.
Антон вертит шляпу в руках. Он ставит ее на учительский стол – по крайней мере, пытается. Он не рассчитал расстояние, и она падает на пол. Несмотря на нервный испытующий смех, он поднимает ее и водружает уверенно на место, затем поворачивается на каблуках и смотрит на учеников. Он не вполне уверен, что ему говорить.
Один из мальчиков восклицает с радостным нетерпением:
– Mein Herr, вы будете учить нас играть музыку?
Антон усмехается.
– С Божьей помощью.
Мальчики и девочки шаркают ногами и возбужденно перешептываются.
С чего лучше начать? Он открывает ближайший ящик и достает оттуда первый инструмент. Он поднимает его повыше, чтобы все дети могли его рассмотреть.
– Это корнет. Красивый, не правда ли? Из всех духовых инструментов он способен брать самые высокие ноты – чтобы этот инструмент заиграл, надо прижать к нему губы.
Он показывает, как нужно, сжимая губы вместе и издавая дребезжащую вибрацию. Дети смеются.
– Я передам его по кругу, чтобы вы могли его прочувствовать. Играть пока не пытайтесь – еще нет. Никто из нас не хочет вернуться домой с головной болью.
Снова смех.
Корнет идет по кругу. Дети взвешивают его в руках, представляют себе, как бы они смотрелись с ним – умелыми и гордыми. Антон извлекает из сундука следующий инструмент.
– Французский рожок. Взгляните, какие завитки и как клапаны отличаются от тех, что наверху корнета. Этот звучит сочно и сладко.
Он называет каждый инструмент и объясняет его роль, какой цели он будет служить в их оркестре. Баритон, тромбон с длинным мундштуком – его ему требуется собрать, пока дети наблюдают. Кларнет и пикколо, гобой и флейта, яркие тарелки, которые вспыхивают, когда он поднимает их. Дети закрывают уши руками, ожидая, что он ударит им друг об друга, но Антон только смеется и передает одну тарелку по классу.
Показав им все инструменты, он говорит:
– Теперь каждый из вас пусть попробует тот, который ему больше понравился, чтобы мы смогли выяснить, кому что подходит. У меня недостаточно инструментов для каждого, так что даже когда сделаете выбор, большинству из вас придется делить инструмент. Я попрошу вашу учительницу фройляйн Вебер помочь мне составить расписание. Как вам такое предложение? Встаньте и постройтесь по росту.
Детям в Сент-Йозефсхайме нравился такой способ строиться. Брат Назарий редко вызывал их по порядку строя, от самого высокого к самому низкому. Иногда он шел в обратном порядке, иногда выбирал кого-нибудь из середины, так что у каждого был шанс стать первым.
Они начинают с одних лишь мундштуков. Антон снимает металлические крышечки с каждого медного духового инструмента; дети пробуют дуть в них по очереди, суетясь, и комната наполняется кряканьем. Ученики заходятся от смеха, звук такой дурацкий, – но Антон отмечает, как быстро они учатся. Вскоре он вкручивает мундштуки обратно в медные конструкции. Дети играют – или пытаются играть; нестройное гудение и слабый визг снова их смешат, но в классе воцарилась серьезная атмосфера. Они честно стараются изо всех сил, чтобы научиться, – каждый из них. Это не похоже ни на что из того, чем им приходилось заниматься прежде. Они с рвением берутся за развитие нового навыка – того, что станет навыком со временем и практикой – они сосредоточены, серьезны, как редко бывают дети. Те, кто не играет сам, подбадривают остальных. Они аплодируют первым попыткам друг друга взять До, и Ля, и Соль. Дух сотрудничества формируется, завязываются свежие бутоны доверия и товарищества. В один прекрасный день, эти бутоны распустятся, расцветут взаимоподдержкой и единством, волшебными силами, которые свяжут вместе новую музыкальную группу.
Два часа занятий пролетают. Пока Кристина Вебер проверяет имена по списку, Антон отпускает половину детей по домам с инструментами – всех, кроме тех, кто будет играть на ударных. Они должны сначала получить разрешение от родителей. Антон не станет преподносить родителям Унтербойингена сюрприз в виде тарелок или малого барабана. Он не будет так жесток; трубы и пикколо уже достаточная пытка.
– На следующей неделе, – говорит он, – каждый из вас должен уметь играть ноты, которые я вам показал, так что практикуйтесь, как следует, и не забудьте встретиться на неделе с вашими напарниками, чтобы обменяться инструментами. Те, кто первыми получил инструменты: вы будете ответственны за то, чтобы напомнить друзьям, как играть правильные ноты. Барабанщики, вы будете практиковаться на своих коленках, пока родители не разрешат вам держать у себя барабаны.
Он показывает им, выстукивая парадидл, пока весь класс не запоминает, даже те, кто не будет заниматься ударными.
Антон направляется домой в синих сумерках, Ал и Пол идут рядом. Пол несет корнет, который мальчики будут делить; он не может удержаться, чтобы изредка не выдуть пару визгливых нот, и каждый раз, как он это делает, кролик выскакивает из-за обочины или стая куропаток шумно поднимается в воздух. Антон едва ли может вспомнить, когда чувствовал такое удовлетворение. Его сердце бьется с насыщенным теплым чувством радости от достигнутого – и с уверенностью, что он заложил фундамент для чего-то чудесного, чего-то, что он создаст. Он ожидал, что вновь стоять во главе класса не принесет ему ничего, кроме боли. Но ему не стоило бояться. В мире, погрязшем в скорби, он нашел небольшую порцию счастья. В такое время это дороже золота.
