— Так, — проговорил я, — дядя Николай, до скольки у вас рабочий день?
— Пока рынок не закроют, — ответил он, выходя из засады.
— Но жена заболела, помочь некому, так?
— Так.
— Значит, не случится ничего страшного, если вы будете заканчивать в семь вечера?
Он промолчал, не соображая, куда я клоню.
— Понимаете, дядя Николай, нужно заканчивать в семь вечера, иначе эти два человека останутся без жилья и без работы. Надо, чтобы у них было хотя бы два часа с семи до девяти, чтобы поторговать.
Лесовичок, похоже, зла не таил.
— Правда?
— Да вот вам крест! — не веря своим ушам, Квадратный размашисто, совсем не по-советски перекрестился.
— Хорошо. Буду заканчивать в семь, мне же лучше, — пожал плечами лесовичок.
Квадратный в знак благодарности начал оттирать плевок с елки.
Я снова встряхнул Длинного.
— Бычить будешь?
— Не, — хрипнул он, — прости, бес попутал.
Я отпустил его. Прихрамывая, сутулясь, как побитый пес, он отошел, посмотрел на меня с уважением.
— Спасибо, брат.
Во как, уже и в родственники записали.
— По-человечески с людьми надо, — объяснил я, — по-доброму.
— От всей души спасибо, — сказал Квадратный. — Век помнить буду. Теперь и у нас торговля пойдет, не только госконторы торговать на рынке будут!
— А немцы будут? — непроизвольно соскочило с языка.
— Что немцы? — не понял Квадратный.
Я вздохнул, заметил подозрительное движение вдали и сказал:
— Валите отсюда, мужики, а то вдруг кто…
Пронзительно заверещал свисток, и я понял, что поздно. Ну точно, вон, от входа к нам идут двое, а за ними мельтешит кто-то в красном. Мужики попятились, но остановились, потому что и с другой стороны им наперерез шли предположительно милиционеры.
Квадратный сжал кулак, залитый кровью из разбитого носа, и поднес к лицу Длинного.
— Ну чо, допрыгался? А у меня условный срок… Ты за меня потарахтишь, да?
Мне волноваться было не о чем, но взыграло с детства впитанное недоверие к органам власти. Ну да, я герой. Но патрульному закон не писан, у него свой закон.
Вскоре стало ясно, что к нам спешит не милиция, а какие-то люди в черной форме, с дубинками и со значками «ДНД». Длинный и Квадратный ссутулились, защищая лица и полагая, что их будут бить. Вперед выбежала армянка в красной куртке, указала на них.
— Вот, они напали, сама видела.
— Мы ниче не сделали. Договорились, — прогнусил Квадратный.
— Ага, расскажи, морда твоя протокольная! — не унималась женщина.
Охранник несильно, больше для острастки его стукнул. Второй схватил за шиворот и поволок с собой, первый потащил Длинного, приговаривая:
— Это ты не мне будешь рассказывать. Отида!
Третий охранник толкнул меня в спину:
— Пошел!
Я развернулся, чтобы возмутиться, встретился с его взглядом — стеклянным, безжизненным. И поостыл. Непонятное «ДНД» расшифровывалось как «добровольная народная дружина», это было вышито под аббревиатурой, но дружинник выглядел как бандит-охранник из моего мира.
Включив «Эмпатию», я попытался прощупать его желания… Этот человек не хотел ничего. Он был клинком, пущенной стрелой. Скажут убить — убьет, и рука его не дрогнет. Наверняка убивал, и не раз. Выражение лица у него, как у терминатора из жидкого металла — маска.
И я пошел, уже представляя, куда меня ведут — в кабинет смотрящего. То есть к азербайджанцу Достоевскому. Оставалось надеяться, что он вменяемый человек, и с ним можно договориться.
Запоздавшие продавцы фруктов отвернулись, сообразив, что шоу отменяется.
— Куда вы его ведете! — кричал нам в спину лесовичок. — Отпустите немедленно! Он ни в чем не виноват! Я буду жаловаться! Я… я в прокуратуру напишу!
Он бежал за нами и угрожал, но его угрозы больше напоминали причитания. А мы двигались к каменному зданию, в нем было два этажа, а по высоте казалось, что все пять.
На первом этаже оказались опустевшие молочные, мясные ряды и за лестницей наверх — железная дверь в коридор, где располагались ветеринарный контроль и администрация. Охранники отперли двери без табличек, что были напротив друг друга в начале коридора, меня затолкали в одну, Длинного и Квадратного — в другую.
Я оказался в кабинете с огромным деревянным столом в стиле ретро, такими же шкафами. На стуле-троне восседал он, смотрящий рынка: средних лет мужчина, выбрит до синевы, на подбородке ямка, кустистые брови пострижены, ногти наманикюрены, к манжетам белоснежной рубашки крепятся запонки.
Если надеть ему шляпу да сунуть в зубы сигару, получится мафиозный босс классический. Но куревом не пахло. Кабинет полнился ароматом дорогого парфюма.
— Ну, рассказывай, — проговорил он с легким кавказским акцентом, кивнул на стул и прищурился: — Где-то я тебя уже видел.
Я не стал говорить, что, возможно, в телеке, устроился напротив хозяина кабинета. На стене над его головой в том самом месте, где обычно вешали портрет генсека, висел… Федор Михайлович. Губы сами начали растягиваться в улыбке. Достоевский проследил направление моего взгляда и тоже разулыбался:
— Думаешь, я не знаю, как меня все называют? — Он кивнул на портрет. — Вот. Писатель, уважаемый человек, не какой-то там животный.
