– Разве я не говорил тебе, что так и случится?
– Да, но я тебе не поверила! Я не думала, что Бог будет так жесток ко мне в день моего Первого Причастия!
– Бог тут не причем, глупая ты девчонка. Тебе некого винить, кроме себя самой. Вот, к чему приводит непослушание!
Все еще держа Марию на руках, он выносит ее из-под дома. Его рубашка тоже вся запачкана, но тут уж ничего не поделаешь. Он ставит Марию на ноги на траву и оценивает причиненный урон. Грязь повсюду: намокла все передняя часть от лифа до края юбки, измазано лицо, замараны волосы.
Элизабет вышла на крики дочери. Вопли Марии всполошили и фрау Гертц; она бежит из своего дома, безмолвно всплескивая руками. Она задыхается от бега и от волнения может лишь кудахтать, в то время как Элизабет теряет дар речи от шока.
После нескольких мгновений бесполезных попыток вымолвить хоть слово, Элизабет наконец усилием воли возвращает себе способность говорить.
– У нас всего полчаса до выхода из дома в церковь! Мария, ты меня в могилу сведешь!
На глаза у нее наворачиваются слезы. Антон удивлен – он ни разу не видел ее плачущей с того дня, в переулке, когда он играл на корнете.
– Что же нам теперь делать?
Фрау Гертц берет Элизабет под руку успокаивающим жестом.
– Не волнуйся, дорогая. Все не так плохо, как кажется. У меня осталось мое старое платье, в котором я принимала Первое Причастие; я помню точно, где оно лежит. Оно должно подойти Марии. Оно, конечно, старомодное, но сойдет.
– Я хочу быть в этом платье, – всхлипывает Мария, – оно такое красивое.
Пол говорит:
– Уже нет.
Это заставляет Марию расплакаться пуще прежнего. Элизабет дает Полу подзатыльник, так что его светлые волосы взъерошиваются. Мальчики кусают губы, чтобы сдержать смех.
– Пойдем-ка со мной, – фрау Гертц уводит Элизабет в направлении фермерского домика. – Вычистим ее и оденем. Времени достаточно, не трясись. Альберт, беги вперед и наполни большую медную ванну, которая у меня в кухне. Вода будет холодная, нагревать некогда. Но надо отмыть ее волосы. Они все в навозе. Антон, ты веди Марию.
Когда фрау Гертц удаляется, Элизабет оглядывает Антона.
– Как только посадим Марию в ванну, тебе тоже надо будет переодеться, Антон. Она перепачкала тебе всю рубашку, в церковь нельзя идти в таком виде.
Антон переодевается, когда у него появляется такая возможность. Но когда он через пару минут после этого заходит в дом фрау Гертц, на ней все еще не нарядная воскресная одежда.
Укутанная в большое полотенце и дрожащая, Мария клонится над гладильной доской, ее волосы распределены по всей длине. Ее уже, как следует, отдраили; фрау Гертц может творить чудеса, когда без этих чудес не обойтись. Элизабет обхватила Марию за талию обеими руками, стараясь удержать ее, чтобы не елозила. Фрау Гертц прикладывает горячий утюг к волосам Марии. Ютюг шипит, как змея, и облако пара поднимается в воздух, оставляя капельки влаги на оконном стекле.
– Я как раз собиралась гладить вещи, когда услышала крики Марии, – сообщает фрау Гертц. – Утюг уже был разогретый. Это удача; иначе нам бы не высушить ее волосы вовремя. Боюсь, Мария, сегодня кудрей у тебя не будет, но прямые волосы все равно лучше, чем навозные волосы.
Альберт и Пол сидят по краям дивана фрау Гертц, накрытого бархатом. Между ними лежит вопиюще старомодное платье для Причастия, впервые с давних времен извлеченное на свет Божий. Ткань от лет пожелтела, Антон чувствует запах нафталина.
– Не дергайся, – велит Элизабет Марии, – если не хочешь обжечься об утюг. Отличное будет дополнение к сегодняшнему дню, а?
Она бросает взгляд на Антона.
– Ты ведь не собираешься идти в церковь в этом, правда?
Он чувствует себя, как собака, испортившая ковер.
– Я… я не иду в церковь, Элизабет. Мне нужно работать – в Вернау.
Она смотрит на него, открыв рот.
– Не идешь? Антон! Мало того, что ты работаешь в праздник, так ты еще и собираешься пропустить Первое причастие своей дочери?
– Прости. Если бы у меня был выход…
– У тебя есть выход. Иди в церковь. Не бросай свою семью из-за какой-то работы.
Им нельзя обсуждать это перед фрау Гертц и детьми.
– Ты ж знаешь, я не могу. Эта работа слишком важна.
Что подумает фрау? У нее нет причин полагать, что Антон занимается чем-то, кроме преподавания музыки. Она просто занимается своим делом, продолжает выжимать влагу из волос Марии, пока так капризничает и сопротивляется.
– Мне жаль, – говорит Антон. – Я придумаю, как загладить вину перед тобой. Перед всеми вами.
Элизабет больше не смотрит на него. Выражение ее лица – насколько он может разглядеть, когда оно отвернуто от него – суровое и бескомпромиссное.
– Извиняться тебе надо перед Марией, а не передо мной.
Марию, похоже, новость не слишком опечалила.
– Почему мне нельзя идти с кудрявыми волосами?
Затем, когда фрау Гертц толкает ее лицо снова вниз, она кричит Антону:
– Если ты собираешься в Вернау, я хочу бумажных кукол!
– Принесу тебе несколько бумажных кукол, чтобы отметить твое Причастие. Мальчики, помогите маме присматривать за Марией. Не дайте ей влезть в еще какие-нибудь неприятности.
Он наклоняется, чтобы поцеловать Элизабет в щеку, но она отстраняется.
– Лучше иди.
Она бросает на него один холодный взгляд, и затем снова отводит глаза. Но он замечает в них не только злость. Еще и страх.
В Вернау все магазины закрыты. В аллее, на которой назначена встреча, Антон умудряется найти несколько выброшенных швейных каталогов возле урны. Обложки поблекли, но картинки внутри – изображения дам в нарядных платьях и мужчин в шитых на заказ костюмах – достаточно яркие и жизнерадостные, чтобы понравиться любой девочке. Он запихивает каталоги подмышку и направляется к автобусной остановке, ища взглядом свой контакт.
Он замечает Детлефа Пола еще до того, как тот видит его. В этот раз у Пола тросточка – он обожает добавлять всякие небольшие детали к своим маскировкам, хотя никакой переносчик посланий особо не полагается на маскировку. Пол шагает с таким достоинством, словно король со свитой. Он периодически останавливается посмотреть витрины магазинов; глядит на свои часы с видом человека, которому некуда спешить, потом снова убирает их в карман. Когда они проходят мимо друг друга по тротуару, Антон и Пол приподнимают шляпы, как сделали бы вежливые незнакомцы. Из другой руки Антона падает сложенная бумажка; конец трости Пола тут же опускается на нее, пригвоздив к мостовой.
– Чудесное воскресенье, – замечает Пол.
– Оно было бы еще чудеснее, если бы моя жена не мечтала освежевать меня живьем.
Пол поджимает губы. Слишком поздно, Антон вспоминает, что этот человек однажды сказал ему в Кирхгейме: «Не рассказывай мне, есть ли у тебя семья».
Он вспыхивает. Какая беспечность с его стороны.
– Мне пора.
Но когда он уже поворачивается, чтобы уйти, герр Пол тихо говорит, как будто не может держать это в себе – как будто это тяготит его:
– Какая жалость на счет Эгерланда.
Антон оглядывается.
– Что случилось? Я не слышал новостей. В нашем маленьком городе, знаете ли, мы не всегда узнаем о том, что происходит в мире за его пределами.
Но мы слышали про студентов, арестованных за общение с создателями Белой розы. Страх все еще нависает над Антоном – и над Элизабет тоже.
– Чехи дали отпор, – говорит Пол. – Протестная группировка. Долго они не протянут, рейх скоро разгромит их. Но на данный момент они выгнали, по меньше мере, сотню немецких семей, а может, и больше.
– Как жаль, – соглашается Антон.
Пол приподнимает бровь.
– Все эти люди изгнаны из своих домов. Женщины и дети бродят по деревням, бездомные, голодные. Я слышал, они спят в сараях, когда им удается их найти, и едят траву. Как скот.
Картина трагедии постепенно проясняется перед мысленным взором Антона, мрачная и четкая. Теперь он говорит с настоящим чувством:
– Какой ужас. Можно что-то сделать, чтобы помочь им?
– Им нужны дома, беднягам, по крайней мере, до тех пор, пока земля не будет снова отвоевана, и они не смогут вернуться в Эгерланд. В том случае, если чехи оставят что-то для изгнанников – что-то, что можно назвать домом. Я слышал, разрабатывается какой-то план по транспортировке их сюда, в сельскую местность в Вюртемберге, где они снова будут предоставлены самим себе.
– Так себе план.
– Да, так себе. Но мы ничего лучшего от нашей верхушки и не ожидали, не правда ли?
Пол пододвигает своей тростью записку поближе. Когда Антон уйдет, он наклонится и поднимет ее. Он пойдет к своему следующему контакту, слова будут течь, тонкой струйкой, тихим потоком. Пол снова приподнимает шляпу:
– Я лучше пойду.
– И я.
– Берегите себя, mein Herr.
К тому времени, как Антон добирается до дома, уже после заката, его пальто насквозь промокает от весенней мороси, и холод пробирает его до костей. Но дождь и прошедшие часы остужают гнев Элизабет. Она поднимает на него взгляд, когда он входит, и когда он наклоняется, чтобы поцеловать ее в щеку, женщина не отворачивается. Что бы она ни готовила, пахнет вкусно: аромат острый, но смягченный щепоткой корицы, которую она так ревностно бережет. Дети уже пошли спать.
Антон достает из пальто швейные каталоги и складывает их ни столе стопочкой, очень аккуратно, как Элизабет любит.
– Как прошло Причастие?
Элизабет слабо улыбается.
– Мария хорошо справилась. Она отнеслась ко всему серьезно, слава Богу. И к церемонии она подошла с уважением. Ты бы ей гордился, если бы видел.
– Я всегда горжусь моей Марией. – Он вешает промокшее пальто на крючок у двери, затем листает один из каталогов. – Эти она может резать столько, сколько душе угодно.
– Ей это понравится. Садись, я подогрела тушеное мясо. Когда я заметила, что идет дождь, решила, что ты ужасно замерзнешь, пока доберешься до дома.