рощу.
Элизабет, похоже, чувствует, что это еще не конец истории. Она мягко сжимает его руку, как бы говоря: «Продолжай».
– После того, как они забрали детей, мой орден был распущен, конечно. Я вернулся домой в Штутгарт и некоторое время жил там с сестрой. Она раньше была монахиней, ее орден тоже разогнали. Мы были утешением друг для друга, но мы оба тосковали о том, что потеряли.
– Затем меня призвали в вермахт. Об этом ты знаешь, я думаю; ты должна была слышать, когда я рассказывал мальчикам. Больше поведать и не о чем, кроме того прыжка над Ригой. Благодаря моей поврежденной спине я избавился от службы в армии, и, получив свободу, я поклялся, что никогда туда не вернусь.
– Твоя спина не повреждена. Ты совершенно здоров.
Несмотря на свою грусть, Антон улыбается.
– Думаю, это было первым моим актом сопротивления. Я чувствовал себя трусом, покидая вермахт, когда столько других честных людей, тоже по принуждению, как и я, оставались. Но вся моя душа, все мое существо восставали против мысли о том, чтобы помогать Партии каким бы то ни было способом. Она забрала у меня все, что я любил. Я никогда не стану ей служить. Они могут убить меня, но служить я не стану.
В этом рассказе он осушил весь свой колодец памяти, он откидывается на спинку дивана, его подбородок опускается на грудь, морщась от отчаяния. Элизабет берет его за руку, приобнимает его.
– Пойдем прогуляемся. Сегодня чудесный день.
Последнее, чего хочется Антону, это быть среди солнечного света и цветов, когда он знает, что потерпел поражение. Он привлек взгляд врага к своему святилищу, и теперь все должно прекратиться. Он думает: «Если я сейчас услышу смех моих детей, мое сердце разорвется; мое сознание вывернется наизнанку, я тут же на месте превращусь в призрака». Но Элизабет тянет его, поднимая на ноги, и ведет к двери. Он не в силах отпустить ее руку, поэтому идет следом.
Они молча бредут по переулку, мимо сада, полного шорохов и шепотов. В воздухе разливается свежесть, кристально чистый голубой аромат приближающегося дождя. Он слышит, как на пастбище за коттеджем мычит молочная корова. В отдалении, как ленивое эхо, колокола церкви Святого Колумбана отзванивают час.
Элизабет останавливается. Она поворачивается на звук, слушая колокола и подставляя лицо легкому ветерку. Полнозвучные ноты катятся по земле, золотые и круглые. Антон смотрит на нее, на это решительное лицо, которое смягчается от удовольствия, смягчается столько незаметно, что он пропустил бы эту перемену, не будь он ее мужем и не люби он ее сверх всякой меры и больше жизни. Когда звук колоколов умирает вдалеке, оставляя за собой лишь эхо, Антон думает, что ему следует заговорить – извиниться или, быть может, найти какой-то предлог, почему он не может остановиться, почему должен продолжать сражаться. Но Элизабет опережает его.
– Я встретила Пола, когда еще была очень молода. Я только съехала из дома родителей, мне было лишь семнадцать. Я нанялась работать горничной в один из тех огромных замков – Лихтенштейн. – Она улыбается и опускает на миг лицо, смущаясь своих воспоминаний. – Я думала, что это будет так романтично – работать в замке, такой глупой девчонкой я была. Но работа была очень тяжелой; я день и ночь прибиралась за владельцами, постоянно на ногах, при этом от нас всех – от всех служанок, я имею в виду – ждали, что мы будем примерно себя вести. Даже когда мы не находились в замке – когда приезжали или уезжали на поезде – мы должны были быть безупречными и скромными, и вести себя с совершенным послушанием и очарованием. Такие правила любую девушку сведут с ума.
Пол был ботаником, только из университета. В то лето его наняли смотреть за садами в Лихтенштейне. Для него это тоже была первая работа. Он увидел меня вдалеке на территории замка… – Она смеется, внезапно, застенчиво, и убирает выбившийся локон за ухо. – Я думаю, что сразу ему понравилась, хотя и не понимаю, почему. Со мной работали и более красивые девушки. Я знала, что во мне ничего особенного нет.
Однажды я пошла убираться в один из проходов для слуг – знаешь, один из тех темных узких лазов между стенами. Они все время напоминали мне мышиные норы; я дрожала всякий раз, как мне нужно было туда идти. Но когда я открыла дверь, там был Пол. Он шел с противоположной стороны со своими садовыми инструментами в ведре, а колени были перепачканы грязью. Он уронил ведро, когда увидел меня стоящей там в моей чопорной маленькой униформе, с тряпкой для пыли в руках, – тихо смеется она. – Никогда не забуду звук, с которым упало его ведро. Я думала, у нас обоих из-за этого будут неприятности. Но никто не пришел на шум. Мы были совершенно одни.
Пол сказал мне что-то приятное – я уже не могу в точности вспомнить, что именно – и мое сердце было пленено. Я была уверена: никогда в своей жизни не видела более привлекательного мужчины. С того момента я делала все, что было в моей власти, лишь бы увидеть его украдкой. Я, должно быть, по десять раз на дню мыла каждое окно в замке, лишь для того, чтобы посмотреть, как он работает в саду, копаясь в земле.
