». Когда он наткнулся на граффити, краска еще не засохла и стекала по стене. Он дотронулся до слов пальцами, чтобы почувствовать жизнь в них. Следы яркого зеленого оставались на кончиках его пальцев еще несколько дней.
Эсэсовцы, с их тяжелыми взглядами, их ружьями, черными сапогами, марширующими в ногу – они всех нас могут подвергнуть испытанию. Они могут попытаться сломить дух нашей молодежи, но молодые люди – это совесть Германии, это зубы, впивающиеся в кость. И мы – совесть Германии. Слова Белой розы сейчас еще более истинны, чем были тогда, когда их написали. Чем дольше партия остается у власти, тем усерднее мы должны трудиться, чтобы сдернуть пелену нашего позора.
– Ты не можешь продолжать этим заниматься, – говорит Элизабет. – Что бы ты там ни делал для… них.
Он не сказал ей: «Я лишь посланец, а посланцы, определенно, в наименьшей опасности. Мы лишь переносим слова». Он не сказал ей; лучше пусть ничего не знает. Однажды это незнание может защитить ее, если на то будет милость Божья. Он лишь уверил ее, что его участие не самое важное, да и случается лишь от времени к времени, и это правда. Впрочем, сейчас одного подозрения на любую связь с Белой розой будет достаточно, чтобы стать поводом для ареста. В Мюнхене убьют за сами знаете, кого. Нет смысла пытаться упокоить ее, говоря: «Я в безопасности». Это было бы ложью, – а Антон дал себе слово никогда больше не лгать жене.
Она говорит:
– Я не могу потерять тебя, Антон. Ты нужен мне. Ты нужен мне здесь, в моей жизни.
Он берет ее за руку. Рискует слегка коснуться, проведя большим пальцем по ее суставам. Ее руки огрубели от бесконечной работы.
– Я буду осторожен. Обещаю.
Но он не оставит свое дело. Wir schweigen nicht, wir sind euer boses Gewissen[33].
Ясное воскресное утро. Ранние весенние птицы поют так же прекрасно, как пели во времена до войны. Мария, одетая в свое лучшее белое платье, немного напоминающая невесту и готовая к своему Первому Причастию, никак не может оторваться от стола. Элизабет безуспешно пытается отвлечь Марию от каши и яблок, которые ее братья поглощают с обычным для них аппетитом.
– После церкви сможешь позавтракать, – увещевает ее Элизабет. – А до Первого Причастия ничего есть нельзя. Это не положено.
Мария повисает на спинке стула Альберта, давя на жалость:
– Но я так хочу есть!
– Представь себе, как будет тобой гордиться отец Эмиль, – говорит Антон, – если ты будешь храброй и сильной и примешь Причастие на голодный желудок.
Это срабатывает. Мария отходит от стола, пританцовывая и крутясь, так что ее белая юбка поднимается и летит волнами вокруг ее маленьких быстрых ножек.
– Я рада, что приму Первое Причастие от отца Эмиля.
– А от кого же еще? – вставляет Пол. – У нас нет другого священника.
– Но я все равно рада. Он мне больших всех нравится, из всех взрослых, кого я знаю… кроме мамы и Vati.
Антон подозревает, что последнее она добавила, лишь чтобы пощадить их с Элизабет чувства.
– Пойду на улицу поиграю, – объявляет Мария, – чтоб не видеть, как вы тут все едите.
– Лучше не надо, – останавливает ее Антон. – Можешь испачкать свое красивое белое платье, что тогда подумает отец Эмиль?
Она падает на потертый диван, ссутулившись и закатив глаза, всем своим видом показывая, что претерпевает невыносимые страдания.
Ал подвигается к стулу Антона:
– Когда закончишь есть, можешь мне показать, как чистить корнет?
– Конечно. Это не трудно.
– Я занимался, – сообщает Ал довольно. – Я теперь могу сыграть всю октаву, не делая пауз и не задумываясь.
– Я тоже занимался, – вставляет Пол.
– Я слышал вас обоих, оттуда, из сада.
Из ванной Элизабет кричит:
– Просто чудо, что фрау Гертц нас не выставила. Вам, мальчики, не следует подвергать ее такой пытке вашим безобразным гудением.
– Но мы никогда не научимся, если не будем практиковаться, – возражает Пол. – Я хочу однажды научиться играть так же хорошо, как Vati Антон.
– И научишься, – говорит Антон. – Я в этом не сомневаюсь. Когда я был в твоем возрасте, я…
Элизабет появляется из ванной, застегивая нитку жемчуга на шее.
– Куда делась Мария?
Антон и мальчики оборачиваются к дивану, но он уже пуст. Дверь коттеджа открыта, снаружи льется утренний свет.
– О нет, – рычит Ал.
Элизабет прищелкивает языком.
– Идите на улицу и поймайте ее, мальчики, пока она не впуталась в неприятности.
– Я схожу, – говорит Антон. – Мальчики уже одеты для церкви.
На нем пока его рабочие брюки – простые, поблекшего синего цвета, и фиолетовая рубашка, наполовину заправленная.
