Сумерки быстро приближаются. Торопливо шагая по городу, Антон минует пекарню. Она закрыта на ночь, черные ставни на окнах захлопнуты, а на стекле входной двери опущена тонировка. Но кованый железный стол и пара незатейливых стульев по-прежнему стоят снаружи. Он вспоминает тот раз, когда увидел Элизабет впервые. Вспоминает, как она держала в руке чашку и смотрела на него, не делая ни глотка, усталым, изучающим взглядом. Вспомнилось ему и то, как она нахмурила лоб, когда взяла газету и прочитала свое собственное объявление. Кто бы мог подумать в тот день, что он влюбится в эту женщину в синем платье, женщину, которая так и не сделала ни глотка чая, пока тот не остыл.
Он останавливается возле железного столика и кладет руку на его ржавую поверхность, как если бы на ней лежало лекарство от его смущения. Собственные мысли сбивают его с толку. Откуда вдруг этот комок в горле, это подскакивающее сердце в груди. Неужели он все-таки любит Элизабет? И как это странно, когда муж должен задаваться вопросом, любит ли он свою жену! Если бы он был менее терпеливым и преданным Богу, в пору было бы пригрозить кулаком Небесам за то, что привели его сюда, в это странное место. Но он решительно настроен все преодолеть, продолжать, даже при том, что в его груди под сердцем разливается сладкая опустошающая боль от осознания того, что он любит ее – или думает, что любит, – в то время как она не чувствует к нему привязанности. Они обменивались лишь несколькими чинными поцелуями, быстрыми прикосновениями, не более того. С чего бы ему из-за этого страдать? Все согласуется с их договоренностью, той сделкой, которую он легкомысленно предложил более года назад, за этим холодным столом. Тогда он еще был монахом – в душе, если не на деле – и не желал ничего иного чем то, что она готова была предложить. Но сейчас он стал чем-то бóльшим. Мужем Элизабет.
– Герр Штарцман.
Голос окликает Антона, вытаскивая его из раздумий. Он отворачивается от столика пекарни, быстро, тяжело сглатывая, как будто есть причина чувствовать себя виноватым.
Это Бруно Франке – Мебельщик. Мужчина поднимает властную руку в знак приветствия, или приказа? Стой, где стоишь.
Мебельщик направляется к нему, поднимая пыль с опустевшей дороги. Антон хватается за лацканы плаща, сопротивляясь желанию юркнуть вниз, спрятаться в своем пальто от этого человека. Дурацкая мысль: высокий худощавый Антон ни от кого не может спрятаться. Вместо этого он заставляет себя отцепить руки от пальто. Он машет Франке в ответ, одаривая его своей самой обезоруживающей улыбкой. А про себя, пока Франке ковыляет через дорогу, Антон думает: «Ты, свинья, тебе повезло, что я – инструмент Красного оркестра, повезло, что я не могу рисковать и врезать тебе как следует за все, через что ты заставил пройти Элизабет – и всех других женщин города».
Когда Мебельщик подходит к Антону, то складывает руки на груди и удовлетворенно улыбается – кот, держащий мышь под своей лапой.
– Я хотел поговорить с вами, – начинает он.
Антон опускает руку в карман. Он уже переправил сегодняшнюю записку в Кирххайм. Если Мебельщик набросится на него и сумеет его побороть, он все равно не найдет в кармане Антона ничего, кроме письма Аниты, перочинного ножичка и трубки. И четок, конечно. Его пальцы сперва останавливаются на рядах бусинок, но быстро отпускают их и перемещаются на нож. Ручка из черепашьего панциря прохладная и гладкая, она придает уверенности, хоть и мала. Достать ли ему сразу его скромное оружие или спрятать в ладони? Нет, для этого нет причины – еще нет. Вместо этого, Антон вытаскивает из кармана трубку. Он переворачивает ее чашечку и вытряхивает ее, постукивая, хотя она чистая, выпасть нечему. Он снова обезоруживающе улыбается Мебельщику, уверенный, что настал его последний миг.
– Приятный вечер, – замечает Антон, как будто в мире все в порядке.
Он берет трубку в зубы, просто чтобы что-то делать. Он не набивает ее и не прикуривает, ему кажется неразумным занимать обе руки, ослабить оборону в присутствии этого человека. Но за что-то ему нужно уцепиться – за что-то помимо лица Мебельщика.
Мебельщик не отвечает приветствием. Он говорит резко, как будто предъявляет нерадивому клиенту неоплаченный счет:
– Теперь, когда вы женаты на вдове, у вас двое сыновей.
– Альберт и Пол, да.
Волна горячего страха проходит по позвоночнику Антона. Он сперва чувствует слабость, такую слабость, что вот-вот лишится чувств – а затем дикий прилив гнева, в этот момент он словно целая башня и крепостная стена, воздвигнутые из ярости. Он сильнее впивается зубами в мундштук. Улыбка блекнет; в следующий момент Мебельщик увидит сопротивление в глазах Антона. Собирается ли Мебельщик использовать мальчиков против него? Неужели это начало, первая произнесенная шепотом угроза? Ему следовало достать из кармана нож. Ты не получишь их. Ты и волоска не тронешь на головах моих сыновей. Я прежде убью тебя, клянусь. Антон не утруждает себя тем, чтобы отшатнуться от ужасной мысли. Бог поймет; а если нет, то Антону нет до Него никакого дела.
