«Бедняжка, – думает Антон. – Что за жизнь у нее, должно быть, раз она связана с городским гауляйтером? Знает ли она, как ее муж ведет себя с женами и незамужними девушками деревни?»
Один из братьев Копп встает тоже.
– Будет вам, герр Франке. Он же не предлагает нам отвернуться от женщин и детей в беде?
Антон слышит много голосов в поддержку – Абтов и Шнайдеров, Булочницы и двух ее розовощеких дочек.
Но другие голоса кричат: «Бруно прав! Это плохая идея – опасная!»
Антон борется с желанием повернуть голову и посмотреть, кто выкрикнул этот бред. Но он не может привлекать к себе внимание, когда рядом гауляйтер. Он заставляет себя спокойно сидеть на месте, взгляд прикован к священнику за кафедрой.
Эмиль воздевает руки и ждет, пока воцарится тишина. Но Бруно Франке остается стоять.
– Герр Франке, – говорит священник, – пожалуйста, скажите нам больше. Если мы поймем, почему именно вы обеспокоены, тогда, быть может…
Мебельщик прерывает Эмиля на полуслове нетерпеливым кивком головы.
– Нам не нужны еще голодные рты здесь, в Унтербойингене. Если мы впустим огромное стадо бродяжек, они проглотят нас вместе с нашими домами.
– Бродяжек? – восклицает фрау Абт. – Побойся Бога, ты говоришь о маленьких детях, а не о собаках.
Женщина, сидящая рядом с четой Франке, добавляет:
– Проявите человечность, Бруно.
Когда она толкает локтем фрау Франке, та лишь укутывается сильнее в свою шаль.
Янц Эссерт поднимает голову.
– Франке прав. Здесь, в этом городке, мы смогли укрыться от бед. Беженцы усложнят нам жизнь. Кому нужно лишнее беспокойство?
Ропот негодования поднимается, как прилив. Кто-то перекрикивает шум:
– Мы не можем отвернуться от людей в беде!
Теперь больше людей поднялись на ноги в поддержку Мебельщика – мужчины и женщины, вот уже шесть, семь. Потом десять, двенадцать. Антон и в страшном сне не мог представить, что у гауляйтера столько сторонников. Он взбудоражено оглядывается по сторонам, силясь запомнить их лица и имена. Однажды его жизнь может зависеть от того, чтобы занять нужную сторону по отношению к друзьям Бруно Франке.
Франке продолжает:
– Слушайте, слушайте, вы все. Давайте не будем пороть горячку. Я не бессердечный ублюдок, – ноги Элизабет вздрагивают, и Антон опасается, что сейчас она вскочит с места и возразит этому человеку. – Но давайте трезво взглянем на ситуацию. Мы здесь, среди наших маленьких ферм и магазинов, имеем ровно столько, сколько нужно, чтобы оставаться в здравии и моральном благополучии. Если мы откроем дома эгерландцам, то каждый из нас будет слишком много расходовать. У нас не останется излишков для торгового обмена. Мы вернемся к тому, что будем жить на одни пайки и ничего более. Вы этого хотите?
Элизабет вскакивает на ноги, прежде чем Антон успевает ее остановить. Она смотрит на Франке через проход, дрожа от злости и отвращения.
– Все в Германии затянули пояса, – говорит она. – Мы можем сделать то же самое. Мы сравнительно легко переносили войну здесь, в Унтербойингене. Теперь пришло время, чтобы мы поделились своей удачей с теми, кому повезло меньше.
Ее слова приветствует одобрительный рев; от него по позвоночнику Антона пробегают мурашки восторга.
Франке лишь хмыкает с издевкой:
– Вы достанете еду изо ртов своих детей, чтобы отдать ее незнакомцам?
Она ни на миг не колеблется с ответом:
– Я скорее отправлю детей в кровать голодными, чем буду учить их жестокосердию. Что толку в удобной жизни, если в ней нет любви и сострадания?
– Слышали?! – выкрикивает кто-то с восхищением.
Неф взрывается аплодисментами.
Но те, кто был на стороне Бруно Франке, еще не готовы сдаться.
– Мы даже не знаем, что за люди эти эгерландцы, – замечает Янц.
Стоящий рядом с ним мужчина – Гофер Фойгт – кивает с энтузиазмом:
– Это правда. Они незнакомцы; кто знает, что у них на уме?
– Что у них на уме? – восклицает Элизабет. – Герр Фойгт, как вы можете говорить такое? Они бездомные! В ваших устах это звучит так, словно у них есть выбор – словно они планируют вторжение!
– А касательно того, что они за люди, – добавляет один из Коппов, – так они немцы. Что еще о них нужно знать?
– Множество неприглядных типов называло себя немцами. – Франке оглядывает церковь с лукавым видом, всю бормочущую толпу. – Множество нечистых типов. Они не становятся немцами только потому, что они так себя называют.
– Это правда, – говорит Гофер. – Послушайте, все вы. Как мы можем быть уверены, что эгерландцы не приведут с собой евреев или цыганских крыс?
Антон хватает Элизабет за руку, чтобы она не сказала что-нибудь в сердцах. Он предугадывает, каким может быть ее ответ сгоряча, потому что он горит и на его языке: «Я бы впустила к себе и евреев, если бы могла – и была бы счастлива, что мне выпала такая возможность». Но таких вещей говорить здесь и сейчас не нужно. Не тогда, когда прищуренные глаза Франке метают взгляды по всему помещению, выискивая симпатизирующих не той стороне и предателей.
