Смеясь, он дерзко презирал
Чужой земли язык и нравы:
Не мог щадить он нашей славы,
Не мог понять в сей миг кровавый
На что́ он руку поднимал!
Немецкая партия?
Не было ни одного случая, когда бы при первых Романовых русские отказались бы повиноваться назначенному на должность иноземцу или «чинили бы ему препятствия». Но таких случаев очень много во время правления Петра. Чаще всего это трактуют как проявление «нетолерантности» русских, их отсталости и неприличной нелюбви к иностранцам. Но можно ведь понять и иначе: Петр разводил иноземных алкоголиков и рвачей, чуждых и России, и вообще всякому нормальному общежитию. Да еще и ставил их над русскими, причем вовсе не за заслуги, а просто за факт иностранного происхождения.
Часто считают, что сразу после смерти Петра из таких, как Остерман, сложилась некая «немецкая партия»: иноземцы, которые не любили Россию, не уважали русский народ и смотрели на свою службу только как на способ получать деньги и чины.
Действительно: самый интеллигентный из помощников Петра, Вилим Брюс, после его смерти от службы отошел. Он-то имел предложения и заниматься картографией, и получить офицерский патент в Голландии, но не поехал.
А вот Остерман в Германию уехать не мог, в России «Андреем Ивановичем» был липовым, одно название. От своего сословия лютеранских священников он давно оторвался, а для дворян «своим» никогда и не был. Меншиков был уверен, что никуда Остерману не деться, он просто обречен держаться за Меншикова и быть ему преданным.
После смерти Петра Остерман позволяет себе и покапризничать, а остальные члены Верховного совета «увиваются около барона, чтобы разогнать дурное расположение духа петербургского Мефистофеля из Вестфалии. Но в лице Остермана они не чтили ни ума, ни знания, ни трудолюбия, презирали его, как чужака, боялись, как интригана, и ненавидели, как соперника»[77].
Годы же правления Анны Ивановны (1730–1740) окрестили «бироновщиной»: ее фаворитом и ближайшим к ней человеком все десять лет правления был Эрнст Иоганн Бирон, мелкий прибалтийский дворянчик. Он находился при дворе Анны Ивановны с 1718 года и, будем справедливы, сделал для нее много доброго. Впрочем, при ней заправляли всем вовсе не немцы из Германии, а немцы из Прибалтики, что совсем не одно и то же.
Остзейская партия?
Жертва политики Петра I, пытавшегося породниться со всеми монархами Европы, Анна, нелюбимая племянница Петра, в 1710 году была выдана замуж за герцога Курляндского, Фридриха-Вильгельма.
По-немецки Балтийское море называется Ostsehe – в буквальном переводе «восточное озеро». Отсюда и название – Ostsehegebiet – «остзейский край», который населяли «остзейские немцы», то есть немцы, переселившиеся на территорию Ливонского и Тевтонского орденов в XIII–XVI веках.
Курляндия в то время была своего рода «дворянской республикой», вроде Речи Посполитой. Но в Польше хоть считалось неприличным для шляхтича не получить хоть какого-то образования. Немецкие же бароны из Прибалтики славились разве что прожорливостью, тупостью и пьянством, мало подчинялись своим герцогам, денег для них жалели, а в плане культуры мало отличались от «крепких земель» латышских крестьян, на шее у которых сидели и которых мордовали как хотели.
Кровь диких баронов, огнем и мечом захватывавших и деливших земли Прибалтики, текла в герцоге Фридрихе-Вильгельме. Но то ли сказалась разгульная жизнь предков, то ли по неизвестной причине именно этот герцог Фридрих-Вильгельм получился хилый и тщедушный…
Петр I выбрал в мужья Анны жалкого потомка свирепых остзейских баронов с откровенным желанием наложить лапу на Курляндское герцогство. Свадьба состоялась 31 октября 1710 года, и Анна овдовела почти сразу; молодые супруги только выехали из Петербурга в Митаву, как герцог Фридрих-Вильгельм умер 10 января на мызе Дудергоф. Есть версия, что он не выдержал пьянки в компании Петра.
Вернуться Анне не позволяли, а в Митаве она бедствовала, чуть ли не недоедала. Эрнст же Бирон… Что он был при ее дворе в Митаве с 1718 года – это точно. Тогда ему было 28 лет, захудалой герцогине Анне Курляндской – 25. По одним данным, тогда-то у них и начался бурный, но долгое время скрывавшийся от всех роман. По другим сведениям, в 1718 году любовником… простите фаворитом Анны был русский посланник Бестужев-Рюмин; а Бирона в фавориты, говоря менее изысканно, в любовники Анна взяла много позже, только в 1727 году. Какая версия более правдива, я не знаю.
Во всяком случае, в 1730 году Эрнст Бирон, не успев въехать в Россию, тут же стал действительным тайным советником, генерал-аншефом, кавалером высшего в Российской империи ордена Святого Андрея Первозванного, главой личного Кабинета императрицы, а в 1737 году и герцогом Курляндии.
Классикой стали слова австрийского посланника барона Остена: «Когда граф Бирон говорит о лошадях, он говорит как человек; когда же он говорит о людях или с людьми, он говорит как лошадь». Это высказывание очень быстро переиначили в поговорку: «С лошадьми он человек, а с людьми – лошадь».
