобы встретиться с мальчиками.
Девочка слишком умна и пользуется этим. Может, ему следовало бы брать ее с собой на свои встречи; держать ее на короткой привязи и под строгим присмотром. Но это, конечно, было бы слишком опасно. Если в Унтербойингене есть гауляйтер, почем бы такому же не быть в Кирххайме или Вернау? Если его увидит с дочерью человек, которым движут, скорее, амбиции, нежели милосердие, Партия сразу же поймет, как подцепить Антона Штарцмана на крючок. Им не составит труда заставить этот инструмент петь сладкую мелодию предательства.
– Ты сейчас же возвращаешься домой со мной.
– Я еще не закончила резать.
– О, еще как закончила. И когда мы будем дома, ты напишешь записку для того, кто владеет этим домом, и в ней извинишься за то, что загубила его книги и журналы. И оставишь ее там, где ее найдут.
Если предположить, что хозяин хижины когда-либо вернется в Унтербойинген, это будет значить, что Антон должен ему денег за все, чему Мария нанесла ущерб. Ангелы, сжальтесь надо мной, пусть то, что она порезала, не окажется ценными букинистическими книгами или семейным альбомом.
– Можно мне взять с собой бумажных кукол?
Она вытаскивает из-под дивана поразительно большую стопку разноцветных фигурок по два дюйма – мужчин и женщин, вырезанных с бесчисленных страниц. Девочка, должно быть, занималась этим безобразием каждый день, неделями.
– Ни в коем случае! Брось их в печь.
Слезы снова показываются у нее в глазах.
– Но они же тогда сгорят!
– Таковы последствия обмана. Радуйся, что я не перекидываю тебя через коленку, чтобы обеспечить тебе наказание похуже.
Антон несет Марию домой. В качестве протеста против его жестокости, она стала кривляться и притворяться, что не может идти. Но зато она прекратила реветь, как только поняла, что слезами его не проймешь. Размышляя о деньгах, которые он может быть должен владельцу хижины, он чувствует, как живот скручивается от растерянности, – но несмотря на всю горечь, он не может перестать чувствовать тающее сияние любви, когда он прижимает к себе девочку, и она доверчиво вплывает в его объятия.