– Спокойствие, – вступает Эмиль с кафедры. – Спокойствие, друзья мои, спокойствие. Отрадно видеть, что у нас всех эгерландцы вызывают столько эмоций. Однако мы должны решить, как лучше поступить. Потому что беженцы прибудут в Вюртемберг, нравится нам это или нет. Предложим ли мы им укрытие или дадим скитаться по деревням, предоставленным самим себе?
Антон осторожно поднимается и встает рядом со своей женой.
– Есть еще одно соображение, которое никто пока не упомянул. Здесь, в Унтербойингене, мы оставались в основном незаметными – но если мы впустим эти семьи в наши дома, так уже не будет. В больших городах узнают имя нашей тихой деревушки. О нас напишут в газетах; о нас будут говорить по радио. Мы больше не будем невидимыми, как прежде. Готовы ли мы принять такой риск?
– Нет! – кричит Франке, и его сторонники вторят ему, потрясая кулаками над их головами.
Но когда снова становится тихо, Элизабет продолжает:
– То, что говорит Антон, правда. Мы должны быть готовы поступиться своей безопасностью. Но спросите себя: если вы бросите бездомных на произвол судьбы, без укрытия, сможете ли вы смотреть на себя в зеркало без стыда? Если вы сделаете то, что просто, вместо того, что правильно, сможете ли вы жить с поднятой головой, сможете не прятать глаза, когда ваш супруг или супруга назовет вас по имени? Если вы отвернетесь от детей, которые будут погибать от голода в полях, сможете ли вы когда-либо дотронуться до лица собственного ребенка без чувства отчаяния?
– Спросите себя: здесь, в Унтербойингене, мы хорошие люди или нет? Следуем ли мы заветам Христа и заботимся ли о наших братьях – даже тех, которые среди нас чужаки? Или мы эгоистичны, как Иуда, и готовы продать то, что свято и праведно за несколько серебряных монет?
Теперь вся остальная часть деревни поднимается с мест, выкрикивая слова поддержки Элизабет и эгерландцам.
Сердце Антона заходится от гордости, но он крепче сжимает руку Элизабет. Он чувствует взгляд Бруно Франке на своем лице – и на лице Элизабет, мрачно оценивающий взгляд. Антон не станет смотреть на гауляйтера – пусть себе барахтается в своем поражении. Но он отмечает про себя всех мужчин и женщин, которые выскакивают из церкви следом за Мебельщиком. Никогда бы он не подумал, что эта безмятежная маленькая деревня приютила столько ненависти. И никогда ему не придумать, что с этим поделать.
Большая часть города поддержала идею; только Франке и горстка его сторонников открыто выступили против. Даже жена Бруно Франке – измученная и печальная, не глядящая в глаза другим женщинам – остается в церкви. Она тоже за то, чтобы помочь беженцам.
С кафедры отец Эмиль ловит взгляд Антона и улыбается. Вопрос решился. Унтербойинген откроет двери и впустит беженцев.
Плечом к плечу, Антон и Эмиль отдыхают в саду, прислонившись спинами к стволу самого большого дерева. Дым из трубки Эмиля поднимается и вьется среди молодых листьев. Пятнышки света играют в догонялки друг с другом, скачут туда-сюда между лужицами фиолетовых теней. Трава в саду зеленая и сочная, а там, где сидит Антон, она усыпала завитками мягкого бледного дерева. Сосновый брусок в руках Антона превратился в гарцующую лошадку – подарок для девочек из Эгерланда.
– Ты гениально обращаешься с ножом для резьбы по дереву, – говорит Эмиль.
Он медленно выдыхает струйку дыма.
– Ты об этом? – Антон ставит лошадку в траву; она заваливается на бок. – Боюсь, я вынужден не согласиться. Это едва ли достойная резьба по дереву. Так, выстругивание, и ничего больше.
– Ты всегда умел так строгать дерево?
– Отец научил меня, когда я был еще мальчишкой.
Он снимает небольшой слой с одного из копыт. На этот раз лошадка остается стоять на ногах.
– Тебе надо научить этому своих мальчиков.
Антон смеется:
– Скорее, я чему-то могу научиться у Ала и Пола, чем они у меня. А они прирожденные учителя. Взгляни на них.
На другом конце сада, в такой же полосе тени, мальчики устроились на старом тонком покрывале с двумя детьми беженцев, Милли и Элси, которые пришли жить на ферме вместе с матерью, фрау Горник. Альберт показывает им, как играть на корнете. Он демонстрирует, как взять высокую чистую ноту. Он зажимает один из клапанов, и нота меняется. Милли и Элси переглядываются, хихикая, а когда одна из них берет корнет из рук мальчика, он отшатывается, словно обжегся. Девочки – близняшки, и так похожи, что Антону никогда не удается их различить. Они одного возраста с Альбертом, и то, как в их присутствии Ал краснеет и запинается, говорит о том, что каждая из них поцеловала его раз или два, пока никто не смотрел. Одна из девочек пытается играть. Корнет издает слабый тщедушный свист, и дети заливаются смехом.
Эмиль вздыхает.
– Какое счастье видеть молодежь, которую переполняет радость. При том, что этим девочкам пришлось перенести – потерю дома, ужасы войны – чудо, что это не нанесло им вреда.