Что страстный лошадник Эрнст Бирон даже самые важные вопросы решал в манеже – это факт. Что самый лучший способ понравиться ему было хорошо разбираться в лошадях и придя в манеж, поговорить о них, помочь Бирону в выездке, в дрессировке лошадок, а еще лучше – подарить ему хорошую лошадь, – это тоже факт.
Бирон был невоспитан, груб, необразован, примитивен? Несомненно! Его портреты, даже портреты придворных живописцев, показывают грубое, надменное лицо, наглое и неинтеллигентное, высокомерное и пошлое.
Но можно подумать, Анна Ивановна была утонченной, прекрасно образованной женщиной! С портретов Анны Ивановны смотрит женщина ничуть не более умная или культурная, чем Эрнст Бирон. Те же тяжеловесные, несколько туповатые черты лица, то же глупо-надменное выражение, и даже нижняя губа оттопырена так же идиотически высокомерно.
А поступил Бирон весьма благородно… То ли три года, то ли даже 12 лет Бирон очень сильно помогал вдовой герцогине Курляндской, в числе прочего помогал и деньгами, и советами, и своим влиянием на остзейских баронов. Попросту говоря, Бирон несколько лет по-мужски опекал Анну, герцогиню Курляндскую, унизительно зависящую от подачек из Петербурга.
Понимал ли он, предвидел ли, что его любовница, бедная герцогинька, сделается сказочно богатой императрицей Российской империи? Что она осыпет его неслыханными в Митаве богатствами? В любом случае отношение Бирона к Анне проверено и временем, и полным бескорыстием первых лет общения… Причем бескорыстием с его собственной стороны, а вовсе не со стороны Анны, как раз много получавшей.
Уже в мае 1730 года иностранцы писали, что всем в Российской империи заправляют немцы, а русских это страшно раздражает и даже пугает.
В дальнейшем эта вражда к иноземцам, особенно к немцам, на протяжении режима Анны Ивановны будет только возрастать. Мол, это они во всем виноваты!
Такова же и оценка историков – в равной мере историков XIX века и современных.
«Самый приближенный человек, фаворит, был иностранец низкого происхождения. Анна и Бирон понимали очень хорошо, что русские люди, в первую очередь русская знать, не могли сносить этого спокойно… естественно, оскорбители питали неприязнь к оскорбленным»[78].
Но, во-первых, Кабинетом Анны Ивановны руководили три министра – первоначально это были Головкин, Черкасов и Остерман. Подписи этих трех министров официально приравнивались к царской, и получается – этим трем было достаточно договориться, чтобы стать своего рода коллективным царем. Только один немец из трех, и не балтийский.
А во главе самого зловещего учреждения Анны Ивановны, Канцелярии тайных розыскных дел, встал старый, заслуженный палач еще Петровских времен – Андрей Иванович Ушаков. Как будто тоже никак не немец.
Именно руками Ушакова Анна Ивановна обрушила на русское дворянство мощный кулак репрессий. Называют разные цифры угодивших в это «приятное» учреждение: от 10 до 20 тысяч человек. Вторая цифра, пожалуй, даже более точна, хотя тоже примерна. Полной же цифры мы не узнаем никогда, потому что многие дела совершенно сознательно сжигались, чтобы никто и никогда не узнал, кто и за что казнен или сослан.
Но вот в чем совершенно уверены практически все историки, что не меньше половины этих 20 тысяч, а может быть, и 60–70 % составляло русское дворянство. И получается, что за 10 лет правления Анны Ивановны на коренное русское дворянство пришелся чудовищной силы удар. Из сословия, общая численность взрослых членов которого была чуть больше 100 тысяч человек, то ли 10 тысяч, то ли даже 15 тысяч было казнено, сослано, подверглось пыткам, сечено кнутом. Зловещая деталь – в этот период появились женщины-палачи – казнили и пытали дворян целыми семьями. До 5 тысяч людей было сослано так, что потом нельзя было сыскать никакого следа, куда они сосланы: нигде не было сделано записей, а ссыльным переменяли имена, чтобы потом нельзя было их найти. Многие, конечно, потом и нашлись, но бывало и так, что целые семьи пропадали без вести, и до сих пор мы не знаем, какова судьба этих людей.
Парадокс дворянства: самое привилегированное и самое бесправное сословие. Это сословие оказалось в 1730 году между молотом и наковальней…
Оно не поддержало попытки высших сановников ввести конституцию: ведь сама та конституция была составлена исключительно в интересах верхушки, а никак не большинства дворян[79]. Ну и осталось наедине с не ограниченным ничем самодержавием, без всяких гарантий безопасности…
Анну и пригласили на престол, как не законную императрицу, обошли дочь Петра Елизавету, его внука: Анна никуда не денется, будет слушаться! Теперь для полузаконной Анны намного удобнее опираться на временщиков, чем на людей, имеющих какие-то политические убеждения и какие-то права.
В ее политике четко прослеживается страх перед русским дворянством. Но вот никакого утеснения русским дворянам по службе в годы «бироновщины» не было! В 1729 году, до воцарения Анны, в армии был 71 генерал, из которых иноземцев – 41 человек (58 % наличного состава). В 1738 году генералов было 61 человек, из них иностранцев – 31 человек (52 %).
Именно при Анне, в годы «бироновщины», русские и иностранные офицеры были уравнены в правах. Еще Петр ввел правило, по которому иноземец, нанимаясь в русскую армию, получал двойное жалованье. Теперь и русским офицерам жалованье было повышено ВДВОЕ, и они стали получать столько же, сколько и иностранцы. Инициатором этой важнейшей меры был немец Бурхгард Миних – один из тех, кого принято считать столпами «бироновщины».
Тот же самый Миних в 1732 году запретил нанимать новых иноземных офицеров, пока не будут устроены все офицеры из распущенной армейской группировки в Персии.
Вообще часть иноземцев, объявленных столпами «немецкой партии», хотя бы Остерман и Миних, были очень талантливы. Они к тому времени так обрусели, что уже и не воспринимались как иностранцы. Но «нельзя было помириться с теми условиями, которые их подняли и упрочили их положение: перед ними стоял фаворит обер-камергер граф Бирон, служивший связью между иностранцами и верховной властью. Бирон и Левенвольды, по личным своим средствам вовсе не достойные занимать высокие места, вместе с толпою иностранцев, ими поднятых и им подобных, были теми паразитами, которые производили болезненное состояние России в царствование Анны»[80].
«Немцы посыпались в Россию, точно сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались на все доходные места в управлении», – красочно повествует В.О. Ключевский[81].
Но тут необходимы уточнения…
Во-первых, эти «хлынувшие» из Прибалтики нисколько не напоминали кукуйских немцев. На Кукуй ехали не одни этнические немцы, а лютеране и протестанты других конфессий со всей Европы. Кукуй был сообществом специалистов и предпринимателей, людей активных и смелых.
Теперь же ехали именно немцы, причем из самых диких, самых отсталых княжеств германского мира. К востоку от Кенигсберга кончалась цивилизованная Германия. Земли, завоеванные немцами от Рижского залива до устья Невы, оставались захолустьем германского мира – в еще большей степени, чем австрийские земли по Дунаю.
Через Кукуй в Московию приходило передовое европейское влияние. Через придворных временщиков, холуев и шутов Анны Ивановны в Российскую империю хлынуло дикое феодальное захолустье, задворки Европы, нисколько не более культурные, нежели сама Российская империя.
Не случайно же нет ни одной русской интеллигентной, вошедшей в историю фамилии, предок которой приехал в Россию при Петре и Анне Ивановне. Нет в современной России ни Бироновых, ни Левенвольдовых. Может быть, это и к лучшему?
Во-вторых, ну какая может быть немецкая партия?!
Немцы приехали в Российскую империю из разных земель Германии. Саксонец Миних, вестфалец Остерман, остзеец Бирон, пруссак Левенвольд – иноземцы друг для друга. Они выходцы из стран с разным климатом, – мало общего между долгой суровой зимой острова Сарема и тем, что называют «зимой» на Майне.
Они говорят на разных диалектах, иногда настолько разных, что выходцам из разных земель бывает легче договориться между собой по-русски, чем по-немецки.
История показывает, что немцы всегда оказываются в разных придворных группировках – и всякий раз в каждой из этих группировок оказываются и русские, и немцы. Не говоря о том, что пытают, казнят и ссылают всех одинаково.
И потому я уверенно заявляю – нет в России никакой «немецкой партии»! Дело вовсе не в том, что немцы дружно захватили власть, а потом передрались из-за доставшихся богатств. Было не так.
Петр создал систему власти, в которой особое место занимали любые «немцы» – европейские иностранцы. После Петра в высших эшелонах власти к 1730 году скопилось чересчур много немцев, а сама русская аристократия начала осознавать себя некими иноземцами в собственной стране.
Эта горе-«аристократия» и создавала в Российской империи фактически оккупационный режим. В этом режиме иноземцы чувствовали себя комфортнее русских, но ведь и русские были ничуть не лучше.
Анна Ивановна просто использует немцев-временщиков, точно так же, как использовал монголов Александр Батыгович Невский! Использует в своих интересах…
А лозунг «немецкой партии» удобен в основном для придворной борьбы разных группировок, чтобы обвинять друг друга чуть ли не в измене.
Переворот: немцы против немцев
Умирая, Анна Ивановна пытается передать власть сыну своей племянницы Анны Леопольдовны и внуку своей сестры Екатерины. Этот сын Иван от принца Брауншвейг-Люнебургского Антона-Ульриха и должен был царствовать под династическим номером «Иван VI». А регентом при нем – все тот же Бирон.
Сидел… или лежал? Иван VI на престоле недолго, с октября 1740 по ноябрь 1741 года, и был свергнут в возрасте года и трех месяцев.
Судя по всему, Бурхгард Миних с самого начала хотел избавиться от самой одиозной личности в этом немецком засилье, Бирона, – уже затем, чтобы не разделять его судьбу. Ведь Бирона боялись даже родители императора: ходил слух, что Эрнст Иоганн Бирон хочет отправить их обратно в Германию, оставив себе ребенка, Ивана VI. Да и ведет он себя глупо…
В гвардии его уже не просто не любят, а считают узурпатором и открыто говорят, что пора бы его сместить, а регентшей сделать мать императора, Анну Леопольдовну.
