Она шепчет:
– Все-таки, это хорошая кровать.
Медленно, боясь, что она отпрянет или начнет обороняться, как испуганная птица, он тянется и кладет руку на плечо Элизабет. Через ткань ночной сорочки он ощущает тепло ее тела, и от нее пахнет розовым мылом фрау Горник. Элизабет не сопротивляется. Он скользит рукой немного ниже, чувствуя изящный изгиб ее ребер. Он наслаждается этим ощущением, ощущением, когда обнимаешь женщину, – он никогда и не думал, что сможет этим наслаждаться, никогда до сих пор. О, монахи и отшельники, самоотреченные священники. Если бы вы только знали!
Он спрашивает у нее:
– Как ты теперь, когда Горники уехали? Я понимаю, как сильно тебе нравилось заботиться об этой нуждающейся семье.
– Я лишь надеюсь, что дала Горникам больше счастья, чем получила от них. Если на то воля Божья.
– Так и было, дорогая. Я в этом уверен.
– Значит, со мной все будет в порядке.
Она медлит. Сверчки поют в тишине; где-то в сонном саду кричит ночная птица.
Она произносит с печальным смешком:
– Со мной все будет в порядке, когда я перестану переживать за них. Мы с фрау Горник пообещали друг другу писать каждую неделю. Мне только нужно дождаться, пока они устроятся, и тогда она пришлет мне адрес.
– С такими клятвами, которые вы друг другу дали, – говорит он, посмеиваясь, – почтальоны, которые носят корреспонденцию между нами и Кельном, я уверен, будут просто шататься под весом ваших писем.
От этой мысли она начинает хихикать. Это настолько девчачий звук, что он ошарашивает его. Он не представлял, что может услышать такой от своей трезвомыслящей собранной жены. От этого на его лице появляется улыбка; вскоре Антон присоединяется к ее смеху.
Это небольшой миг радости среди безумного и опасного мира. Но он дороже золота, лучше музыки, потому что ты знаешь, что сделал кого-то счастливым. Сберег от беды.
Следующий день свободен, никакой долг не зовет его – ни записок, которые нужно отнести, ни уроков органа в соседнем приходе. Он бредет по городу один, настроенный потратить немного денег в пекарне – на что-нибудь сладкое для Элизабет, чтобы вызвать одну из ее редких улыбок.
Но как только он доходит до главной улицы и заворачивает за магазином Мебельщика, его внимание привлекает знакомая фигура, высокая, плотная и серая. Мужчина идет по другой стороне улицы. Тросточки у него в этот раз нет, нет и коротких гетр на ботинках, но Антон узнает Детлефа Пола за один короткий удар сердца. Он моргает и вертит головой, чтобы взглянуть получше. Наверняка, ему показалось. Но отрицать то, что он видит, невозможно: герр Пол прибыл в Унтербойинген.
Так не должно быть. Существует фиксированный порядок, кто куда приходит, как дела делаются, а как нет. Антон идет в те города, в которых должен появиться Пол. Никакой контакт не приходит к нему сам. Никто, насколько Антону известно, никогда не пытался прийти в Унтербойинген. Пульс стучит у него в ушах, в животе неожиданно поднимается тошнота. Что-то не так. Или и того хуже, что-то вот-вот будет не так, причем там, где это может увидеть любой из соседей – или его же дети.
Антон сразу понимает, что ему нужно поговорить с этим человеком, узнать, зачем он здесь. Но они не могут говорить там, где кто угодно может их услышать. В маленьком городке никогда не бываешь один. И от близости магазина Франке, который прямо у него за плечом, становится не по себе. Он прямо-таки чувствует взгляд гауляйтера, сверлящий его спину, его душу. Он не обращает внимания на это чувство и продолжает идти, не показывая ни страх, ни спешку, пока не оказывается лицом к лицу с герром Полом. Совершенно случайно оба одновременно поднимают глаза, и встречаются взгядом. Антон отворачивается и привычно идет к церкви. Но не доходя до церкви Святого Колумбана, на безлюдном отрезке дороги, он перешагивает через дренажную канаву – высушенную жарой позднего лета – и прячется за живой изгородью, скрывающей самый старый уголок кладбища.
Он считает секунды. Затем минуты. Он вглядывается в крошечные щели между желтеющими кустами ежевики и прутьями, уже начавшими терять свои первые листья – осень вот-вот начнется. Вот и Пол, поворачивает на ту же самую дорогу, беззаботно шагая в сторону церкви Святого Колумбана.
Антон ждет. Он сидит, затаив дыхание, пока мужчина не подходит достаточно близко, чтобы услышать:
– Пол. Я здесь.
Мужчина не подает вида, что услышал, но он меняет курс и замедляется. Он наклоняется над дренажной канавой, словно нашел что-то интересное в пыли – оброненную монетку, или еще какой-то предмет, достаточно занятный, чтобы привлечь внимание прохожего в такой ленивый день. Он выпрямляется и смотрит в небо, словно прикидывая, пойдет ли дождь. Антон уже готов взреветь от нетерпения. Пол достает трубку из кармана, гремит коробком спичек и чиркает одной, бледное пламя вспыхивает, и он подносит его к чашечке своей трубки с таким видом, будто ему принадлежит все время на свете. Антон может лишь дрожать и молиться. Он считал Детлефа Пола другом – или, если не другом, то хотя бы надежным коллегой. Неужели его суждения об этом человеке оказались неверны? Они обменялись лишней информацией, Пол слишком много знает? Быть может, этот человек был на другой стороне все это время – фальшивая нота, специально пристроенная в Красный оркестр. Теперь он пришел разыскать Антона и отомстить ему от лица Национал-социалистов. Если так, то все рассыплется.
