Офицер коротко кивает священнику.
– Вот и вы, отлично. Я пришел за вашими колоколами.
Не за ними – не за Антоном и Эмилем. Еще нет.
Антон искоса бросает усталый взгляд в сторону священника. Их глаза не встречаются, но Антон чувствует, как по жилам друга разливается новый поток надежды – он бежит и между ними, они делят его.
Антон говорит офицеру:
– Но… mein Herr, вы уже забрали наши колокола.
– Чепуха. Я еще не проезжал через этот город.
– Не именно вы, mein Herr, – он улыбается мужчине, широко и дружелюбно.
Антон Штарцман каждому друг; его открытая улыбка – тому доказательство.
– Это был другой офицер СС. Когда это было, отец…с неделю назад? Десять дней?
Эмиль похлопывает себя по подбородку.
– Где-то так, да…
Офицер знаком указывает Эмилю замолчать.
– Никто не приезжал сюда. Никакой дугой офицер не стал бы нарушать порядок. Эта дырка от сортира, которую вы называете деревней, находится в моей юрисдикции. Никто не будет таким дураком, чтобы вторгнуться на мою территорию, не спросив разрешения, а я никогда не отклоняюсь от своих обязанностей.
Антон поднимает руки в ошеломлении.
– Но это правда.
Отец Эмиль кивает. Он указывает на колокольню – пустую, лишь девственно чистые квадраты неба в проемах наверху.
– Сами видите, mein Herr, колоколов-то уже нет.
Толпа шепчется и вздрагивает. Местные расходятся небольшими группами, отступая к центру Унтербойингена так быстро, как они посмеют. Прибытие офицера СС не прошло бы незамеченным, неважно, семь или десять дней назад. Жители знают, что Антон солгал. Они знают, что солгал священник. И никто из них не хочет быть подвергнутым допросу.
Голос офицера поднимается на октаву.
– Вы считаете нас идиотами? Вы думаете, мы не можем содержать наши дела в порядке?
– Конечно, нет, – спокойно отвечает Эмиль.
– Эти колокола были моими, для моих нужд. Почему вы не остановили человека, который их забирал?
Эмиль пожимает плечами.
– Мы понятия не имели, что наш город был не в его юрисдикции.
– К тому же, – добавляет Антон, улыбаясь, – не думаете же вы, что мы сказали бы «нет» офицеру СС, mein Herr?
Капитан дрожит от гнева, его челюсти сжата так крепко, что Антон может посчитать линии на мускулах его щек. Затем он наклоняется близко к Антону, так близко, что можно почувствовать его дыхание.
– Сотри эту улыбочку со своего лица, сельская сволочь. Тут нечему улыбаться.
Он поворачивается к тем нескольким людям, которые осмеливаются оставаться возле церковного двора.
– Кто среди вас может подтвердить историю этого человека? Говорите осторожно; я по запаху чую ложь.
Никто не произносит ни слова. Никто не смеет пошевелиться. Антон делает глубокий вдох. Он думает: «Я сделал все, что мог. Отсюда я и поеду в лагеря, как мои ученики до того. Но я могу гордиться работой, которую проделал. Колючка в волчьей лапе, пусть и небольшая».
Из небольшой толпы доносится знакомый голос:
– Я могу поручиться за эту историю, mein Herr. Я была здесь, когда приехал офицер. Я все видела; это было девять дней назад, не десять.
Элизабет. Она вернулась. Антон не может оторвать глаз от ее лица, когда она направляется к офицеру – той знакомой обычной для нее походкой, с прямой несгибаемой спиной. Он стискивает зубы, чтобы убрать всякое выражение со своего лица, чтобы не показать любовь в своих глазах. Он сжимает кулаки, чтобы не сделать лишнего движения, чтобы не встать между Элизабет и офицером.
– Вы кто? – рявкает на нее офицер?
– Мое имя Элизабет Гертер. Я вдова; живу в этом городе уже восемь лет.
Последние зрители, наконец, рассеиваются. Они не останутся смотреть, как Антон и Элизабет лгут опасному человеку – но и предавать двух членов своего крепко сплетенного сообщества им не хочется. Тем более двух особенно любимых.
Капитан долго изучающее смотрит на лицо Элизабет, пытаясь заметить дрожь, бледность, любой знак слабости или страха. Но она держится уверенно. Она прямо смотрит в ответ, образ настоящей праведной немки, открытой и честной, верной своей стране и ничего не скрывающей.
Наконец, капитан отворачивается.
– Раз колоколов нет, значит, нет. Но я докопаюсь до истины. И когда я ее узнаю, тогда посмотрим, кого винить.
Дверь грузовика хлопает, и двигатель, кашляя, заводится. В следующий момент грузовик катит прочь, складки брезента на его кузове хлопают на ветру, он едет по главной дороге к полям, и дальше в сторону Штутгарта.
Антон и Элизабет держатся на расстоянии друг от друга, хотя его желание броситься к ней все в нем переворачивает и кажется почти невыносимым. Он видит, как она закрывает глаза, тихая и спокойная, собирается с духом, готовая принять все, что будет дальше. Как только Эмиль шепчет: «Офицер уехал я больше не вижу грузовик», – она бросается в объятия Антона. Она облегченно всхлипывает у него на груди.