Действительно, какая может быть опора у Бирона? Высшие чиновники – и русские и немцы – к нему равнодушны, а то и враждебны. Армия ему не подчиняется. Гвардейские полки его ненавидят, в том числе и созданный при Анне Ивановне Измайловский гвардейский полк. Дворянство, как и гвардия, считает его лично виновным во всем, содеянном при «бироновщине». Никто не хочет признавать его регентом, не хочет ждать целых 16–17 лет, пока вырастет маленький Иван VI.
Будь «немецкая партия» реальностью, а не вымыслом, он мог бы опираться на немцев. Но мало того, что такая опора невозможна – почти никто из высокопоставленных немцев Бирона своим лидером не считает и за ним не идет. Так еще и возглавляет заговор немец Миних!
Миних же действует с немецкой педантичностью и вместе с тем с византийским коварством. Целый вечер сидели и пили пиво три немца: Бирон, Левенвольд и Миних. Бог знает, сколько опустошили они кружек и слопали айсбайна, но известно: Бирон в этот вечер был беспокоен и задумчив. Вдруг Левенвольд спросил фельдмаршала:
– А что, граф, во время ваших походов вы никогда не предпринимали ничего важного ночью?
Миних вздрогнул, решив, что Левенвольд каким-то образом проник в его тайные мысли. Но он был бы слишком плохим царедворцом, если бы показал свое смущение:
– Не помню, чтобы я предпринимал что-нибудь чрезвычайное ночью, но мое правило – пользоваться всяким благоприятным случаем.
Вскоре после этого добрые друзья попрощались до следующего утра, и около одиннадцати часов фельдмаршал уехал, но спать уже не ложился. В два часа ночи он велел позвать своего адъютанта подполковника Манштейна, и оба они поехали в Зимний дворец. Там Миних пошел прямо в покои герцогов Брауншвейгских и велел доложить им о себе. Переговорив с глазу на глаз с герцогиней, он велел Манштейну позвать к герцогине всех караульных гвардейских офицеров. Полунемка на троне обратилась к гвардейцам с целой речью, обвиняя регента в пренебрежении и грубости:
– Мне нельзя, мне стыдно долее сносить все эти обиды. Я решилась его арестовать и поручила это дело фельдмаршалу Миниху; надеюсь, что храбрые офицеры будут повиноваться своему генералу и помогать его ревности.
Говорить ли, что гвардия спала и видела такой поворот событий?! Офицеры клялись в верности, герцогиня расцеловала офицеров… Солдаты, которым Миних тут же объяснил, что происходит, сразу же заорали ура, – да так орали, что пришлось на них прикрикнуть – не дай бог, кто-то поймет, что происходит, и предупредит Бирона!
Миних поступил как истинный полководец: он оставил охранять Зимний дворец и династию только сорок солдат, а сам отправился к Летнему дворцу, где жил Бирон, с восьмьюдесятью солдатами. Ведь принц Евгений Савойский, Во Бан и другие великие полководцы всегда оставляли в резерве треть войска, а наступали двумя третями.
Вся охрана дворца тут же примкнула к заговорщикам; Миних велел Манштейну взять двадцать человек и арестовать Бирона, а если будет такая необходимость – убить.
Истинный фарс! Манштейн чуть не заблудился в Летнем дворце, планировки которого совершенно не знал, и трудно сказать, чем все могло кончиться… Но в конце концов этот представитель «русской партии» отыскал спальню с пышной кроватью, где мирно храпели герцог Курляндский и Земгальский с герцогиней Курляндской и Земгальской. Они проснулись, только когда Манштейн откинул полог кровати и начал объяснять, зачем пришел.
– Караул! – закричали оба.
Не лишенный чувства юмора Манштейн сказал, что привел с собой много карульных. До сих пор неизвестно, действительно ли Бирон собирался спрятаться под кровать, или это только показалось Манштейну. Дело в том, что Манштейн совершенно случайно оказался с той стороны кровати, где спала супруга временщика; Бирон спал с другой стороны кровати. Теперь он соскочил на пол и как будто собирался залезть под кровать. Манштейн, как горный орел, облетел вокруг кровати и схватил Бирона, одновременно крича солдатам, чтоб помогали. Солдаты кинулись на Бирона, тот стал лупить кулаками направо и налево, издавая какие-то дикие уханья, отвратительно ругаясь сразу по-русски и по-немецки. Солдаты сильно побили его; потом вопли Бирона им надоели, солдаты заткнули рот Бирону носовым платком, завернули в одеяло и снесли в караульню. Там гуманные воины накинули поверх ночной рубашки солдатскую шинель, чтобы пленник не замерз, и повезли его в Зимний дворец. Ненавистного временщика еще изрядно поколотили по дороге, чему Миних нисколько не препятствовал.
В это время герцогиня кинулась прочь, – так и бежала в одной рубашке в ноябре по улице, стремясь выбраться поскорее за ворота дворца. Солдаты поймали ее и спросили у Манштейна, что с ней делать. Тот велел отвезти во дворец, но солдатам стало лень с ней возиться; они просто пихнули бабу задом в сугроб. Так она и барахталась в сугробе, почти голая, когда ее вызволил из снежного плена некий капитан гвардии, велел одеть и все-таки отвез во дворец. Ее тоже отправили в крепость. Тем временем Манштейн арестовал Густава Бирона, брата временщика, а другой адъютант Миниха, капитан Кенигфельс, арестовал Бестужева.
На этом, собственно, переворот и закончился. Фамилии участников я специально привел, и судите теперь сами, с какой стороны тут была немецкая партия, а с какой – русская.
Дальше продолжались разнообразные интриги, как говорят уже в наше время, «подковерная борьба», в ходе которой поднимались то одни, то другие.
Возможно, Миних и сумел бы исполнить свой план – избавившись от Бирона, объявить регентшей Анну Леопольдовну и дождаться совершеннолетия Ивана Антоновича… Возможно, такой политический расклад и сохранился бы надолго, если бы не пришла в движение та новая сила, которую и боялись, и уважали, и презирали, и возвеличивали, – гвардия!
Потому что если удержаться на престоле не было суждено ни Ивану VI, ни его матери, то исключительно из-за действия силы, которую Анна Ивановна давила всеми силами своего репрессивного аппарата, – русского дворянства и его организованного, вооруженного отряда – гвардии.
Видимо, это и была «русская партия».
«Русская партия»
С точки зрения и Бирона, и Анны Ивановны, строптивость была качеством всего русского дворянства. Они ведь имели какие-то свои мнения обо всем на свете, были странны и подозрительны… Все свое короткое регентство Бирон спал и видел, как бы ему отделаться от гвардии. Нет бы ему с ней подружиться! Бирон даже подумывал о переводе гвардейских полков на окраины страны; это откровенное желание разогнать гвардию в самой большой степени побудило гвардейцев так легко пойти за Минихом против Бирона.
Гвардия должна была повиноваться правительству, и она будет повиноваться, что называется, до последнего. Гвардия не умеет торговаться о своих правах, о том, чтобы ей дали даже положенное по закону… Она просто не знает, как это делается. Но гвардия и правда была партией русского дворянства… Включая тех его представителей, которые происходили от немцев, шотландцев и французов. И тех, кто говорил по-немецки лучше, чем по-русски.
Гвардия была верхушкой и организованным отрядом дворянства, его самой умной и образованной частью. Гвардия имела своего лидера: им стала царевна Елизавета. 18 декабря 1740 года ей исполнился 31 год, этой круглолицей, красивой, доброй женщине.
Напомню, что если и не в 1725-м, то уж наверняка в 1730 году Елизавета вполне могла ожидать предложения престола. И что вообще было не очень понятно, кто имеет на престол больше прав – Елизавета Петровна, дочь, или Петр Алексеевич – мужчина, но внук, на поколение дальше от Петра?
Противники Елизаветы указывали на ее «незаконность» – ведь Петр I и Екатерина обвенчались в 1712 году, а Елизавета родилась в 1709-м. Слово «ублюдок» применялось к ней неоднократно, в том числе и Долгорукими, и Михаилом Дмитриевичем Голицыным. Но я уже приводил много примеров, доказывающих – наши предки вовсе не придавали законности происхождения такого уж колоссального значения… когда хотели. Допускаю, что старинной аристократии хотелось бы иметь царя или царицу, законных во всех отношениях, происхождение которых совершенно «чисто» и которых нечем попрекнуть. Но все же если и вытаскивался старый жупел «ублюдка», то по большей части из политических соображений.
На чем держится ее репутация, на чем делается ее политическая карьера? На трех китах:
– она дочь Петра Великого, продолжательница его дел;
– она патриотка, враг иноземного засилья;
– она лучший друг гвардии.
В качестве пропагандистского клише – превосходно, отличная политтехнология.
Русский переворот?
25 ноября 1741 года, точно так же, как Бирона год назад, заворачивали в одеяло и Миниха, и Остермана. Миниха сильно побили потому, что вообще не любили, а особенно досталось Остерману, который стал угрожать солдатам и обругал Елизавету «поносными и непотребными» словами. Так же арестовывали и еще множество немецких временщиков рангом поменьше. Многих из них сильно помяли и побили при аресте: натерпевшись при Анне, гвардия сводила счеты с ненавистными временщиками.
Особая комиссия, назначенная для расследования преступлений прежнего правления, состояла из пяти членов; то были: граф Ушаков, князь Трубецкой, генерал Левашов, князь Куракин и тайный советник Нарышкин.
Русские торжествуют?
Елизавета провела чистку государственного аппарата и армии, повыгоняла со службы довольно много немцев, в том числе решительно ни в чем не повинных.
А русские были патриотами?
Гвардии и этого было мало, она требовала изгнания всех немцев за пределы государства Российского. Только это, по мнению гвардейцев, исключит на все времена немецкое иго; в столице еле удалось удержать гвардию от немецкой резни.
Местами вспыхивали немецкие погромы; к чести русских будет сказано, они нигде не были массовыми, то есть нигде не били всех немцев подряд. Доставалось в основном тем, кто при Анне держался высокомерно и оскорблял чувства русского населения.
В лагере под Выборгом среди войск, отправленных на войну со Швецией, против немцев поднялся настоящий бунт гвардейцев. Только энергия генерала Кейта, который схватил первого же попавшегося бунтовщика и позвал священника, чтобы тот подготовил солдата к расстрелу, остановила бунт.
Скажу одно: какой контраст этих событий 1741 года с настроениями 1648 года! Тогда москвичи, поднявшиеся на восстание, даже приветствовали немецкую охрану Алексея Михайловича: мол, немцы люди справедливые и неправд не терпящие. Теперь немцев бьют и хотят всех выгнать из государства… Однако довели людей! И до чего они «другие», эти немцы…
«Так удачной ночной феерией разогнан был курляндско-брауншвейгский табор, собравшийся на берегах Невы дотрепывать верховную власть, завещанную Петром Великим своей империи. По воцарении Елизаветы, когда патриотические языки развязались, церковные проповедники с безопасной отвагой говорили, что немецкие правители превратили преобразованную Петром Россию в торговую лавку, даже в вертеп разбойников»[82].
Насчет разбойников я бы на месте церковных проповедников выражался осторожнее, потому что именно русская и дворянская в своей основе гвардия была главным вместилищем самого дикого беззакония. Сам же Ключевский вынужден писать: «Тогда в России дворец и крепость стояли рядом, поддерживая друг друга и обмениваясь жильцами. Преемник и племянник Елизаветы – герцог голштинский Петр III воцарился без замешательства, но через полгода был низвержен своей женой, ставшей во главе гвардейских полков»[83].
Манифест о воцарении Елизаветы от 28 декабря 1741 года – ярчайший пример фальсификации. В Манифесте утверждалось, что это Остерман призвал на царствование Анну Ивановну, нарушив таким образом права Елизаветы. И что он же и «прочие такие же» после смерти Анны Ивановны передали престол Брауншвейгской династии. Сложнейшая династическая ситуация, ожесточенные споры группировок не обсуждаются. Вся внутренняя политическая жизнь Российской империи между 1730 и 1741 годами сводится к заговору немцев во главе с Остерманом. Заодно и не заостряется внимание на том, что это чисто русские Голицыны и Долгорукие призвали Анну Ивановну… Все стрелки упорно переводятся на гадов-немцев, в первую очередь на бедолагу Остермана, виновного явно меньше всех остальных.
Во всех следующих изданиях Манифеста выдвигалось одно и бесспорное основание занять престол – близость по крови к Петру I. Ну, и стремление восстановить начала политики Петра I, «попранные» при Анне Ивановне. Вот эта идея – восстановление того, что было при Петре, пользовалась большой популярностью.
От времени эпоха Петра подернулась флером истории, время унесло грязь и кровь, осталась неясная, порой лживая сказка о величии. Как возвеличивают, порой боготворят своих покойных полководцев ветераны – это известно.
«По благополучному нашему восшествию на всероссийский родительский наш престол усмотрели мы, что порядок в делах правления государственного внутренних отменен во всем от того, как было при отце Нашем и матери Нашей», – так начинался Манифест.
Новый глава «немецкой партии»
В российской официальной историографии всегда считалось, что Елизавета Петровна, а потом Екатерина II были вождями некой «русской партии», а Анна Ивановна с Бироном и Петр III – лидеры некой «иностранной партии» или «немецкой».
Насколько справедливо называть их так, можно поспорить… Национально русской партии в Российской империи не было – по крайней мере официальной, дворянской. Это была скорее национально-компрадорская партия…
Но справедливости ради, другие придворные партии еще хуже. Что партия Анны Ивановны – «боковая царская», Анны Леопольдовны и принца Антона – Вольфюнбеттельская партия, что еще одна – Голштин-Готторпская.
Одним из первых поступков Елизаветы, ставшей императрицей, было вытащить из Голштинии племянника, Петра, Петера, маленького Петрушу. О людях она помнила и, как правило, хотела им добра, а сестру Анну, маму Петра, Елизавета к тому же любила. Племянник становился и наследником престола, и одним из немногих родственников в сильно поредевшей семье, и живой памятью об Анне. Этот племянник так разочаровал императрицу Елизавету, что придется отдельно поговорить о причинах этого разочарования.
Замуж за герцога Голштинии Карла Фридриха Анну Петровну сговорил еще отец, Петр I. Брак состоялся сразу после смерти Петра, 25 мая 1725 года. Некоторое время Карл Фридрих даже состоял членом Верховного совета, но Меншиков быстро выдавил его и Анну из России: он не хотел ни появления еще одного наследника престола, ни присутствия в Петербурге слишком уж независимых людей.
Герцогство Шлезвиг-Гольштейн лежит на границе Дании и собственно Германии, занимая юг Ютландского полуострова. Возникло оно в 1386 году, когда графы Гольштейна завоевали соседнее княжество Шлезвиг и присоединили его к своим владениям. В 1460 году княжество стало вассалом Дании, а в 1544 году в этом государстве сменилась династия: к власти пришли герцоги Готторпские (Gottorp), родственники разветвленной династии Ольденбургов, правившей в Дании и соединенной с ними Кальмарской унией Норвегии и Швеции. В правлении Ольденбургов были свои перерывы, свои проблемы, но права на скандинавские престолы они имели, и шанс занять эти престолы у них были совершенно реальные.
