Отчаявшись, он неуклюже бросился мне в ноги и получил локтем по шее, упал, выставив руки, а я под рев толпы подсек их, положив соперника, оседлал его, захватил шею и принялся душить, хрипнув ему на ухо:
— Не сопротивляйся. Бесполезно.
Бык попытался встать — пришлось валить его набок и удваивать усилия. Я мог бы и быстрее его придушить, но вдруг поврежу позвонки и сломаю шею? Судья издали наблюдал за поединком, готовый в любой момент применить шокер.
Наконец бык обмяк, захрипел, постучал рукой по полу, и я отпустил его.
— Добей его! — заорал в толпе какой-то мужик в песцовой шубе.
— Добей! Добей! — истошно завизжали поддатые девицы в мини-юбках. — Добей его, Фартовенький!
Бык стоял на четвереньках, опершись на одну руку, другой тер горло. Я чувствовал, что судья хотел ткнуть в меня шокером, но не решался.
— Добей его! — повторил скрытый за спинами зритель.
— Скала, чмо позорное, где мои деньги?! — истерично заорал второй. — Завали его на хрен, Фартовый!
— Вы-ру-би! Вы-ру-би! — скандировала толпа.
— Да он под наркотой! — верещал уже знакомый женский голос. — Проверьте его! Он же поплыл!
С удивлением я понял, что она кричит обо мне. Видимо, не может простить своего киргиза.
Тем временем судья глянул куда-то в сторону, словно ждал от кого-то условного сигнала. Потом подошел ко мне. Я напрягся, ожидая любой подлости, но ее не последовало: он поднял мою руку, признавая во мне победителя. И только тогда я расслабился, осознав, как сильно вымотался.
— Невероятно! Это просто невероятно! — ворвался в сознание голос Крыса. — Победа! Безоговорочная победа Фартового! Теперь мы видим, что это талант, настоящий самородок!
Снова ослепили прожекторы, сверху посыпались золотые кругляши, кувыркаясь и танцуя.
Судья глянул на быка, все не рискующего встать, на меня. Его рот перекосило, он злобно зыркнул на подставного и обратился ко мне:
— Что ж. Исполни волю зрителей — добей. Выруби обсоса.
— Охренел? — возмутился бык, посмотрел на судью злобно, но сник, подавленный восторженный ревом публики.
— Добей! Добей! Обсоса! Добей!
Прожекторы погасли, и проступили лица, слившиеся в единую женомужскую харю, сочащуюся довольством и требующую крови, зрелищ… Жрать! Впитывать чужую боль. «Твой враг в пыли жалок и слаб», — звучала в голове песня из прошлой жизни.
Добить, завоевав любовь толпы, или плюнуть ей в самодовольную рожу? Поступим умнее.
Я приблизился к Скале. Бык просто хотел, чтобы это все поскорее кончилось, но без очередного сотряса, а то врачи предупреждали, что он может ослепнуть.
Оглядев замершую в ожидании публику, я занес кулак для удара и одними губами сказал:
— Отключись, когда ударю.
Он ответил глазами: сделаю.
Я потряс кулаком, поцеловал его и нанес несколько коротких злых ударов — внешне эффектных и кровавых, но щадящих хрящи и кости. Бык, молодец, подыграл и тут же, закатив глаза, брякнулся — типа вырубился.
— Да! Да! Да! — как заведенный заорал Крыс. — Фартовый! Запомните это имя! А ты, тридцать третий, не забывай, кто тебя окрестил так!
В каком-то диком танце он запрыгал ко мне, обнял меня и повел по кругу, чтобы каждый смог получше меня рассмотреть.
Адреналин так и бурлил. Впервые в жизни после боя меня не отходняк скосил, а обуяла жажда деятельности. Мужчины приветствовали меня, женщины тянули ко мне руки. Упиваясь обожанием, хотелось вцепиться в прутья, корчить зверские рожи, колотить себя в грудь. Будь я так же устрашающ, как бык или узбек, так и сделал бы. В моем исполнении такие финты смотрелись бы смешно.
Когда втянулись прутья ограждения, по периметру уже стояли амбалы в белых рубашках и черных штанах, все стриженные под машинку и какие-то безликие, словно с одного конвейера сошедшие.
У каждого я заметил по дубинке и по пистолету в кобуре. Интересно, чем это будет мне грозить?
Как оказалось, ничем. Толпа приняла нового победителя и признала его достойным. Рев и аплодисменты меня чуть не оглушили. Мне жали руки, хлопали по плечам, орали, что я — красавец и лучший.
Я нашел взглядом Достоевского, его лицо излучало радость. Красавица в соболиной шубе смотрела на меня, широко распахнув глаза… Какие они у нее необыкновенные — миндалевидные, чуть раскосые, но пронзительно-синие, как подсвеченные солнцем кусочки льда. Тонкие длинные пальцы поглаживали ножку бокала. Встретившись со мной взглядом, она сделала вид, что смотрит на быка, которого уже поволокли прочь. Тело его оставляло кровавый след.
Азарт боя схлынул, оставив меня наедине с содеянным. Я лишил заработка организаторов турнира, и неизвестно, как они это примут. Если соберусь свалить — уже не получится, не дадут амбалы.
Ко мне проскользнул Достоевский со своей дамой, и стало видно, что ей за сорок. Обняв меня, смотрящий рынка сказал, улыбаясь:
— Помаши зрителям, и пойдем.
Я помахал и крикнул:
— Спасибо за поддержку!
— А ты нормальный боец, парень! — крикнул мне мужик, что болел за сизоносого. — Удачи!
— До дому-то доберешься? — хохотнул другой.
Видок у меня был тот еще — лицо распухло от множества умышленно полученных ссадин, за которые Лев Витаутович точно не похвалит. Еще бы, на турнире я буду защищать честь спортивного общества «Динамо»! Но черт с ним, как-нибудь обойдется. Думаю, моя сегодняшняя победа для Витаутовича все перевесит.
— Фартовенький, миленький! — кричала какая-то девушка. — Посмотри на меня! Ну посмотри!
Я поймал брошенную красную шляпку-таблетку и монету, летящую в лицо Достоевскому. Еще две упали под ноги.
— Ты круто-ой! — не унималась та же девушка, и я посмотрел на нее.
Мы двигались как раз в ее сторону, а когда приблизились, оказалось, я ошибся в темноте, не девушка она, а баба-ягодка. Лет пятьдесят ей, если не больше. Лицо было гладким и молодым, но морщинистая шея выдавала возраст.
— Найди меня, Фартовенький! — промурлыкала она. — Я тебе покажу небо в алмазах, мальчик! Я Роксана, меня все в Лиловске знают!
— О да, знают, — усмехнулась пассия Достоевского, проходя мимо нее. — Роксаночка, через тебя же весь Лиловск прошел, клейма ставить некуда!
— Да иди ты, тварь! — начала ругаться дама. — Сама как к Досту попала, а?
Достоевский нахмурился, покрутил в воздухе пальцем, и через несколько секунд голос Роксаны стих. Мы отошли подальше от толпы, куда-то, куда запускали только избранных. Я приостановился, спросил у Достоевского:
— Куда мы идем, товарищ Халилов? Мне же надо получить выигрыш?
— Здесь деньги не дают, — усмехнулся он. — Давай за мной.
Амбалы взяли нас в «коробочку», и я почувствовал себя знаменитостью. Впрочем, особо не обольщался, потому что судьба моя была туманна.
Мы направились в сторону, противоположную раздевалкам, по ступенькам взобрались на постамент наподобие сцены, где обнаружилось окно. Нет, это дверь. Единственная огромная, как витрина, зеркальная дверь, и что-то подсказывало — из пуленепробиваемого стекла.
Прежде чем ее открыть, Достоевский покачал головой и сказал недовольно:
— А я предлагал тебе за меня биться! А ты, значит, мне отказал? А сам, значит, в мясо пришел? Что ты думал, я не узнаю? Это мой город… немножко. Я тут все и всех знаю! Лучше бы ты тогда с племянником Оганесяна из Армавира подрался, он боец никудышный оказался, но выиграл! Теперь Оганесян нос задрал! И денег ты бы заработал больше с твоим талантом… Эх, молодежь, все время думаете, что умнее старших!
Дверь вздрогнула и поехала в сторону. Открыв небольшой проход, остановилась. В этот момент заиграла музыка, и в середине зала, там, где был ринг, из пола выдвинулся пилон. А с другого конца сцены под аплодисменты гостей вышли снегурочки в коротеньких распахнутых халатах, под которыми были золотистые купальники.
Достоевский, взяв руки спутницы в свои, спросил:
— Дорогая, ты с нами?
Дама проговорила глубоким грудным голосом:
— О, нет, Алишенька. Я, пожалуй, посмотрю шоу, а потом приду.
Она направилась прочь — прямая, величественная, тонкая. Достоевский переступил порог, я последовал за ним и оказался в тесной комнатке с еще одной дверью, за которой находился роскошный банкетный зал. Черные прямоугольники и квадраты на белых стенах сперва показались мне ходами в коридоры, но я быстро сообразил, что это рисунок, расширяющий пространство.
Дорого и не просто богато — роскошно. На потолке — лепнина. Лепнина на стенах, на границе белого и черного, подчеркивала эффект многомерности. На стене панно — Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин и Горский. Справа четыре деревянных стола, накрытых красными скатертями, столько же слева. Столы напротив входа сдвинуты, там лицом к двери сидят трое незнакомых мужчин в пиджаках. Один полностью седой и усатый, с красными пятнами на щеках. Второй — азиат лет сорока, третий — рыхлый большеносый мужчина с волосами, крашеными в черный цвет. Четвертое место пустовало. Вероятно, там должен сидеть Достоевский.
Когда мы вошли, разговор стих, все посмотрели на нас и тотчас потеряли интерес, уставились в смартфон седого.
Справа и слева от сдвинутых столов застыли два официанта. Пока на столах были только напитки, но белые тарелки и серебряные приборы намекали, что скоро принесут и еду.
Я думал, что Достоевский поведет меня к сидящим во главе стола, но он подозвал официанта, который отделился от стены и услужливо склонился в полупоклоне.
— Отведи Сашу помыться, дай ему переодеться во что-то нормальное. Потом усади за наш стол. Понял?
Официант кивнул.
Похлопав меня по плечу, Достоевский направился к столу с людьми. Официант повел меня вдоль стены к массивной деревянной двери, откуда выскользнул официант с ведерком, где во льду лежали две бутылки шампанского.
Мой сопровождающий не спешил. Видимо, раздумывал, где искать одежду и вести ли меня с собой или оставить здесь.
Мыслительный процесс давался ему нелегко, он кривился и морщился, и казалось, я слышу скрип шестеренок в его голове. Пока он решал, в зал начали заходить люди, зазвучал женский смех, застучали каблучки. Я глянул на выход и увидел красавицу в соболиной шубе. Девушка разговаривала с пожилой дамой и с улыбкой ей кивала. Подбежал официант, она повела плечами, скидывая шубу, и осталась в серебристо-зеленом декольтированном платье.