Альберт. Антон мог бы поклясться, что действительно слышал голос мальчика, там, в саду, или на улице, как если бы он бежал по переулку. Он медленно садиться, но этого движения достаточно, чтобы разбудить Элизабет. Она потягивается, стонет и трет костяшками пальцев глаз.
– Антон? Что такое?
– Мне показалось, что я слышал…
Он не может сказать ей: «Мне показалось, что я слышал голос нашего сына». Они прожили в разлуке с детьми уже несколько месяцев – четыре жестоких месяца, когда казалось, что зима уж не закончится, что новая весна так и не придет. Каждый день он читал боль в глазах Элизабет. Каждый день он знал, чего ей стоит быть с ним. Он не будет обнадеживать ее без причины.
Она бормочет:
– Мне снился такой странный сон. Мне снилось, что Альберт зовет меня.
Затем, полностью проснувшись, она снова слышит мальчика. Они оба слышат.
– Мама! Папа!
Элизабет испуганно смотрит на Антона, побледнев. Он читает ее мысли, потому что думает о том же. Что это, дьявольское наваждение? Или их мальчик умер? Душа нашего ребенка заперта между Небом и Землей?
Они вскакивают с кровати одновременно и бросаются к окну. У Элизабет от шока и страха стучат зубы. Дети не могут быть здесь. Это сейчас слишком опасно. Если они, и правда, приехали, Антон должен немедленно отослать их прочь, и по новой разбить им обоим сердца.
Но когда они выглядывают в окно на переулок, ошибиться уже нельзя – там Альберт. Он выше, чем когда Антон видел его в последний раз, но такой же бледный и веснушчатый. Он не призрак. Мальчик бежит, размахивая руками, как крыльями. За ним несется Пол, скача и напевая, держа за руку Марию.
– Матерь Божья, – только и удается вымолвить Элизабет.
Она бежит к двери коттеджа и на лестницу прежде, чем Антон успевает придержать ее. Поймать ее тоже не получается. Он может лишь бежать за ней следом, силясь дотянуться до нее и поддержать, пока она мчит по лестнице в сад. Босая, волосы в беспорядке, одетая только в ночную сорочку, она несется по мокрой траве и заключает детей в объятия.
Фрау Гертц выбегает из своего дома, маша над головой чем-то черно-белым и развевающимся. Газетой.
– Антон!
Он поднимает глаза и видит перед собой Аниту в своем светском платье, спешащую по переулку, раскрасневшуюся и запыхавшуюся. За ней припаркован автомобиль, с округлой крышей, светло-серый. Она позвякивает связкой ключей в руке, как бы говоря: «Смотри, что у меня есть; завидуешь?». Затем она счастливо взвизгивает, как девчонка, которой когда-то была, и стискивает его в объятиях. Она кружит его и кру-жит.
– Вы посмотрите на него, еще в ночной сорочке. Заспался, братишка, и пропустил все новости!
– Какие новости? Бога ради, что случилось? Почему ты здесь – и дети тоже?
Дети вырываются из объятий Элизабет и бегут к Антону, обхватывают его руками. Его затискивают чуть не до смерти, и он смеется – хохочет от счастья, пока совсем не выбивается из сил.
– Ты еще не слышал? – кричит Альберт, сияя. – Дело сделано. Теперь все!
– Что? Говори человеческим языком!
Как раз подоспевает фрау Гертц. Она с размаху упирает газеты в грудь Антону. Он хватает ее и открывает – очки он еще не надел и с трудом может разобрать заголовок. Но, даже двоясь и расплываясь, слова доходят до него с ошеломляющей ясностью.
Прощай, Гитлер.
– Он мертв, – подтверждает Анита.
Она бешено хохочет и взмахивает кулаком в воздухе.
– Мы довольно поздно об этом узнали, только вчера вечером. Партия попыталась сдержать новости, конечно, но улицы Штутгарта наводнены разговорами. Наш дорогой храбрый лидер предпочел лишить себя жизни, вместо того, чтобы сдаться. Как вам это нравится?
– Ты уверена? – Антон приникает к детям, так сильно стискивая их в объятиях, что Мария выворачивается и убегает обратно к маме.
– Никто ни в чем пока не уверен, – говорит фрау Гертц. – Но я полагаю, газеты бы такого не напечатали, если бы не были убеждены, что он мертв. Мертв и горит в аду, как ему и полагается.
Она сплевывает в грязь.
– Понятно, что Партия будет до последнего пытаться скрыть, что он покончил с собой, – замечает Анита. – До тех пор, пока скрывать правду уже будет невозможно. Но ведь это именно то, что можно было бы от него ожидать? После того, как он породил столько несчастий, заставил стольких людей страдать, у него не хватило бы смелости отдаться под суд и понести соответствующее наказание.
«Действительно ли он убил себя, – размышляет Антон, – или подавился реповой похлебкой?» Сейчас это уже не имеет значения – не в свете этого утра.
– Мне нужно увидеть отца Эмиля, – говорит Антон. – Я должен узнать, слышал ли он уже новость.
Элизабет смеется. Слезы счастья дрожат на ее ресницах.
– Не в таком виде; посмотри на себя. Ты не можешь идти к священнику в ночной сорочке.
Дома – какое счастье вновь слышать, как старый дом звенит детскими голосами – Антон и Элизабет одеваются так быстро, как только могут. Элизабет в порядке приличия пытается уложить волосы, но потом бросает это и просто нахлобучивает шляпу.