Герцог Голштинский и был выбран в мужья Анны потому, что мог претендовать на шведский престол. Петр I рассчитывал удачным династическим браком посадить на трон Карла XII своих родственников, а может быть, и своих внуков. Если не шведский престол – то голштинский.
10 февраля 1728 года на свет появился младенец мужескаго пола, окрещенный придворным лютеранским священником Карлом Петером Ульрихом. Наследник престола Российской империи, внук Петра I по материнской линии, он долго воспитывался именно для того, чтобы стать монархом в германской лютеранской стране. Первые слова в своей жизни Карл Петер Ульрих сказал по-немецки; все остальные языки, включая русский, были для него иностранными. Крещенный в лютеранстве, он никогда не усомнился в догматах этой конфессии. Германоязычный лютеранский мир стал его миром просто по праву рождения, а Россия – далекой варварской державой.
Воспитывали его грубые и тупые вояки, вечно нетрезвые, малокультурные. Сановитая титулованная чернь. Все в России знают, что крещенный Петром Федоровичем Петр Ульрих – маниакальный поклонник Фридриха Прусского. Настолько фанатичный поклонник, что даже наделанные его кумиром глупости, даже полный разгром его «непобедимой» армии в нескольких сражениях не в силах изменить его отношения… или хотя бы ослабить его манию. Даже для частного лица такая позиция – не признак обширного ума, а для наследника российского престола в условиях войны с Фридрихом – поведение, граничащее с изменой.
Ведь в начале Семилетней войны, в 1745–1756 годах, русская армия почти покончила с Фридрихом! И тут при выходе из церкви падает без сознания Елизавета Петровна. Поднять ее?! Но как будто нельзя трогать людей, когда у них «удар»… Померла?! Вроде бы дышит… Императрицу накрывают полотном, но не поднимают с земли, ждут – оклемается или нет? Через два часа императрица встает, и, хотя долго болеет, опасности для ее жизни нет.
…А в действующую армию уже скачет гонец и везет отнюдь не официальную версию двора Елизаветы. Потому что в стране, плюс ко всем прочим радостям, еще и созрел заговор: в случае смерти императрицы престола Петру Федоровичу не отдавать, провозгласить императором малолетнего Павла Петровича, сына Петра и его немецкой жены Екатерины, она же София Августа Ангальт-Цербстская.
Павел родился в 1754 году… Екатерина – регентша при императоре-ребенке, канцлер Бестужев – фактически диктатор. Законностью и не пахнет, идет откровенная борьба придворных партий.
В этот заговор, по некоторым данным, вовлечен и главнокомандующий армией, действующей в Восточной Пруссии, Степан Федорович Апраксин.
Получив известия о «смерти» Елизаветы, С.Ф. Апраксин никак не использовал победу при Грос-Егерсдорфе. Он не закончил оккупации Восточной Пруссии и не занял Кенигсберга (чего ожидали все, включая прусское правительство и жителей самого Кенигсберга).
Чуть узнав о болезни императрицы, Степан Федорович немедленно велел отступать; отступление русской армии больше всего напоминало паническое бегство, окончившееся только на правом берегу реки Неман, в Литве.
Вся эта неразбериха начинается только потому, что идет борьба придворных партий, в разной степени компрадорских. Будь в России нормальное национально ориентированное правительство, все шло бы совершенно иначе.
Судьба арестованного Апраксина печальна: его даже не довозят до Петербурга; под Нарвой, в урочище с очень «подходящим» названием Четыре руки, его с пристрастием допрашивают люди из Тайной канцелярии. Сам Апраксин доказывал, что ни в чем не виноват, а на одном из допросов Степан Федорович падает, как тогда говорили, с «ударом», то есть попросту, по-современному – с инсультом. Он умирает, не приходя в сознание.
И показания Апраксина, и сам факт его смерти тоже можно трактовать по-разному. Но кто бы он ни был, Апраксин – заговорщик, трусливый придворный, или просто болван, не соответствующий месту главнокомандующего – в любом случае, не будь в Российской империи такого наследничка престола, как Петр Федорович, и поведение Апраксина (чем бы оно непосредственно ни вызывалось) не имело бы никакого смысла.
Именно из-за наследничка и его патологической приверженности Фридриху русская армия выведена из Восточной Пруссии. Победа при Грос-Егерсдорфе никак не продолжена, не реализована. Нет занятого русскими войсками Кенигсберга, нет наступления на Берлин, а коль скоро так, то нет и возможности быстро закончить войну.
Будь другим человеком наследник, то чем более лукавым придворным был бы Апраксин, чем хитрее он был бы и эгоистичнее, тем яростнее должен был бы он идти на Кенигсберг, приводить к покорности Восточную Пруссию, а потом соединяться со шведами – и на Берлин! Ведь при любом другом правителе организованное военачальником бегство уже победившей армии значило бы для него окончание всякой карьеры.
А главное – Пруссия уже начала становиться частью государства Российского. По всей логике этой войны, уже поздней осенью 1757 года или в крайнем случае весной 1758-го, как только зазеленеет травка и полетят первые птички, в крайнем случае к тому времени, как расцветут в садах аккуратные немецкие мальвы, Фридрих должен был бы размазывать слезы по своей свирепой сизой морде, испачканной пороховой гарью и собственными соплями, подписывать нехороший для него договор, означающий полный закат Пруссии на веки вечные.
