Сейчас больше всего на свете он жаждал моих извинений, ведь я избил его ни за что!
Я не поверил себе, мотнул головой, еще раз считал желания: хотелось ударить Нерушимого, потому что он плохой и даже не извинился!
— Как тебя зовут? — спросил я.
— Алефа, — ответил жертва, опустил руки и прижал к груди.
— Зачем ты за мной шел?
— По… попросить авто-то-граф.
— А почему просто не подошел и не попросил?
Он всхлипнул и пустил сырость из носа.
— Боял-ся.
Это был просто дебил. Причем «дебил» — не ругательство, а диагноз. Я принял умственно отсталого за киллера. Совсем ты, Саня, стал плохой! Мерещится всякое.
Вспомнилась компания подростков, которая порывалась за мной идти, а среди них — этот вот лоб.
Я потянулся к его лицу, чтобы осмотреть челюсть т скулу, где наливался синяк — парень шарахнулся.
— Да стой ты… Алеша. Я не хотел тебя бить, извини.
Он шмыгнул и кивнул.
— Я просто думал, что ты так крадешься, потому что хочешь напасть на меня сзади и ограбить. И пока ты меня не стукнул по голове, я ударил первым. Понимаешь?
Он снова кивнул, я продолжил:
— А теперь вдохни и выдохни. Если дышать больно, скажи. Ну? Вдох!
Он набрал воздух в легкие и не выдыхал, пока я не дал команду. Значит, ребра целы, уже хорошо.
— Извини, Алеша. — Я протянул руку. — Мир?
Он покосился с недоверием, пожал пятерню.
— Давай я тебе автограф оставлю. — Я взял ручку, что достал у него из кармана, расписался на футболке своего изображения, перевернул плакат и еще раз расписался. — Смотри, какой автограф, самый большой, больше, чем у всех!
Алеша заулыбался, свернул плакат, встал и сунул под мышку. Неловко было: инвалида избил. Чувствуя перед ним вину, я сказал:
— Ты далеко живешь? Проводить тебя? А то мама, наверное, волнуется.
Он радостно закивал и назвал адрес, это было в двух кварталах отсюда. Пока мы шли, он скакал вокруг восторженным щенком и рассказывал, что ему нравится играть на приставке против немцев, но мама долго не дает сидеть. И далеко не отпускает, теперь, вот, ругаться будет и, может, даже побьет. Еще я узнал, что мама у него одна, и она самая хорошая, потому что терпит такого дурака. А за мной он пошел, потому что Никита очень хотел автограф Нерушимого, и если Алеша добудет автограф крутого вратаря, то его будут любить и уважать.
Интеллект у бедолаги был на уровне десяти-двенадцатилетнего подростка.
— Ты мороженое любишь? — спросил я, вспоминая, сколько у меня наличных.
— Да! — радостно закивал он. — А еще — картофельные чипсы.
Подумалось, что неплохо бы ему компенсировать стресс, но я понимал, что Алеша за себя не отвечал, у него был опекун, мать. Вот с ней и надо решать это недоразумение. Только подумал — в кармане парня зажег экран телефон, завибрировал.
— Мама звонит, — сказал я. — Ответь.
Алеша сделал несчастное лицо, скукожился, вытащил телефон и ответил. Из трубки гаркнули:
— Твою мать, убоище, где ты шарахаешься? Я все нервы истрепала, тварь ты безмозглая! Тебя уже милиция ищет.
— Мама, я иду, — проблеял Алеша.
— Вот только приди, вся жопа синяя будет! Ремень тебя уже заждался, урод! Весь в папочку, идиот конченый! — Она отключилась, но казалось, что прерывистые гудки — это недооформленные обрывки ее брани.
— Ругается, — констатировал Алеша и посмотрел жалобно, будто бы прося за него заступиться.
— Ничего, — успокоил его я. — Попрошу твою маму, чтобы не ругалась, она меня послушает.
По пути я снял две тысячи наличными, чтобы умаслить взбешенную женщину.
Мамаша Алеши нас уже ждала: полная женщина неопределенного возраста маршировала по двору вдоль припаркованных машин. Высокая, тело круглое, ручки-ножки тонкие и длинные. Жаба как есть. Увидела нас, хищной птицей устремилась навстречу. Когда она приблизилась, Алеша сжался, защищая голову руками, но бить она не стала. Вперилась в меня. Ей могло быть и сорок, и шестьдесят: оплывшее лицо, вислые щеки, пакля осветленных волос, полумесяц рта, изогнутого в вечном недовольстве.
— Ты кто такой? — спросила она не здороваясь.
— Меня зовут Александр. Я футболист. Ваш сын преследовал меня ночью, я подумал, что это грабитель, немного его помял. Когда стало ясно, что он преследовал меня, чтобы взять автограф, я осознал свою ошибку, и теперь хотел бы уладить это недоразумение.
Слушая меня, женщина молодела на глазах: сперва напряглись мышцы лба, и глаза открылись, потом распрямился рот. Вид у нее стал довольный, если не сказать торжествующий. Властным жестом она подозвала сына, осмотрела кровоподтек, который распространился на всю щеку, аж глаз заплыл…
Вот как? В челюсть же бил!
— Так-так-так. Даже помощь не оказал, холодное не приложил. Бедный мой мальчик, каждый глумится, каждый обидеть норовит. Иди домой, мой маленький!