– Матерь милосердная, – голос Антона дрожит. – Почему ты вернулась?
– Я не могла оставить тебя одного ждать своей участи.
– Но дети…
– Твоя сестра приглядывает за ними. Она согласилась, что если что-то случится с нами обоими, то она позаботится о них.
Он мягко отстраняет ее, держа за плечи.
– Ты должна ехать обратно, Элизабет. Ты не можешь оставаться здесь со мной. Сейчас судьба едва миновала нас – второй раз нам не выкарабкаться. Разберутся они, что стало с колоколами, или нет, они в любом случае приедут за нами однажды, за отцом Эмилем. И за мной.
Она улыбается ему.
– С Божьей помощью, мы спасемся.
– Детям нужна мать.
– С Божьей помощью, – повторяет она упрямо.
Антон не так сильно рассчитывает на Божью помощь.
– Когда Мебельщик прознает, что ты сделала, он напишет своим контактам, уж в этом будь уверена. Он скажет им, что мы с тобой женаты. Они арестуют и тебя – за ложь офицеру.
– Я понимаю, что они узнают правду, – начинает она, – рано или поздно. Я знаю, что они вернутся. Ты же не думаешь, что мне это легко далось – правда? – оставить моих детей.
Он теперь почти всхлипывает.
– Почему ты это сделала? Почему вернулась?
– Ты мой муж. Мы будем вместе, что бы ни случилось.
Он прижимает ее к груди и крепко обнимает. Если бы только он мог уговорить ее укрыться и избавить себя от того, что грядет.
Эмиль кладет руки на головы каждого из них в молчаливом благословении.
– Идите домой, – говорит священник. – Идите и будьте вместе, пока еще есть время.
Антон и Элизабет бредут вместе по грязной дороге. Они сворачивают в переулок, ведущий к старому фермерскому дому, в сад, к виднеющемуся за ним коттеджу – их дому. Всю дорогу Элизабет держит его за руку и не отпускает, пока они не доходят до двери их спальни.
Лелеять надежду легче, когда Элизабет рядом, и все же Антон желал бы, чтобы она вернулась в Штутгарт. Зима медленно уступает место серой промозглой весне. Зацветают крокусы, разукрашивая луг, где пасется молочная корова, покрывая мазками фиолетового и белого землю у подножия лестницы. В этом году строить кроличий садик некому, но на несколько оставшихся монет Антон покупает плитку шоколада в пекарне и отправляет детям в Штутгарт.
Крокусы отцветают, проходит время возрождения, а в газетах все еще пишут только о бессмертии фюрера. Но где жива любовь, там жива и надежда. В моменты отчаяния, Антон берет Элизабет за руку. Он говорит себе: «Будь терпелив. В надежде наше спасение». Но можно ли назвать это надеждой? И зачем просить то, что уже имеешь?
Антон и Элизабет, муж и жена, живут тихим ожиданием. Утром они встают и занимаются повседневными делами. Между приветствиями, которыми они обмениваются с соседями, в значимых паузах между словами, они ищут того чуда, которого все ждут. Радио и газеты, как один, твердят о том, что Германия велика, Германия сильна, наш лидер недостижим. Но шепоты рассказывают другую историю. В январе Освенцим сдался советским войскам, и те пленники, которые еще были живы, были освобождены. В марте Американцы взяли Кельн – от фрау Горник пока не было вестей. Гиммлера больше нет, его сменил на посту генерал Хейнрици, штаб в Копенгагене был разбомблен и разрушен. В последний день марта генерал Эйзенхауэр потребовал от Германии сдаться. По радио о таком не услышишь, но это об этом ходят настойчивые слухи, а слухи доходят даже сюда, в нашу ничего не значащую деревню.
Черный прилив отступает, но недостаточно быстро. Германия все еще в руках НСДАП, но когда волк загнан в угол, он скорее укусит. Антон и Элизабет прислушиваются и ждут, но не позволяют надежде расцвести. Вечера они проводят обнявшись, отдаваясь на час или два страху, который никогда не отпускает. Иногда она плачет, уже оплакивая все, что пока еще не потеряно, – иногда всхлипывает он. Когда приходит сон, их видения черные и серые, лишь иногда сквозь них пробивается свет, как через проколотую заслонку свечи. А утром они снова поднимаются. Они отдергивают занавески, читают новости. Но новость о падении Гитлера все еще отказывается приходить.
Сперва были крокусы, теперь это нарциссы. А затем тюльпаны, заливающиеся розовым румянцем. Ночью Антону снится место глубоко под землей, куда могут пробиться лишь корни цветов. Темная земля содрогается от призрачного голоса, голоса памяти. От звука он просыпается и чувствует, как эхо отдает дрожью в ладони.
Он лежит неподвижно, глядя, как солнечный свет медленно расползается по краю занавески. Уже позднее утро. Надо разбудить Элизабет, но она так мирно спит. Пусть благословенное забвение еще подержит ее.
Он проснулся от какого-то звука, и вот он снова раздается – такой приглушенный, далекий, что поначалу он путает его с воспоминанием. Ему послышался звон колокола, который звучал как зов ребенка.
– Отец! – голос теперь ближе. Громче. И теперь безошибочно узнается, кому он принадлежит.
– Папа! Vati Антон!