– Сойдет, – говорит она, – идем.
Анита подвозит их до церкви, пока дети бегут следом за машиной, улюлюкая и пританцовывая, ходя колесом между лужами.
Но когда они прибывают в церковь Святого Колумбана, отца Эмиля там нет. Неф пуст, так же как и его комнатушка с задней стороны здания.
Улыбка Элизабет тает.
– Что-то лучилось с ним? Боже милостивый, они ведь не могли прийти за ним прошлой ночью? Только не теперь!
– Нет, дорогая, нет. Пойдем, я точно знаю, где он.
Он ведет Элизабет на поле за церковью. Земля под ногами сочная, мягкая и пружинистая, взрыхленная новыми ростками. Аромат росы наполняет воздух – росы и раскрывающихся бутонов. Эмиль в своем длинном черном одеянии стоит на коленях и голыми руками роет почву. Он поднимает голову на приветствие Антона. Когда он видит всю семью, он вскакивает на ноги, резво, как восемнадцатилетний юноша.
– Антон! Ты слышал новость?
– Слышал!
Как можно больше людей должны ее услышать; весь мир должен знать. Антон приносит лопаты из церковного двора и начинает вместе с Эмилем копать влажную темную землю. Скоро к ним присоединяется Элизабет с детьми, а потом и Анита с фрау Гертц – они роют землю руками. Потом подоспевает еще помощь, больше рук врываются в землю. Двое, четверо, десяток, двадцать – поле заполняют соседи, все те, кто пришел в церковь, чтобы воздать благодарности за это новое утро.
– Капайте, – говорит им Антон. – Все копайте!
Младший из братьев Копп интересуется, зачем.
– Скоро узнаешь, – говорит ему Эмиль. – Антон покажет, где копать. Принесите лопаты, если есть. Мотыги – что угодно!
Все поле звенит смехом и криками детей. Антон отрывается от работы и выпрямляется, руки запачканы землей. С другой стороны поля он видит фрау Франке, она хохочет, безуспешно стараясь оттереть руки от грязи. Он никогда раньше не видел улыбки на лице этой женщины, но сейчас она вся сияет, хотя подол ее платья в грязи. Ее мужа нигде не видно.
– Где Мебельщик? – спрашивает он, не обращаясь ни к кому конкретному.
Один из братьев Копп заключает Антона в объятия, сжимая его так, что Антон не может продохнуть.
– Мебельщика нет, – говорит молодой человек, – уехал прошлой ночью, убежал, как пес, поджав хвост – к своим хозяевам из СС, ясное дело.
Другой брат Копп добавляет:
– Если он когда-нибудь попытается вернуться, на теплый прием может не рассчитывать.
Кто-то принес еще лопаты, и люди Унтербойингена врываются глубже в землю, еще глубже, хотя они и не знают то, что знают Антон и Эмиль, – что они скоро откопают. Весь город заливается смехом, все еще не веря. Неужели все? Возможно ли?
Когда первая лопата ударяет по бронзе, все замирают. Они отступают назад; Антон прыгает в яму и счищает остатки землю руками. Первый колокол показывается из-под слоя черной земли, его гордая стать и мощный изгиб, его куполообразная корона сияет. В толпе раздается громкий возглас восторга. В один голос они радуются, и эхо их радости отдается в синих-синих холмах.
– Парад, – кричит Эмиль. – Давайте устроим парад!
Жители деревни приветствуют предложением новым возгласом радости.
Коппы подгоняют к полю два своих больших грузовика с открытыми кузовами. Люди Унтербойингена берутся все вместе и поднимают колокола. Дети набирают букеты цветов и трав в зеленых изгородях и по краям канав, они скачут, и поют, и разбрасывают лепестки по земле; они украшают колокола и кузова грузовиков яркими листьями и цветами.
– Альберт, – командует Антон, – беги к каждому дому, стучи в каждую дверь. Собери всех детей с их инструментами. Ты слышал отца Эмиля: нам нужен парад!
К тому моменту, как колокола полностью покрылись цветущими ветвями, собирается ансамбль. Антон поворачивается к своим ученикам, готовый вести марш, – но Эмиль ловит его за руку.
– Пусть сегодня сыграют без дирижера. Ты хорошо их научил, они справятся, – он указывает на ближайший кузов грузовика. – Твое место там, друг мой – там наверху, где весь город сможет тебя увидеть.
Улыбаясь, согласный принять эти почести, Антон взбирается в кузов к колоколам. Цветы и свежие листья прилипают к мокрым ботинкам и отворотам брюк. Воздух пахнет медом. Он машет толпе; они поднимают руки и снова радуются, и бросают в воздух лепестки.
Антон протягивает руку Элизабет, собираясь поднять ее в кузов. Но она отступает со смущенной улыбкой.
– Давай же. Ты должна быть королевой парада.
– Не могу. Боюсь упасть.
– Я позабочусь о том, чтобы этого не произошло. Я все время буду обнимать тебя.
Элизабет понижает голос, Антон едва может разобрать слова за ликующими криками толпы.
– Нет, мы не можем рисковать, Антон.
И она кладет руку на живот.
Шум музыки, гудение рожков, развевающиеся в воздухе яркие стяги – вся счастливая суета тает и улетучивается. Антон слышит и видит только Элизабет – ее счастливый смех и сверкающие в глазах слезы.