Он выходит наружу и смотрит вниз с лестницы. Он замечает краешек волана платья Марии, исчезающего за домом. Антон разрешил бы ей поиграть, если бы мог – порезвиться в весеннем тепле. Посмотрел бы хоть, по крайней мере, как она радуется, потому что последующую часть он пропустит – пропустит Первое Причастие своей маленькой дочурки. Он еще не сказал Элизабет, что его не будет в церкви. Вчера вечером, когда он возвращался домой от Форстов, отец Эмиль встретил его по дороге и с рукопожатием передал срочную записку. Никогда раньше его не просили доставить записку в воскресенье. Это, надо полагать, одна из привилегий работы со священником. Но сегодняшнее задание не может ждать, пока пройдет священный день. Нужно сделать это немедленно. Элизабет разозлится и расстроится, когда он ошарашит ее новостью, но ничего не поделаешь. Пламя сопротивления разгорается сильнее с каждым днем; тайные сети кипят внезапной активностью, с интенсивностью, которая равно подогревает его надежду и страх. Что-то должно произойти, и скоро. Мы на пороге больших перемен. Мы можем лишь молиться, что пройдем через испытание живыми и несломленными.
Если бы только он мог задержаться и наслаждаться счастьем Марии еще несколько мгновений, прежде чем ему придется признаться во всем Элизабет и загубить день, – но если Мария испачкает платье, день в любом случае будет загублен.
Он спешит вниз по лестнице, обходит коттедж и перешагивает через сточную канаву, из которой перетекает навоз из Misthaufen. Он рыщет по всему лужку для выпаса, но находит лишь коз, ни следа Марии в ее платьице для Причастия. Затем, когда он снова поворачивается к дому, он замечает девочку. Она шагает по каменной стене, которая образует нижнюю часть дома, где спят животные. Она что-то бормочет себе под нос на ходу. Антон столбенеет и смотрит, вытаращив глаза; Мария балансирует, и ее ручки машут, как лопасти ветряной мельницы. Это выводит его из оцепенения; он огибает угол фундамента дома и направляется туда, где сможет до нее дотянуться. Позвать ее? Покричать, поругаться? Меньше всего ему хотелось бы напугать девочку, а то чего доброго еще свалится.
Мария поворачивает голову, золотые кудри подпрыгивают. Теперь она видит его – косится на него и ускоряет шаг.
– Слезай оттуда, – командует Антон. – Мама разозлится. Носиться повсюду в своем платье для Причастия – о чем ты только думала?
– Я не упаду.
– Я уже с полдюжины раз видел, как ты падаешь.
Он подкрадывается ближе и тянется, чтобы схватить ее, но она удирает из протянутых рук, блестящие туфли весело топают по камням.
– Ты должна спуститься немедленно! Возвращайся в дом и жди, пока остальные члены семьи закончат одеваться. Скоро пора идти в церковь.
– В доме скучно! Не хочу туда идти.
Усилием воли, Антон подавляет гнев и говорит сахарным голосом:
– Я знаю, что скучно, но ты там будешь недолго. Потом пойдешь и повидаешься с отцом Эмилем и будешь стоять перед всеми в своем чудесном белом платьице. Разве ты не ждешь этого с нетерпением? Ну, пойдем со мной, mein Schatz[34]. Давай я помогу тебе слезть.
Но как раз в этот момент дверь с грохотом распахивается, и мальчики бегут вниз по лестнице, выкрикивая имя Марии. В их голосах угадывается нетерпение: Элизабет послала их поймать сестру и призвать ее к порядку. Отвлеченная шумом, Мария поворачивается в сторону братьев и оступается. В один миг она наклоняется в сторону, беспомощно взмахнув руками. Округлившиеся глаза и округлившийся в крике рот занимают все лицо, когда она падает со стены на внутреннюю сторону – где спят животные. Исчезновение маленькой белой фигурки сопровождается невероятным шумом. А еще через мгновение облако зловония поднимается от стока Misthaufen.
Антон мчится к задней части дома и распахивает ворота загона. Он спешит через подстилку из соломы, разметая ее во все стороны. Молочная корова, прикорнувшая в своей постели, вскакивает на ноги с испуганным мычанием. Он находит Марию внизу навозного слива, лежащей ровнехонько в луже мочи и экскрементов. Бедолага проломила тонкие деревянные дощечки, чисто номинальный настил, скрывавший, до настоящего момента, слив и его непрезентабельное содержимое. В первый миг Антон боится, что девочка серьезно ранена, может быть, фатально – так тихо она лежит. Но затем Мария медленно садится. Она смотрит на себя – на платье для Причастия, любовно сшитое Элизабет, а теперь коричневое и вонючее, полностью загубленное. Она делает неправдоподобно глубокий вдох, затем запрокидывает голову и издает долгий пронзительный крик.
Мальчики догоняют Антона в загоне под домом как раз тогда, когда корова выбегает оттуда, напуганная оглушительным криком Марии.
– Что ты натворила! – восклицает Альберт.
Пол вторит ему с плохо скрываемым весельем:
– Мама задаст тебе такую порку, что сидеть на сможешь!
Антон тянется к девочке. Мальчишки делают движение, готовые помочь, но он машет на них.
– Смотрите, тоже не испачкайтесь. У вашей несчастной мамы и так забот хватает.
Он берет Марию на руки, хотя от запаха у него перехватывает дыхание.
– Ты не поранилась?
– Нет, – ревет она. – Но я теперь вся грязная.