Но если Мебельщик и заметил какую-то перемену в поведении Антона, то не подал виду. Он говорит:
– Давненько мы не занимались программами для молодежи в нашем городке, как считаете? Как отчим двух подрастающих парней – тех самых, которые пришли ко мне, чтобы попросить кожи для рогаток, – вы не можете не согласиться.
Антон немного расслабляется. Недостаточно, чтобы доверять Мебельщику – такого не случится никогда – но довольно, чтобы разжать слегка челюсти, пока он не перекусил трубку пополам.
– Какого рода программы вы имеете в виду?
Неверный вопрос. Мебельщик прищуривается.
– Гитлерюгенд, конечно. И Союз немецких девушек – эту программу, полагаю, тоже стоит запустить, если мы надеемся направить наших девочек по правильному пути. А какие еще программы могут быть?
Антон беззаботно смеется.
– Да. Разумеется. Мне просто подумалось – ну, в мое время, когда я рос в Штутгарте, было и несколько других клубов. Но сейчас программы куда лучше, более целенаправленные и организованные.
– Организованные, да. Об этом я и говорю.
С Божьей помощью Антону удается выдавить улыбку. Он справляется с желанием зарычать и подправить кулаком нос Мебельщика. Вместо этого он продолжает:
– Вы полагаете, Гитлерюгенд приживется здесь? В такой сонной деревушке? Городским мальчишкам, наверное, понравилось бы, но…
– Не представляю, почему бы нет. В Вернау своя программа Гитлерюгенда развивается уже несколько лет – и Союз немецких девушек тоже. В таких местах они приживаются даже лучше. Детям Унтербойингена нужна мораль ничуть не меньше, чем городским. Я видел, что ваши приемные сыновья копаются в чужих полях. Им требуются контроль и наставление.
Он говорит это выразительно, чтобы был понятен смысл: «Если вы с женой не справляетесь, выбора не остается – заняться надлежащим воспитанием ваших детей придется Адольфу Гитлеру».
– Все дело в моей работе, видите ли. – Антон сам удивлен, как натурально у него получается извиняющийся тон. – Она часто уводит меня из городка, и с мальчиками я провожу не так много времени, как хотелось бы. А Элизабет и так загружена, на ней шитье и Мария.
Почему он это делает? Почему оправдывается, извиняется перед этим человеком?
– Да, кстати. Ваша работа.
Мебельщик медлит, подбирая слова. В этом непродолжительном молчании страх и ярость возвращаются в тело Антона. Его трясет от потребности наброситься на это отвратительное чудовище, стоящее перед ним, но он лишь перемещает свою трубку из одного уголка губ в другой.
– Поскольку вы лишь преподаете музыку и ничего не строите и никак не способствуете здоровой экономике, как прочие из нас, я подумал, что вы как раз тот, кто мог бы заняться программами для молодежи – по крайней мере, для мальчиков. Для Союза немецких девушек следует найти женщину, но с этим мы разберемся.
Мебельщик добавляет мимоходом:
– Еще вы ведь были учителем. Думаю, это тоже делает вас подходящей кандидатурой.
Боже праведный, это последнее, чем Антон стал бы заниматься. Что нужно молодежи деревни, так это пример христианского милосердия и любви. Да и не это ли нужно всем нам, всей нации? Если бы мы усвоили этот урок вовремя, много лет назад – много веков назад – были бы мы сейчас здесь? Его сыновья научились милосердию и любви – вместе с краденым картофелем они откопали доброту и щедрость. Роясь в чужих полях, они нашли возможность стать лучше. Какое чудо, что Пол и Альберт пришли к моральности, будучи окруженными ненавистью, насилием и войной.
Но Антон не может отказать Мебельщику, если хочет, чтобы семья была в безопасности. Он даже не может сказать вслух о своем отвращении к Гитлерюгенду и преступному насаждению идеологии. Этот мерзкий клуб – все равно, что машина для убийства юных умов, и Антон никогда не будет это поддерживать.
Он дает единственный правильный ответ, какой возможен, когда Мебельщик загнал его в угол:
– Звучит многообещающе.
Он должен увернуться от этого сокрушительного удара судьбы, не дать пули Мебельщика сразить его.
– Мне, конечно, понадобится время, чтобы уладить дела. Надо удостовериться, что расписание будет совпадать – все эти уроки, которые я провожу в других городах…
– Это важно, Штарцман, – Мебельщик тыкает пальцем в грудь Антона; он осмеливается прикасаться к нему, этот человек, который делал непристойные предложения его жене. – Мы должны продемонстрировать наше единство. Даже здесь, в маленьких городах, мы остаемся немцами.
– Мы остаемся немцами. Как вы правы.
– Я не могу позволить этому вопросу провисать и дальше – мы не можем. Давайте не будем откладывать дальше Рождества. Вы к тому времени будете готовы, не так ли?
– Несомненно, – отвечает он с улыбкой. – Спасибо, что подумали обо мне. Это такая важная миссия, формировать умы и сердца молодежи.
Мебельщик протягивает руку, и они обмениваются рукопожатиями. Внутренне Антона воротит от этого прикосновения, и ощущение усиливается, пока он размышляет о том, на что согласился. Но как он мог отклонить требование этого человека – его приказ? Даже если Мебельщик и не сообразил еще, в чем истинная причина отлучек и приходов Антона, его взгляд сконцентрировался на семье Штарцман. Отказа Элизабет такой человек, как Мебельщик, тоже не забудет. Они теперь ходят по острию ножа – Антон, его жена и их невинные, ни о чем не подозревающие дети.