Мы скоро сообразили, что можем встречаться в проходе для слуг. Там мы были предоставлены себе, если не забывались и говорили шепотом. И мы встречались там, почти так часто, как хотели. Но никогда не делали ничего грешного. Мы лишь держались за руки и смотрели друг другу в глаза – такого рода вещи, о которых глупая семнадцатилетняя девчонка может мечтать в романтическом старом замке.
Со стороны, конечно, эти тайные встречи выглядели ужасно. Теперь, будучи взрослой женщиной, я это понимаю, – но тогда ни я, ни Пол об этом не думали. Мы были влюблены; ничего другое нас не волновало. Но когда наш работодатель узнал, что мы делали, он отослал меня обратно к родителям с уничтожающим письмом в кармане. Я должна была отдать письмо отцу, чтобы она все узнал о моем низком уровне морали и наказал меня за это. Я не знала, что делать. Конечно, я собиралась сжечь письмо прежде, чем родители его увидели бы, но даже и без этой записки мне пришлось бы объяснять, почему меня отослали прочь с работы, а я сомневалась, что родители поверят, будто я ничего плохого не сделала.
Я ехала домой на поезде со слезами на глазах – совершенно уверенная, что никогда больше не увижу Пола – когда поняла, что он на том же поезде. Он шел по коридору моего вагона, ища меня, зовя меня. Я помню, он даже приподнял шляпу одного из мужчин, будто надеялся найти меня под ней. Я вскочила на ноги; боюсь, я ужасно переполошила всех вокруг, но я в тот момент ничего не замечала. Когда Пол увидел меня, он ничего не сказал, просто протолкнулся ко мне через людей, и я поцеловала его, прямо там, перед всеми. Я ничуть не беспокоилась о том, кто меня видел, и что они могли подумать. Мне надоело беспокоиться о том, что думали другие. Единственное, что имело значение, это то, что мы с Полом были вместе.
Пол взял письмо и порвал его, прямо там, в проходе вагона. Он выбросил его в окно. Никогда не забуду, как эти обрывки бумаги порхали и улетали прочь, когда поезд стал отъезжать от станции. Он сказал: «Нет ничего постыдного в том, что мы делали. Мы не можем позволить этому кислому старому герру шпынять нас».
Я сказала ему: «Я не могу вернуться к родителям. Даже без письма они поймут, что меня уволили, и скоро догадаются, почему. Моя репутация погублена». А Пол ответил: «Тогда не езжай домой. Лучше выходи за меня замуж».
Она умолкает. Все еще держа Антона за руку, она наклоняется к высокой траве и срывает простой голубой цветок. Она крутит стебель в пальцах, и цветок вращается.
– Мы поженились. В тот же самый вечер, фактически, как только поезд остановился в Штутгарте. У нас не было ни копейке, но мы были вместе и чувствовали себя на седьмом небе. Это были счастливейшие времена в моей жизни, хотя мы и были очень бедны. Мы обходились тем, что имели, и никогда не чувствовали, что лишены чего-то. Что еще нужно, кроме любви?
Вскоре родился Альберт, а через некоторое время после него и малыш Пол. Мы переехали сюда, в Унтербойинген, из-за аллергии Пола, когда он еще был совсем крошкой, незадолго до рождения Марии. Он совершенно не переносил городской воздух, бедный малыш, – кашлял всю ночь, пока не выбивался из сил настолько, что уже не мог даже плакать. Я боялась, что если мы не увезем его из города, то он умрет, – а когда мы приехали в Унтербойинген, он снова стал спать по ночам. Он становился здоровее на глазах. На самом деле, мы все здесь чувствовали себя лучше, хотя до того я и была уверена, что никогда по-настоящему не смогу полюбить сельскую жизнь. В деревенском сообществе для Пола всегда было много работы; он улучшил многие владения фермеров, пользуясь своими знаниями растений и почвы.
А потом, вскоре после рождения Марии, все рассыпалось. Пол порезался – вот так просто. И порез не был глубоким, но произошло заражение. И потом… его не стало, еще прежде, чем я смогла допустить мысль о том, что он может умереть.
Я оглядываюсь на то время, которое провела с ним, и это кажется настоящим чудом. Я понимала, что в нации не все в порядке – за пределами нашего личного счастья, я чувствовала, что на мир надвигается тень. Но я все равно чувствовала себя в безопасности, потому что у меня был мой муж, и я думала: «Бог скоро приведет все в порядок. Он не позволит злу действовать безнаказанно». У меня была своя маленькая семья – и что могло пойти не так? Я бы все отдала, чтобы вернуть те времена.
Она поворачивается к нему, ее глаза горят неожиданной мощной страстью.
– Ты считаешь меня ужасной? Из-за того, что я…
– Из-за того, что ты все еще любишь Пола? Нет. – Антон гладит ее щеку, убирает выбившийся локон за ухо, прежде чем она сама это сделает. – По всему судя, он был чудесным человеком. Будь я с ним знаком, я наверняка тоже бы его любил. Твоя преданность делает тебе честь.
– Интересно, когда я попаду на Небеса, я буду твоей женой или его?
Антон не спрашивает, кого бы она сама предпочла.