— Остроумно, — оценил я.
В дверь затарабанили. Не дожидаясь разрешения, вломился лесовичок, пылающий гневом праведным. Шагнул к столу и сжал кулак:
— Он не виноват! Они напали, он…
— Присядьте. — Достоевский кивнул на диван.
Он сказал это, будто тигр рыкнул — лесовичок метнулся туда и оцепенел.
— Рассказывай, что случилось, — обратился ко мне хозяин кабинета.
— Товарищ… Николай продает елки от лесхоза. К нему подошли двое и попросили увеличить цену втрое. Он не согласился. Мы немного повздорили.
Достоевский ухмыльнулся уголком рта.
— Немного… Охотно верю. — Он сцепил пальцы, украшенные крупными перстнями.
— Отпустите их, я не имею к ним претензий.
Чего он хочет? «Эмпатия» подсказала, что первое его желание — есть, второе — поехать наконец домой, его все задолбали.
— А в следующий раз на твоем месте окажется кто-то послабее. Нет уж. Я за это место отвечаю, и не потерплю на своей территории беспредела.
Он прав. Но и мужиков, доведенных до отчаяния, можно понять. Вспомнилось ощущение беспомощности, когда ты вдруг оказываешься на пути катка системы.
Набравшись дерзости, я сказал:
— Товарищ Халилов. Как советский человек советского человека прошу дать тем товарищам второй шанс…
Он поджал губы и отмахнулся:
— Отработают до Нового года грузчиками по очереди — и свободны. Грузчики народ лихой. — Он смерил меня оценивающим взглядом, зыркнул на лесовичка. — Можете быть свободны.
Дядя Николай чуть ли не кланяясь, роняя слова благодарности, попятился и исчез за дверью.
Достоевский оценивающе посмотрел на меня, зевнул, сцепив пальцы обеих рук, потянулся, хрустнул суставами. Потом кивнул на монитор:
— Заметил по камере, как легко ты с этим лаптем справился. Спортсмен?
— Вроде того, — туманно ответил я. — Вроде как ваши охранники и вышибалы — дружинники? То есть, члены добровольной народной дружины?
— Положим, — нахмурился Достоевский. — Ты это к чему клонишь, парень?
— Ну так и я такой же спортсмен, — улыбнулся я. — Только наоборот. Нигде не числюсь, но спорт люблю.
Задумавшись, он поиграл желваками, потом расхохотался:
— Совсем запутал! Ладно, на первый раз прощаю, а то я вдруг подумал, что ты умничаешь и хочешь меня дураком выставить. Ты меня хочешь дураком выставить?
— Даже не думал, товарищ Халилов.
— Я тоже так думаю, но спросить должен был, понимаешь? А то вдруг ты хотел? В моем положении такое нельзя с рук спускать, не поймут, да?
— Да.
— Нет. Свидетелей же нет, да? Ха-ха-ха!
«Странный разговор, — подумал я. — Сам виноват, Саня, нашел с кем умничать! Этот человек опасен!»
— Ладно, не бойся, — отсмеявшись, сказал Достоевский. — Я тебя не трону. Просто скажи, драться умеешь?
— Умею немного.
— У нас тут немножко бои проводятся.
— Что за бои?
— А, всякие, — отмахнулся он. — Есть правильные бои, их проводит областной спорткомитет. На следующей неделе, например, под самый Новый год, у них турнир будет в честь дня рождения товарища Горского. Но послушай меня! Там цирк, постанова, неинтересно! Все победители известны заранее! Судья — сволочи! Болевой нельзя, удушение нельзя, но если боец Шуйского — можно, понимаешь? Есть без правил — это уже нормальные бои, очень уважаемые люди своих бойцов выставляют, много на кон ставят. Могу тебя взять на пробу в младшую лигу, выставлю против племянника Оганесяна, он на днях из Армавира приехал, тоже новенький. Что думаешь?
— Когда бой? Какой мой интерес?
— Сегодня ночью. Десять штук плачу, если выиграешь. Проиграешь — тыщу дам.
Десять штук — сто тысяч на наши деньги или даже больше. Будь мой разум так же молод и наивен, как мое тело, я заглотнул бы наживку вместе с удочкой.
— Бои прямо совсем-совсем без правил? — уточнил я.
— Почему? Судья есть. Добивать нельзя, не дикие же мы люди. Если сломается что-то или сознание потеряешь, бой остановят.
Рисковать ради десятки? И при серьезной травме расстаться с мечтой стать вратарем сборной? Нет, спасибо.
— Спасибо, товарищ Халилов, но я откажусь. Я бы вот грузчиком поработал. Какие у вас условия?
Достоевский снова меня осмотрел — недовольно, раздувая ноздри, потом заговорил:
— Грузчиком что, думаешь, легко работать? Думаешь, я каждому предлагаю за меня биться? Думаешь, я каждого с улицы беру грузчиком? Это теплое место нужно заработать, показать надежность, понял, парень?
Я начал подниматься с дивана:
— Понял. Извините за…
— Сядь! — рявкнул он, потом спокойно сказал: — График — свободный, но по предварительной договоренности, приступать нужно уже завтра, оплата труда каждый день.
Ну отлично же! Раз зверь сам прибежал на ловца, я решил совсем обнаглеть и спросил: