— Мама написала… Тут какое дело… Я, короче, с пацанами мы тачку угнали и расхерачили. Ну, нажрались и угнали — чисто погонять. За рулем не я был, Серый. А им всем по восемнадцать. Короче, загребли нас, и они говорят, короче, кореш, выручай. Пиши, что ты все затеял, ты как малолетка пропетляешь, условный получишь, а мы все сядем. Ну, я и взял вину, фигли, дружба, все такое. И меня — на малолетку, а пока суд да дело, вот мне и восемнадцать. — Голос дал петуха, и Малой смолк, чтобы совладать с чувствами.
— Короче, мать написала, что те пацаны, которых я отмазал, срок из-за них мотать буду… Короче, я ж даже за рулем не был! Вот они ни разу мне не написали, и когда ее, мать то есть, встречают на улице, отворачиваются. Типа они незнакомы. Нет у меня друзей, никого нет! Ржут, падлы, надо мной, лошарой.
— И какой срок тебе грозит? — спросил я, очищая второй апельсин.
— Треха.
— По УДО выйдешь через полтора, да еще приплюсуют то, что здесь намотал. Год всего! Постой, а как ты в санаторий-то попал? Тут же типа особо опасные.
— Мать выхлопотала. Условия тут хорошие. — Он ударил стену, выругался, потряс ушибленной рукой.
— И ты из-за года вскрываться вздумал? Ты ж можешь в отказ пойти. Типа заставили, угрожали. И отомстишь.
— Да толку, суд-то был уже, мне после праздников — на этап. Меня предали, понимаешь? Я лох! — Он посмотрел испуганно. — А как ты просек, что я…
— Да никак. Пальцем в небо. Мне, вот, десятку мотать в лучшем случае. И никто подогревать не будет. Девушка так точно через год сольется. И посылку некому будет передать, я ж сирота… Прикинь? А ты если вскроешься, представь, что с матушкой твоей станет? Это же предательство.
Его рот искривился полумесяцем, губы задрожали, но он нашел в себе силы справиться с обидой.
— Да какой я сын… один позор. Тьфу.
— Сын. Вот если считаешь, что кореша тебя победили, вскрывайся. Но знай, что ты ее предашь, мать свою. Это мне вскрываться надо, но я еще побарахтаюсь.
— Спасибо, брат, — он протянул руку, и я пожал ее.
В двенадцать под бой курантов выступил Горский, окинул всех отеческим взглядом и рассказал, какие перспективы ждут нашу страну в целом и каждого — по отдельности. Сидельцы слушали, затаив дыхание, но его слова не цепляли, как в прошлый раз, стекали с меня, как с гуся вода, потому что теперь все его разглагольствования — не про нас.
Это был самый отвратительный Новый год в моей жизни. Нелепый настолько, что попахивал сюрреализмом.
Интересно, Димидко и команда тоже от меня открестятся? Я ж враг народа теперь, рядом прошел — законтачился. Правильнее всем рассказать, что Нерушимый — большая ошибка и позор команды, как они проглядели предателя? Им теперь стыдно, что я стоял в воротах.
Думать об этом было невыносимо, и, пока сокамерники веселились, я сел писать письмо Сан Санычу, чтобы внести ясность. Лиза же — девушка! — нашла способ прийти на свидание, не побоялась. Или ее визиту Боров поспособствовал, чтобы показать, как хорошо с ним сотрудничать?
Почему это для меня так важно?
Спать осужденные улеглись лишь к утру, ко мне же сон не шел. Вспоминалось, как на меня смотрели Князь и Кардинал. Что им надо? Еще с утра они хотели расположить меня к себе. Чего такого им написали влиятельные сидельцы из жидовни? Меня хотят убрать, как Вавилова? Но зачем, когда я ничего не знаю и никаких контактов выдать не могу? Чтобы перестраховаться?
Или, может, братве нужно что-то другое?
Это только время покажет. Прощай, спокойный сон! Ведь если меня заказали, бесполезно крутиться — я обречен, остается только обратиться за помощью к операм, но это означает — ссучиться. Когда получу срок и погрохочу на зону, там мне это припомнят.
А если не заказали? В конце концов, желания меня прикончить у паханов не было.
Глава 8Веры тебе нет
Побудка напоминала час Z — перекошенные, землисто-зеленые, красноглазые заключенные восстали. Пошатываясь, позавтракали. Потом начался утренний шмон. Бутылки разбили еще ночью, осколки раздробили и спустили в унитаз.
Дежурные тоже напоминали зомби, и если сидельцы просто не спали — выпивки-то было немного, то перегар, которым разило от вертухаев, перебивал даже настоявшийся сигаретный дух.
Более-менее бодрыми выглядели лишь Князь, Кардинал и нелюдимый бык на верхней полке, который весь праздник продрых.
После шмона я ощутил, что в воздухе повисло напряжение. Князь поглядывал на меня, как на кусок дерьма, остальные сидельцы, кроме Кардинала и Малого, сторонились и делали такие рожи, словно… Может, я законтачился случайно?
Нужно выяснить, что произошло, точно ведь дело в записке, которую получил Кардинал, пока ночью толпой не навалились да не придушили. Можно было выведать у цыгана, он-то агрессию не проявлял, но я решил действовать прямо. Подошел к столу, где чифирил Князь. Сесть было некуда, и я оперся о стол руками, выдержал змеиный взгляд пахана. С такими юлить нельзя, общаться нужно только прямо, сила на силу.
— Князь, разговор есть.
Смотрящий вскинул голову, шевельнул надбровным валиком.
— Слушаю.
Он хотел заехать мне в рожу, да так, чтобы кости носа вошли в мозг, и «эта сука подохла». Вот оно что! Он думает, что я ссучился, то есть сотрудничаю с администрацией.
— У тебя ко мне какие-то предъявы? Так давай выясним. — Я зло улыбнулся. — Это мода такая, меня оговаривать?
Рядом нарисовался Борман, уши прижал, попятился. Мы с Князем замерли друг напротив друга, как два ощетинившихся волка.
— Куда ты ходил вчера? — отчеканил он.
— К девушке на свидание. — Я кивнул на последнюю мандаринку. — Вот, от нее посылка.
— Ходок! — Князь щелкнул пальцами, и к нам подбежал гопник, который вчера в окно женщин рассматривал.
— Как выглядела девушка? — обратился ко мне смотрящий.
— Высокая, волосы длинные русые. Одета в соболиную шубу и шапку…
— Была такая! — закивал Ходок и слюни до пола свесил.
Князь зыркнул на Табаки, и тот освободил лавку, куда уселся я. Он жестом поманил меня, я наклонился.
— На зоне новый барин… — прошелестел смотрящий. — То есть начальник СИЗО. Ему выслужиться надо, он намерен устанавливать свои порядки, ломать нас будет, и суки уже здесь.
Я сглотнул, вспомнив, как кум предупреждал не отсвечивать.
— Сам посуди: спортсмен, боец, появился как раз, когда слух прошел. Что нам думать?
Я рассмеялся. Второй раз на меня вешают то, чего я не совершал, что так же шепотом я ему и озвучил. Он выслушал.
— Лады. Если неправы — извини. Но веры тебе нет.
И отвернулся. Я пожал плечами. Что ж, на нет и суда нет. Лучше бы вон к тому быку присмотрелись. Сами открестились от меня, сами и выгребайте теперь, когда начнется движение. Теперь понятно, о чем говорил кум, когда просил не лезть не в свое дело. И не полезу. Еще бы я за зэков против ментов не подписывался!
Первое января пролетело в полудреме. Никаких эксцессов не было. Я дописал письмо Димидко, полагая, что нет у меня больше команды. Отправлю его завтра, сегодня все равно ничего не работает.
Второго я отдал письмо дежурному. Сразу после завтрака пошел по этапу Малой, перед выходом обнял меня, похлопал по спине.
— Я буду тебе писать, — горячо заверил он. — Спасибо, Неруш.
Малой жалел меня, сироту, и планировал слать мне письма все десять лет заключения — больше ведь некому меня поддерживать.
Вся камера за нами молча наблюдала. А когда я пошел к себе, Кардинал подвинулся на шконке и похлопал по месту рядом, но я остался стоять.
— Хороший ты человек, Неруш, правильный. Доброе дело сделал, Малому помог. Я не верю в то, что они о тебе говорят.
Бык навострил уши, напрягся. Я прислушался к его желаниям: он хотел побыстрее отсюда свалить.
— Ты знаешь, о ком они говорят? — спросил я одними губами, имя в виду суку, и взглядом указал на Быка.
Кардинал пожал плечами. Посмотрел на гопников, на быка, Бормана, на юркого мелкого азиата, который не высовывался, сидел себе на пальме.
Ясно, никто не знает, потому подозревают всех.
Укладываясь спать, я думал о «Титане» и мысленно пытался отпустить этот корабль в свободное плаванье, но память вцепилась в него хваткой умирающего бультерьера. Лиза хорошо если год прождет, потом исчезнет. Зачем ей жизнь свою ломать, с зэком путаться? Потом у меня останется только Малой, на своей шкуре ощутивший предательство.
А что делать мне? Принять свою участь или податься в бега? Да, я, включив лучшего кого-нибудь, смогу сбежать. А дальше? Построить землянку и жить в лесу? Только так, ведь все оцифровано. Стоит мне пройти мимо камеры — и меня повяжут. В деле Шуйского я разобраться не смогу, ведь не знаю даже, где копать, а меня и близко к дому его не подпустят.
Кто мог его убить? А что если и правда Вавилов замазан, и напоследок решил избавить внучку от бесперспективной партии — меня?
И если не Вавилов, то кто? Дороничев берега попутал? Тупо, но возможно, достаточно вспомнить, что, чуя безнаказанность, творили наши политики.
Или имеет место заговор с участием Фарба-Вомбата, Быкова и кого-то еще? Вот они Вавилова и уморили, оборвав все завязанные на нем нити, и хотят повесить на меня если не всех, то часть собак. Нет, не похоже на правду, Быкову я просто из-за брата не нравлюсь, он искренне считал меня виновным.
От бессильной злости я стукнулся затылком о шконку. Знать бы, где копать! Хоть одну мельчайшую зацепку бы! Может, вместо Быкова толкового следака назначат, и он пойдет на диалог? Оставаясь здесь, есть шанс найти эту зацепку — через того же следователя, хрен с ним, через барина. Так я буду, что говорится, ближе к делу.
Третьего января после обеда отворилось кормило, и дежурный радостно объявил:
— Нерушимый! На выход! Посетитель.
Кто это может быть? Опять Лиза? Наверняка у ее деда остались знакомые, которые согласились помочь. В общем, в комнату свиданий я шагал, преисполненный приятных предвкушений. Каково же было мое удивление, когда по ту сторону стекла я увидел Сан Саныча Димидко и Микроба. Федор улыбнулся от уха до уха и что-то прокричал, но было не слышно. Димидко всплеснул руками, снял трубку и, не здороваясь, принялся меня отчитывать: