Часть 4У смерти один глаз
Октябрь 1943 – апрель 1944
Осень снова подмораживает воздух, открывая путь зиме. Как вышло, что год пролетел так быстро? Дым от дров висит в саду, синяя дымка, запутавшаяся в сухих шуршащих листьях, которые еще остались на ветках. Уже слишком холодно, чтобы оставлять стираное белье сушиться на улице, но Элизабет упорствует. Ей нравится, когда аромат осеннего дымка пропитывает ее платья и старые штопаные свитера. Так она сказала Антону, и теперь запах этого времени года ассоциируется у него с женой. Осень как Элизабет – торжественная, сдержанная, немного холодная, но и не без вспышек ослепительных красок.
Антон отдыхает на нижней ступеньке лестницы коттеджа, перекладывая трубку из одной руки в другую и наблюдая за тем, как Элизабет развешивает одежду. Каждая вещь занимает положенное ей место на бельевой веревки, интервалы точно выверены. Вещи не сбиваются в кучу, при этом на веревке не остается ни одного не задействованного куска шириной в ладонь. Она наклоняется к корзине с бельем, поднимает мокрое платье и прикалывает его к веревке с естественной грацией, о которой она и сама не подозревает.
Когда Элизабет делает перерыв в работе – каждый раз, когда она позволяет себе передышку – ее взгляд устремлен к коньку крыши коттеджа. Она все еще думает о крошечном чердачном помещении, о не используемом пустом пространстве над головой семьи. Она все еще размышляет. В Унтербойингене есть те, кто назвал бы Элизабет холодной, но Антон знает, что это не так – не там, где это важнее всего, в самом центре ее души.
Развесив все вещи, Элизабет направляется к лестнице, упирая корзину для стирки в бедро. Она бросает корзину на сухую золотистую траву и со вздохом опускается на ступеньку возле Антона.
– Знаешь, я не люблю, когда ты куришь эту штуковину.
– Знаю, – он делает затяжку и улыбается ей, поддразнивая.
– Но, пожалуй, мне не следует ворчать по мелочам, после того, какие чудеса принесла твоя работа с Марией.
Антон не только убедил девочку посещать школу каждый день, но и хорошо себя вести. Он сам все еще не может поверить в свое достижение. Когда он оглядывается назад, на ту сложную сеть воспитания, сотканную из нагоняев, религиозных лекций и взяток – в которых широко использовались старые журналы, которые Марии разрешалось использовать для своих бумажных кукол – путь к исправлению дочери вызывает у него головокружение.
– Полагаю, у учительницы Марии в последнее время не было причин жаловаться, – замечает Антон осторожно.
– Ни малейших. Она, похоже, вполне довольна поведением Марии. Так что можешь курить, сколько влезет, по моему мнению.
Через пастбище доносятся крики мальчиков, приглушенные и отдаленные. Антон и Элизабет поворачивают головы, глядя, как Пол и Альберт пробираются через высокую, по колено, бледно-желтую траву. Две белые козочки отскакивают в сторону от ребят и мчатся в самый дальний угол поля. Солнце скоро сядет; коз надо загнать до темноты, отвести в стойло к молочной корове в каменном основании коттеджа.
– Можно было бы ожидать, что к этому времени мальчики уже научатся обращаться с козами, – говорит Элизабет. – Если за ними гоняться, их ни за что не поймать.
– Они просто играют. Бог свидетель, сейчас непросто найти хоть немного развлечений.
Элизабет некоторое время наблюдает за мальчиками молча. Альберт жестами подает какие-то знаки, и Пол бежит через широкую арку на пастбище, стараясь зайти сбоку от козочек, которые то сбиваются вместе, то разбегаются. Ал машет руками; козы бросаются в сторону Пола, а потом меняют направление, когда Пол выскакивает на них из высокой травы, как тигр.
– Я рада, что они есть друг у друга, – говорит Элизабет. – Рада, что они близки.
– Так близки, как и полагается братьям. Представь себе, каким Эдемом мог бы быть наш мир, если бы все мы были близки, как братья.
– Я мало видела братьев, между которыми была бы такая крепкая связь, как между Полом и Альбертом. Коппы, может быть, – но помимо них мало, кто еще.
Быть может, Пола и Альберта так крепко связала война. В мире, который может в любой момент закончиться, взорваться изнутри и превратиться в шар огня и шума, братские узы, пожалуй, ценны, как никогда.
– Я беспокоюсь за них, – вдруг говорит Элизабет.
Сбитый с толку, Антон достает трубку изо рта.
– Что? Беспокоишься об Але и Поле?
– Да. Он стали есть меньше, чем раньше. Разве ты не заметил? Во время ужина они накладывают себе меньше еды. Может ли быть, чтобы они были нездоровы?
– Если бы они заболели, мы бы точно об этом знали.
Антон, нахмурившись, смотрит на пастбище. Ал и Пол наконец поймали белых козочек. Они ведут животных за ошейники, быстро продвигаясь через высокую траву. Выглядят они полными сил и здоровыми, как никогда.
– Не вижу в них ничего подозрительного, – разве что теперь проблемы с обувью у Ала, а не у Пола. Смотри, видишь, он прихрамывает.
– Да. – Элизабет упирается подбородком в ладонь и ставит локоть на колено, воплощенное уныние. – Это никогда не закончится, да? Я должна быть благодарна Богу, что он дает моим детям немного больше, чем пайки. Вместо этого я думаю лишь: «Они растут, как трава, и как же нам справляться?»
Антон лезет в карман и отсчитывает несколько рейхсмарок, которые он передает Элизабет.
– Мы справимся. Не волнуйся, моя дорогая.
Она пытается отказаться от денег.
– Постоянно будут еще и еще вещи, которые будут нужны, и больше расходов.
– Если Альберту нужны ботинки, ничего нельзя поделать, кроме как добыть ему новые ботинки.
Элизабет принимает купюры и мнет их в руке.
– Ты прав, конечно, – сияющее выражение появляется на ее лице. – Что бы мы делали, если бы ты не продал те инструменты? Дополнительные деньги – это настоящее благословение для нас, Антон, я чувствую себя почти богатой.
Он улыбается в ответ, но не может заставить себя посмотреть в глаза Элизабет. Он должен сказать ей – сознаться во всем – но от этой мысли он весь холодеет. Антон не продал ни единого рожка – ни одного. Он даже не рассматривал такую возможность. Инструменты слишком дороги ему, воспоминания, заключенные в них слишком интимны, слишком свежи. За ремаркой Элизабет тянется молчание. Еще немного, и замешательство Антона станет похоже на конспирацию, и тогда она задаст вопрос, попытается выведать…
В сердце деревни колокола церкви Святого Колумбана отзванивают час. Антон и Элизабет поворачиваются одновременно, ловя каждый звук. Низкая глубокая музыка парит над землей. Она топит в себе воспоминание о реве двигателей самолетов и о сухих, раскатистых взрывах в Штутгарте. Она даже заглушает на короткий миг несмолкающие крики исчезнувших детей и шум серого автобуса, маячащего перед Сент-Йозефсхаймом. В поле мальчики останавливаются, чтобы послушать. Даже козочки навостряют уши.
Когда последний перелив прокатывается мимо коттеджа в далекие холмы, Элизабет обхватывает колени руками и говорит:
– Я люблю звук этих колоколов. Я порой думаю, что без них сошла бы с ума. Они дают почувствовать, что здесь дом, правда?
Антон кивает, пожевывая мундштук своей трубки.
– Забавно – эти колокола звонят иначе, чем все другие. Ты замечал?
– У каждого колокола свой голос, я полагаю. Зависит от того, как он был сделан.
– Или, может, – рассуждает Элизабет, – это больше связано с окружением. Здесь сельская местность, – возможно, широкое открытое пространство позволяет им петь прекраснее. В городе, конечно, тоже были колокола, но я никогда по-настоящему не любила их перезвон, пока мы не переехали в Унтербойинген. В большом городе их звучание всегда казалось мне слишком резким, как будто какая-то ужасная сирена. Но тут они действительно поют. Это звук дома. – Она улыбается задумчиво. – Я помню, как эти колокола звонили на крестинах Марии. Помню все об этом дне – как мы были счастливы, полны надежд. Мир казался обновленным и… не таким мрачным, как теперь. Колокола словно говорили: «Хорошие времена снова придут – хорошие, как эта новая малышка. Тьма не может длиться вечно».
– И еще я помню, как колокола звонили на похоронах моего мужа. – Она никнет, повесив голову. – Я, наверное, не должна об этом говорить…
– Продолжай, – говорит Антон, – я не против.
Какое-то время она сидит в задумчивом молчании, отвернувшись. Потом резко поворачивается к Антону и говорит с неожиданной отчаянной страстью:
– Я рада, что он не выжил, Антон, – и я знаю, ужасно так говорить, ужасно так думать, но я ничего не могу поделать. Я рада. Он был таким добрым, славным человеком. Я рада, что он не дожил, не увидел, что стало с миром. – Она шмыгает носом и утирает глаза тыльной стороной руки. – Но я не знаю, как объяснить это детям. Как рассказать им, каким мир был раньше, и почему он изменился.
«Его дети – мои дети», – грустно думает Антон. Как рассказать это кому-либо?
Элизабет качает головой, смеясь невесело над своим собственным поведением.
– Я веду себя глупо. Нет смысла продолжать.
– Это вполне понятно.
– Но пользы это никому не принесет. – Она выпрямляется, словно поднимает свой упавший дух силой воли, и продолжает уже бодрее: – Каждый час я чувствую, что не могу продолжать. Чувствую, что мир лишком зол, чтобы можно было это выносить, и слишком поломан, чтобы можно было починить его. А затем – каждый час – я слышу, как на церкви Святого Колумбана звонят колокола, и знаю, что я могу продолжать жить. Иногда я даже верю, что Бог сумеет как-то сшить и залатать этот катастрофически порванный мир, в конце концов, – каким-то образом. Знаешь что, по-моему, мне так дорого в этих колоколах? То, что их слышит вся деревня. Это нечто такое, что мы все делим, не так ли?
Каждая живая душа слушает эти колокола с любовью. И каждая живая душа чувствует, между одним ударом и следующим, что надежда и мир могут вернуться, лишь когда истечет час.