Горский смотрел на меня как-то странно, я не мог считать эмоции по лицу, слишком они были противоречивыми.
— Тебе не придется ни за кем шпионить или рисковать, — продолжил Горский. — Все, что от тебя потребуется — просто жить. Дарине мы тоже поможем перебраться, если дело в этом.
Я представил, как прохлаждаюсь на личной яхте, рассекающей Средиземное море, жру лангустов и рябчиков, и дыхание перехватило, но не от счастья — тошно стало. Потому что и «титаны», которые мне как братья, все те люди, что рукоплескали мне, посчитают меня предателем. Я не готов стать предателем высшей пробы ради отечества, мировой революции, процветания земли…
Начал я издали:
— Павел Сергеевич, уверен, вы — лучший правитель, которого знала наша планета. Вы всю жизнь посвятили борьбе с коррупцией, с внешними и внутренними врагами, и делаете это, я вижу, не из-за денег и мировой славы, а потому что больше некому. Кто-то не верит, что так бывает, и мыслит вас злодеем, но я сам такой, как вы… Такой да не такой. Я хочу просто пожить. Хочу просыпаться с любимой женщиной, видеть, как растет мой сын. Хочу встречаться с друзьями и разговаривать на своем языке, хотя чужой мне не составит труда выучить. Если грянет буря, я пойду воевать. Но сейчас… Извините, не могу уехать из страны. Точнее не хочу.
Неподвижный взгляд застыл на мне. Что теперь, когда я нужен им там, чтобы запустить процесс появления самородков? Будут давить, подкупать, уговаривать? Выбора мне не оставят? Как говорится, был бы человек, дело найдется. А дальше: «Если не хочешь остаток дней провести в тюрьме, делай, как мы говорим».
Сделалось так жутко, что ноги ослабли, и захотелось присесть. Ему ведь ничего не стоит устроить мне ад, пришить дело, обвинив в шпионаже — и все, прощай репутация! И тогда придется бежать с позором по единственной оставленной лазейке, возможно, и без Дарины…
Горский ухмыльнулся, но как-то по-доброму.
— Честно, я и не рассчитывал на другой ответ, но должен был это предложить.
Он это серьезно? Не будет никаких санкций, мне дадут спокойно жить?
— Не волнуйся, — продолжил Горский. — Никто не будет тебя заставлять. Возможно, ты передумаешь лет через десять. А пока возвращайся домой и ни о чем не беспокойся. Никто тебя не тронет.
Вот теперь я улыбнулся, но слабость в ногах не прошла.
— Спасибо… за понимание. И за то, что вы делаете для страны.
Воцарилось полуминутное молчание, которое нарушил уже я, вспомнив, что грядет ядерная война, а у меня родился сын, который точно доживет до этого времени, и спросил:
— Помните, вы говорили, что знаете дату, когда все для нас закончится, и она долгое время неизменна?
— Она начала меняться благодаря тебе, отодвигая неизбежное… Да и неизбежное уже таковым не кажется. Так что спокойно поезжай домой, у меня тоже мало времени — дела.
— Что ж, — я поднял бокал. — Тогда — за мир, понимание и… за новых людей.
Наши бокалы соприкоснулись во второй раз.
Уходил я, полный противоречивых чувств и до конца не верящий его словам. Когнитивный диссонанс, так его растак! С одной стороны, я понимал, кто такой Горский, и что его слова — правда. Но с другой — в сознании так укоренилось, что политикой занимаются самые подлые, жестокие и конченые люди, что это знание не давало принять очевидное.
Подвиги совершают не ради денег или славы, а когда понимают, что больше некому. Понимают, что они — последний заслон, за которым разверзнется бездна, и жертвуют жизнью. Сделать это можно по-разному: броситься на амбразуру, не катапультироваться, а увести падающий самолет от города, скормить свою жизнь обществу, как Горский. Я еду к любящей женщине и своему ребенку, а он — на очередную встречу. Хотя он окружен самородками, которые суть его дети, более одинокого человека трудно найти.
Глава 34Здравствуй, Леонид
На подъезде к гостинице я несколько раз просил водителя остановиться, чтобы купить огромный букет Дарининых любимых ирисов. В государственных магазинах их не оказалось, но с четвертого раза я все-таки нашел частную лавочку, где они продавались, и попросил сделать из пяти букетов один. Продавщица-армянка поглядывала на меня с интересом и, выполняя мою просьбу, все нахваливала букет. В соседской лавочке, которую тоже держали армяне, я набрал фруктов — сочных южных черешен, персиков и абрикосов, красиво уложил в корзинку.
Вот уже здание роддома показалось, но все равно не верилось, что это происходит со мной, и сердце тревожно билось. Казалось, все слишком хорошо, чтобы быть правдой. Сейчас я найду отделение, и мне скажут, что ребенок погиб при родах, а мне показывали чужого младенца, дабы не расстраивать. Но теперь нет риска, что я подведу сборную, и можно сказать правду.
Потому, распрощавшись с водителем, я неторопливо шел ко входу в пятиэтажное здание больницы и оттягивал миг свидания. Выключил звук у телефона, чтобы ничего не отвлекало.
Думал, тут будет, как в других больницах: пришел, поднялся на лифте в нужное отделение, договорился с врачами о встрече. Но сразу за входной дверью путь преграждал турникет, пройти через него можно было либо по пропуску, либо по записи, тогда мордатая тетка-охранница сверялась со списком и давала добро.
— Здравствуйте, — улыбнулся я.
— Здрасьте, — буркнула она, просканировала меня взглядом.
— Моя фамилия Нерушимый. У меня свидание с женой, она в…
— Время посещений закончилось, — бросила она.
«Людмила Федоровна Яровчук» — прочел я на бейдже.
— Мне сказали, что я могу прийти в любое время, — настоял я.
— Не можете, — сказала она с издевкой и указала на распечатку со временем посещения: с 14.00 до 16.00. — Вы на полчаса опоздали, правила есть правила.
— Людмила Федоровна, войдите в мое положение. Я летел из США, никак не мог раньше, жену не видел месяц, — попытался я решить проблему мирно, хотя с трудом сдерживал злость. Она ведь ворует у нас с Риной драгоценные минуты, которые мы могли бы провести вместе!
— Хоть из Антарктиды. Хоть где-то правила должны быть одинаковыми для всех. — Она воздела перст. — Иначе что будет, а? Коррупция и кумовство!
Вряд ли она не знает, кто я, и в списках приглашенных точно есть моя фамилия. Скорее всего, зловредная тетка демонстрирует синдром вахтера, его терминальную стадию. Я включил «эмпатию»: так и есть. Больше всего на свете она хотела показать мажору-молокососу его место, она ненавидела меня, считала всех футболистов бездельниками, оболванивающими народ.
Ну почему те, кого нельзя к людям на пушечный выстрел подпускать, именно с ними и работают⁈
— Проверьте списки и распоряжения, — все еще спокойно сказал я. — Или свяжитесь с завотделением.
Тетка еще раз указала на листок с часами посещений.
— Я не буду отрывать врачей от важных дел.
— Что ж, спасибо, — улыбнулся я, направился к турникету, протолкнул по полу букет и корзину с фруктами и перепрыгнул через препятствие. Не оборачиваясь на приказ немедленно вернуться, я зашагал к лестнице, потому что на второй этаж проще пешком: лифт надо ждать, а есть вероятность, что сторожиха бросится меня останавливать, грудью встанет. Вступать в противоборство с женщиной не хотелось.
Ну а что еще было делать? Не Тирликасу же звонить, чтобы он поднял на уши бээровцев и поставил на место обнаглевшую охранницу — масштаб происшествия не тот.
— А ну стой! Милицию вызову! Куда пошел⁈ — разорялась сторожиха.
«Куда надо, туда и пошел», — подумал я, взбежал на второй этаж, подергал ручку двери, потом постучал. Обнаружил камеру, направившую объектив на меня, вытащил из сумки паспорт, развернул — пусть видят, кто я — помахал цветами.
Охранница все же решила меня выгнать, и появилась на лестнице. Ну и огромная! Точно человек-гора! Уперев руки в боки, она прошипела:
— Уходи. Или я тебя с лестницы спущу вместе с цветами!
Я представил нашу схватку, и почему-то стало смешно. Глянув в камеру, я сказал:
— Помогите! Хулиганы зрения лишают!
На всякий случай я поставил цветы и корзину к стене — мало ли что на уме у этой малахольной. Засучив рукава, бабища шагнула ко мне. И одновременно распахнулась дверь отделения, появилась молоденькая акушерка с халатом для меня и бахилами.
— Людмила Федоровна! Остановитесь! — звонко крикнула она. — Это же футболист, Александр Нерушимый!
— Да хоть Рушимый, — не сдавалась охранница, поражая своим упорством. — Развели тут кумовство! Ишь ты, правила ему не писаны!
Видя, что миром дело не кончится, акушерка сказала мне:
— Быстро заходите! — и перевела взгляд на охранницу. — А вы не имеете права покидать рабочий пост!
Я схватил цветы и фрукты и юркнул в отделение. Дверь захлопнулась перед носом охранницы.
— Достала, — пожаловалась девушка, глянула на меня осоловевшими глазами и расплылась в улыбке, коснулась моей руки. — Вы ведь тот самый Нерушимый?
— С Дариной все в порядке? — задал я встречный вопрос, надевая халат, а затем — бахилы.
— Уже да, — закивала акушерочка, — мальчик ваш такой красивый! Настоящий богатырь!
Вот теперь отлегло! Я смахнул пот со лба.
— Можно ее увидеть?
— Автограф будет? — подмигнула девушка. — И фото на память. Все обзавидуются.
— Проводи меня к ней и готовь то, что надо подписывать.
По пути акушерка заглянула в кабинет завотделением, но той не оказалось на месте, и повела меня в конец коридора, где были палаты со стеклянными вставками, и я увидел Рину, читающую книгу. Рядом в детской кроватке лежал наш малыш.
Постучав, я закрыл стекло букетом, потом открыл дверь и вошел. Тихонько пискнув, жена ринулась навстречу, повисла на мне, уткнувшись носом в шею.
— Тс-с, -я провел рукой по ее волосам, — тебе нельзя делать резких движений.
— Можно, — зашептала она, — ты ведь знаешь, что я могу!
Встав на цыпочки, она принялась целовать мои веки, лоб, нос, щеки, приговаривая:
— Господи, как же я скучала! Как же болела за тебя!