Пол смотрит на свою трубку. Струйка дыма летит к изгороди и остается висеть там, оглушая чувства Антона своим сильным запахом. Он видит только спину мужчины – массивные плечи, серую шерсть его сшитого на заказ костюма – все через крепко сплетенные ветки.
Антон шепчет:
– Мы одни?
– Да.
– Что вы здесь делаете, дружище. Я думал, что вы…
– Слушайте внимательно, герр Штарцман. – Пол делает паузу, чтобы насладиться своей трубкой, но, несмотря на обыденность тона, в его голосе безошибочно угадывается напряжение. – У меня мало времени, и у вас тоже. Для меня риск – прийти к вам, но я должен был рискнуть. Я должен предостеречь вас.
Антон холодеет, быстро и с головы дл пяток.
– Предостеречь меня?
– В вашем городе есть один человек – гауляйтер.
Антон ждет, ничего не говоря. Дрожащее красное лицо Мебельщика снова появляется перед его мысленным взором. В тот день на рыночной площади, когда Антон шагнул между Элизабет и этим ничтожным человеком. Когда он шепнул Бруно Франке: «Скажи только еще одно слово моей жене».
– Он подозревает вас в предательстве.
– Конечно, подозревает. Он же гауляйтер.
– Послушайте, друг мой, – продолжает Пол, – сейчас он действительно подозревает вас. Это уже больше, чем обычное брюзжание гауляйтера.
– Хорошо, – говорит Антон. – Я слушаю.
– Вы убедили этого парня, этого гауляйтера, отказаться от программы Гитлерюгенда в пользу музыкального ансамбля.
Антон хочет что-то сказать, но его горло сжимается. Но за подступающей темнотой паники, он ощущает некоторое восхищение, удивление тем, что может разузнать целая сеть глаз и ушей.
– Ваш гауляйтер раскусил вас. Он понял, что вы никогда не предполагали почтить фюрера своей музыкальной программой, как сперва ему сказали. Он знает, что вы лишь хотели держать детей города подальше от Гитлерюгенда и Союза немецких девушек.
– Как? – во рту у него пересохло, язык словно распух и едва может артикулировать слова. – Как вы все это узнали?
– Я знаю лишь то, что мне рассказали.
– Тогда как они узнали – те, кто рассказал вам?
Единственный возможный сценарий разыгрывается в воображении Антона, быстро, вызывая у него головокружение от простого, ясного смысла всего происходящего. Мебельщик сам кому-то рассказал – влил свои подозрения в подставленное для этого ухо или нацарапал в бесполезном отчете на клочке бумаги. По чистой случайности ухо, которое выбрал Мебельщик для своей истории, оказалось больше расположено к Антону, чем к НСДАП.
Перед ним открывается еще одна возможность. Отправил ли уже герр Франке свои письма? Проинформировал ли он свои контакты в Партии, убедил ли их, что сонная деревушка Унтербойинген укрывает врага? Красный оркестр в курсе, что за Антоном начали следить – значит, они перехватили одно из писем Мебельщика. Но сколько их послал гауляйтер? Только одно или множество писем, которые сейчас спешат через всю Германию, едут по черным железнодорожным путям? Сколько уже достигло пункта назначения?
– У меня семья, – бормочет Антон.
– Я знаю. Вы же сами мне рассказали, несчастный дурак. Из-за вашей семьи я и пришел. – Он снова затягивается и делает это так медленно, что Антону хочется кричать от ярости, от слепого отчаяния. – Я пришел сказать вам, что вы должны немедленно прекратить свою работу. Никаких писем больше. Оставайтесь здесь и залягте на дно. И главное, не переходите дорогу гауляйтеру. Мы найдем кого-нибудь другого, кто будет продолжать работу.
– Нет.
Он говорит это быстро, но осознает вес сказанного. Он не хочет останавливаться. Он хочет быть частью этого; ему нужно быть частью этого. Сопротивление – это его призвание, такое же очевидное, как стать мужем и отцом.
– Слушайте меня, Антон. Вас пока спасает лишь тот факт, что ваш городок – настоящее болото. Кто в СС может позволить себе сейчас обращать внимание на то, что творится в Унтербойингене? Это место ничего не значит – не сейчас, когда студенты в Мюнхене расписывают здания лозунгами «Wiederstand» или дикие мальчишки бродят по улицам, выслеживая лидеров Гитлерюгенда. Во Франкфурте прошел марш сопротивления – вы знали? Он, ясное дело, длился недолго; я слышал, что толпу начали обстреливать, правда, я не в курсе, был ли кто-то убит. Пока беспорядки происходят в больших городах, где куда больше людей могут передавать послания сопротивления, СС не будут заботиться о том, чтобы разобраться с вами. Но не впадайте в заблуждение: как только наши друзья в черном закончат с более срочными пунктами в их графике, они нагрянут в этот городок и заберут вас. Они казнят и вас, и вашего священника, обоих.