И пусть радуется, если его оставят в родной Пруссии доживать век в подаренном имении, а его дети и внуки сделаются офицерами и чиновниками Российской империи! Гогенцоллерны на русской службе – это было вполне реально, вполне…
После того как Елизавета оправилась от припадка, в 1758 году все же удалось хоть немного исправить принесенный Империи вред. Нового главнокомандующего, Виллима Виллимовича Фермора[84], тоже обвиняли в нерешительности, но он-то занял всю Восточную Пруссию! 11 января 1758 года русские войска вошли в Кенигсберг, и пруссаки присягнули на верность императрице Елизавете. До окончания Семилетней войны… вернее, до нелепейшего выхода из нее Российской империи в 1762 году, Восточная Пруссия четыре года входила в состав Российской империи, и не как захваченная с бою часть территории неприятеля, а как одна из ее частей. Пруссаки платили налоги, вели себя совершенно лояльно к «кайзерин Елизавет» и Российской империи и совершенно не собирались выходить из ее состава после окончания войны.
Новый русский главнокомандующий П.С. Салтыков летом 1759 года начал наступление на Одер, разбил корпус генерала К.Н. Веделя при Пальциге и занял Франкфурт-на-Одере, угрожая непосредственно Берлину.
11 августа Фридрих потерпел еще одно, совершенно позорное, поражение при Кунерсдорфе: отбив все атаки конницы генерала Зейдлица, русская армия перешла в контратаку и нанесла пруссакам сокрушительное поражение. 48 тысяч человек привел на поле Кунерсдорфа Фридрих; 19 тысяч из них так и остались навсегда на этом поле, а множество солдат, как всегда бывало при поражениях прусской армии, разбежалось. Союзники захватили 172 из 248 орудий, привезенных прусской армией под Кунерсдорф. Всего 3 тысячи солдат осталось в бегущей прусской армии, и путь на Берлин был открыт…
Опять Фридриха спасло только чудо, хотя на этот раз и менее поганое… На этот раз завершить войну решительным ударом помешали австрийцы: Австрия боялась «чрезмерного» усиления Российской империи, и ее армия не только не стала продолжать наступления, но ее генералы сделали все, что в их силах, чтобы задержать движение и русских войск.
Все же горе-союзнички австрийцы – это не так экзотично, как император-диверсант, действующий против интересов собственного государства.
1759 год оканчивался плохо – союзники не доверяли друг другу, ссорились, интриговали. Но даже такие – рассорившиеся, недовольные друг другом союзники были несравненно сильнее Пруссии. В конце сентября 1761 года русские войска взяли Берлин. Оккупация длилась всего две недели, но это ведь была оккупация не чего-нибудь, но столицы вражеского государства! Аналогия тут может быть только одна: пруссаки захватили Москву, и жители средней полосы уже присягнули Фридриху, а теперь взят еще и Петербург…
Причем немцы встречали русскую армию настороженно, но вовсе не как страшных врагов. В Пруссии было много сторонников того, чтобы уйти под Российскую империю – Фридрих с его культом армии и вечными войнами всем изрядно надоел, а тут «светило» войти в большую и стабильную империю, зажить спокойнее и приятнее. Тем более в Росийской империи немцам было вовсе не плохо.
К концу 1761 года затянувшаяся война заканчивалась так, как и должна была закончиться: у обескровленной Пруссии уже не было сил ее продолжать. Да еще Британия отказала в дальнейших субсидиях, поток английских денежек в Пруссию прекратился, русские войска взяли Кольберг и утвердились в Померании. Пруссия потеряла большую часть Силезии, ее отрезали от Польши, где она закупала продовольствие, в стране начались нехватки самого необходимого. Все, конец. Спорить можно было только об одном: каковы будут условия капитуляции, и останется ли вообще на карте такое государство – Пруссия?
Собственно говоря, Пруссия и теперь вполне могла быть присоединена к Российской империи. Тогда Россия простиралась бы до самой Эльбы, и это имело бы колоссальные последствия для всей мировой истории.
Но 25 декабря 1761 года умерла Елизавета Петровна. Первое, что делает новый император – он прекращает военные действия, возвращает все захваченные прусские территории (включая Восточную Пруссию). Более того – он придает армии Фридриха корпус генерала З.Г. Чернышова. Трудно представить себе большее унижение: купленная русской кровью победа не дала никаких результатов, так еще генерал, бравший Берлин, теперь помогал пруссакам «очищать» Силезию и Саксонию от вчерашних союзников, австрийцев.
24 апреля 1762 года Петр III даже заключил с Фридрихом союзный договор, окончательно спасая уже погубленную Пруссию.
Самодеятельный диверсант, шпион на добровольных началах, Петр III вовсе не был «засланцем» лично Фридриха. Не Фридрих воспитывал его в шизофреническом обожании к своей персоне; не Фридрих сделал голштинского секунд-лейтенанта императором Российской империи. И уж тем более не Фридрих создал династическую и политическую ситуацию, в которой подобное было возможно. Фридрих только воспользовался случаем, и не более того.