Она погладила сына по спине — он по привычке сжался, думая, что, как обычно, будут бить.
Мать-страдалица окинула меня оценивающим взглядом. Так оценщик в ломбарде смотрит на антикварную брошь, думая, как бы развести того, кто ее принес. Больше всего на свете она хотела… денег. МНОГО денег, ведь футболистам хорошо платят, вот и пусть делится.
Она искренне считала себя обделенной судьбой: почему кому-то деньги, перспектива, а ей с дебилом всю жизнь носиться? Надо восстановить справедливость: отнять и поделить.
— Двадцать тысяч за моральный ущерб, Александр. Иначе эта история завтра будет во всех газетах.
Вспомнилось, как мы с Аленой попали на дегустацию с аналогичной персоной, только ребенок той женщины, взрослый на вид дядя, был совсем отсталым, и естественно, в распитии вина не участвовал. Посадив его на стул в сторонку, мать стала ходить между столами, сгребать канапешки с закуской в одно блюдо, которое отнесла его сыну. Глаза экскурсовода были круглыми, как у меня сейчас. Скандалить никто не стал, принесли новую закуску.
— Хорошо, я готов перевести деньги, — сказал я, доставая телефон, незаметно для женщины-жабы включил видеозапись, но пока камера снимала землю, чтобы не спугнуть шантажистку. — Объясните, пожалуйста, почему я должен платить двадцать тысяч, это очень большая сумма.
— Потому что ты травмировал моего сына, и мне все равно, умышленно или нет. Не заплатишь — я тебя на весь Союз ославлю, утоплю!
— Заметьте, я не отказываюсь от ответственности, — проговорил я спокойно, — и готов вам перевести сумму, но — более адекватную. А то, чем вы занимаетесь — шантаж.
Женщина распалилась и уже не замечала, что я ее незаметно снимаю.
— Мне плевать, как ты это называешь! Если в течение суток деньги не поступят на мой счет, я предам историю огласке! Причем так предам, что никто тебе руки не подаст и никуда тебя больше не пригласят!
— То есть соврете и сфальсифицируете факты.
— Называй как хочешь, я тебя предупредила, — прошипела она.
— Скажите мне номер телефона, по которому можно перевести деньги.
Мегера сразу превратилась в кошечку, промурлыкала номер. Я нашел ее контакт в Комсети, эту женщину звали Алла Николаевна Васильева, и отправил только что снятый ролик, комментируя его:
— Вымогательство — это какая статья уголовного кодекса?
Она принялась лихорадочно тыкать пальцами в экран, а я направился прочь, жалея, что не сунул деньги Алеше, бедолага хоть мороженое бы себе купил.
— Ах ты! Я не остановлюсь! — брызгала ядом она за спиной. — Так и знай, утоплю тебя, щенка!
«С террористами не ведут переговоры», — подумал я, но ничего не сказал.
Вот так хочешь договориться по-хорошему и получаешь плевок в лицо. Я отказывался, что ли, от ответственности? Но зачем же так наглеть? В общем, пошла она лесом! Накатает заяву — себе же хуже сделает.
Возвращаясь домой, я думал о том, что теперь мне ходить и оглядываться. Не поймешь ведь, фанат это придурковатый сзади крадется или злоумышленник. К тому же намерения можно узнать, только если подпустить его поближе и установить визуальный контакт.
В общем, хорошо, что скоро в Москву, а оттуда — в Сочи, там хоть фанаты преследовать не будут. А еще раньше поездка в Абовян и — здравствуй, Армения, где так хотелось побывать!
Глава 12Строитель мостов, храбрый воин, кузнец и одна овца
Уже когда я подходил к дому, в кармане пискнул телефон. Думал, женщина-жаба все не угомонится, но это была Семерка: «Состояние стабилизировалось. Меня ночью спецбортом — в Москву. Спасибо за участие. Все время сплю. Заживаю. Данные по самоубийце у Л. В. Т.».
У Тирликаса? Выходит, что да.
С Семеркой порядок — уже легче. Остался незакрытым вопрос с моей вербовкой. Вот выйдет на меня Березка — и перед кем отчитываться? Завербовавший меня Кротов мертв. Перед Ахметзяновым? Кстати, а как насчет генералов? Проверяют ли их на предмет участия в заговоре?
Или все-таки убийства одаренных и моя вербовка не связаны?
Черт! Как же хочется просто спокойно жить!
Дома я застал только Микроба, собирающегося спать. Саенко уже дрых, Погосян и Клык еще не вернулись. Направившийся в свою комнату Федор остановился и сказал:
— Жаль, что ставки не сделали. Клык теперь один из нас!
— Я верил в него. Не все ж ему в девственниках ходить.
— Ага. А то мамашу пасет, бесится, что она к Санычу ездит. Теперь сам при бабе, авось попустит. Микроб зевнул во весь рот. — Все спокбрык!
Вспомнилась родительница Клыка, которой больше тридцати не дашь, и подумалось, что у людей, как у вин, разный потенциал: одни со временем портятся, а другие становятся лучше.
Я принял душ и завалился спать, но уснуть получилось не сразу. Я думал об несчастном Алеше — вечном ребенке, дома избиваемом истеричной матерью, на улице — жестокими подростками, к которым он тянется. По-хорошему его бы отправить в интернат, где живут такие же, как он, взрослые дети. Благо в этом мире таких интернатов много, сотрудники хорошо получают, держатся за место, и блаженных никто не обижает.