Когда они подходят к дому, Элизабет спускается по лестнице им навстречу. Антон задерживается в саду, в то время как мальчики бегут вперед, горя от нетерпения показать матери корнет. Она видела его и раньше, но в их руках – никогда. Антон наблюдает, как она сходит вниз по лестнице коттеджа, омываемая бледным лунным светом. Сперва он думает: «Как она прекрасна, с этим серебряным сиянием, сверкающим в темных волосах, словно корона. Она даже симпатичнее, чем Кристина Вебер». Но когда Элизабет подходит ближе, он видит, что ее взгляд суров, рот плотно сжат и изобличает ее беспокойство. Она лишь на короткий миг задерживается, чтобы полюбоваться корнетом. Затем она кладет руку на макушку Пола, прерывая его болтовню.
– Идите в дом, мальчики. Ужин ждет.
Братья с топотом и грохотом поднимаются по лестнице, толкаясь и смеясь. Пол издает финальный визжащий звук на корнете, прежде чем скрыться внутри.
В воцарившейся тишине Элизабет лишь кидает короткий взгляд на Антона. Что-то ужасно не так.
– В чем дело? Что-то случилось с Марией? Она заболела?
– Нет, Мария в полном порядке. Ничего такого, ничего в этом роде, – она бросает взгляд наверх, чтобы убедиться, что дверь дома плотно закрыта и маленькие ушки ничего не уловят. – Я слышала новости сегодня вечером, когда ты уже ушел в школу. Пришла фрау Гертц и рассказала мне.
На один краткий дикий миг он подумал, все еще несясь на волне надежды, что Красный оркестр, наконец, сыграл свой смертоносный аккорд, и кто-то, какой-то избранный убийца, совершил покушение на Гитлера. Но если бы было так – если бы они были освобождены, быстро и неожиданно, Элизабет не выглядела бы такой подавленной.
– Что такое, – говорит он шепотом. – Расскажи мне.
– Это на счет тех студентов в Мюнхене – той группы, которая называет себя Белой розой.
– Да?
– СС арестовали еще двоих студентов сегодня, Антон. Даже не доказано, что они члены Белой розы, их только подозревают в том, что у них были связи с сопротивлением, – она замолкает, смотрит на него, не моргая, со значением. – Ты ведь знаешь, что их казнят.
– Я знаю.
Он чувствует, как в ней поднимается волна раздражения, желание сказать больше. Тем не менее, она колеблется, делая глубокий вдох. Она прижимает пальцы к переносице, словно борется с головной болью или собственными мрачными мыслями. Слова, наконец, прорываются наружу, хотя она и произносит их шепотом:
– Сражаться слишком опасно. Мы не можем противостоять Партии.
– Это слишком опасно, тут ты права. Но мы все равно должны сражаться. В глубине души ты знаешь, что это правильно. Я не забыл про свинину, – а ты помнишь? Ты была вне себя, боясь обидеть эту несчастную, спрятанную семью своим подарком. Я видел, как ты порой разглядываешь наш дом – как твой взгляд скользит по чердаку. Я знаю, о чем при этом ты размышляешь: не могли бы мы спрятать несколько невинных человек там.
– Но я никогда не зашла бы так далеко. У меня есть свои дети, о которых нужно подумать, – наши дети, Антон. Я не могу рисковать их безопасностью. И ты не должен.
Антон знает, что Элизабет права. Но и он не ошибается.
Однажды в Мюнхене он нашел буклет, напечатанный Белой розой. Небольшая вещица, всего пара страниц и к тому же наполовину сожженная и выброшенная за стену, где Антон на нее и наткнулся, как будто тот, кто уронил ее туда, стыдился, что прочитал ее, и пытался уничтожить улику. Но какой стыд эти слова могли пробудить в любой честной душе? То, что он прочитал на обугленном клочке бумаге, до сих пор пылает в его сердце. Он не забыл этих слов – ни одного. Как Святое писание они поднимаются целыми на поверхность его мыслей. Как его свадебная клятва.
Нет ничего более недостойного для цивилизованной нации, чем позволить быть управляемыми, без оппозиции, безответственной хунтой, ведомой примитивными инстинктами. Несомненно, что каждый честный немец сегодня стыдится своего правительства. Кто из нас имеет хотя приблизительное представление о масштабах стыда, который настигнет нас и наших детей, когда в один прекрасный день пелена спадет с наших глаз и самые ужасные преступления – преступления, которые бесконечно превосходят всякую меру – явятся нам при свете дня?
Эти студенты были еще детьми, когда начали движение Белой розы и заложили основу сопротивления. Всего лишь дети, немногим старше Альберта и его друзей. Он помнит то здание в Мюнхене, огромные зеленые буквы, нарисованные на его ровной стене без окон, слова Белой розы: «Мы не будем молчать. «Белая роза» никогда не оставит вас в покое