Европейский пасьянс ложился таким образом, что это вознаграждение могло быть сделано только за счет подлежащего уничтожению герцогства Варшавского. Но здесь с собственными претензиями выступили Австрия и Пруссия.
Многое в этих раскладах зависело от личных отношений между участниками конгресса. Прусский король еще в 1805 году вместе с Александром I дал взаимную клятву в вечной дружбе, причем дал ее не где-нибудь, а стоя над гробом Фридриха Великого. Позже русский царь замолвил перед Наполеоном словечко, и тот, даже разгромив Пруссию, не стал ликвидировать ее государственность. В 1812 году прусские войска участвовали в походе на Россию, а уже в 1813-м с энтузиазмом громили французов, мстя за все предыдущие обиды и унижения. В общем, опыт прошлого вкупе с религиозным чувством подсказывали Фридриху-Вильгельму III, что смотреть ему стоит именно в сторону Санкт-Петербурга. Тем более что имелся еще один немаловажный момент – австрийские Габсбурги и прусские Гогенцоллерны остро соперничали за гегемонию в раздробленной на мелкие государства Германии.
Несколько упрощая ситуацию, можно сказать, что дуэт России и Пруссии противостоял на конгрессе тандему Австрии и Британии, хотя высокий строй мыслей монархов не исключал возможность взаимных подстав и предательств.
Свои интересы стороны прикрывали завесой красивых слов, рассуждая о легитимности и свободе. Претендуя почти на все герцогство Варшавское, Александр I заявил, что таким образом польские земли будут объединены под его скипетром и в качестве автономного Царства Польского получат собственные парламент и армию.
Ход был сильным, и претендовавшей на роль самой свободной нации Англии (в лице Кэстлри) оставалось лишь кулуарно выразить опасение, что также владевшие польскими землями Австрия с Пруссией будут недовольны, а следовательно, спокойствие Европы нарушится. Но прусский король, перед носом которого русский царь тряс «саксонской морковкой», дал понять, что в польских землях его страна не нуждается, особенно если получит в качестве компенсации не самое мелкое немецкое княжество.
В конце ноября 1814 года русские войска выведены из Саксонии, а командовавший ими князь Николай Григорьевич Репнин-Волконский (1778–1845; оставшийся в живых прототип князя Андрея Болконского из «Войны и мира») на прощание напутствовал тамошних бюргеров: «Вас ожидает счастливая будущность. Саксония останется Саксонией; ее пределы будут нерушимы. Либеральная конституция обеспечит ваше политическое существование и благоденствие каждого. Саксония, под могуществом и отеческим покровительством Фридриха-Вильгельма и его преемников, не будет подвержена, как прежде, каждый полувек, бедствиям войны»[156].
Перебивая эти сладостные речи, из Вены раздались возмущенные вопли князя Меттерниха, имевшего на Польшу и Саксонию свои виды. А Талейран хитрыми речами растравливал его раны: «Восстановить Польшу с тем, чтобы всецело отдать ее России и увеличить народонаселение последней в Европе до 44 миллионов, и границы ее распространить до Одера, это значит создать для Европы опасность столь великую и столь близкую, что хотя следует все сделать для сохранения мира, но если исполнение такого плана может быть остановлено только силою оружия, не должно колебаться ни минуты для объявления войны»[157].
Сообразив, что хрупкому русско-прусскому альянсу противостоит теперь уже более монолитный блок Австрии, Англии и Франции, русский царь решил умерить свои претензии, сославшись, разумеется, на свое «бескорыстие». Меттерних, в свою очередь, дал понять, что Австрия не будет возражать против создания Царства Польского, получив дополнительные территориальные преференции, и даже попытался перетянуть на свою сторону Пруссию, предложив ей еще одну «морковку» в виде стратегически важного города Торна.
Прусский канцлер Карл Гарденберг (1750–1822) сделал в этот период предсказание, удивлявшее своей точностью, отметив, что получившее автономию Царство Польское не усилит, а ослабит Россию: «Поляки будут пользоваться привилегиями, каких нет у русских. Скоро дух двух наций станет в совершенной оппозиции; зависть между ними помешает единству, родятся всякого рода затруднения, император русский и вместе король польский будет гораздо менее страшен, чем государь империи Российской, присоединяющий к России большую часть Польши, которую у него не оспаривают как провинцию.»[158].
Аналогичного мнения придерживались, кстати, и ближайшие соратники Александра I – земляк и личный враг Наполеона Шарль Андре Поццо ди Борго (1764–1842) и грек Иоанн Каподистрия (1776–1831). Но царь, что называется, закусил удила, желая не только расширить границы империи, но и непременно осчастливить вливавшихся в ее состав поляков.
К. Меттерних
Меттерних тоже упорствовал, объявив присоединение Саксонии к Пруссии невозможным и потребовав южные польские земли, включая Краков. О конфликте русского царя и австрийского дипломата Талейран с радостью сообщал своему монарху: «Император Александр имел с Меттернихом разговор, в коем, как утверждают, он обращался с этим министром с таким высокомерием и резкостью выражений, какие могли бы показаться чрезвычайными даже в отношении одного из его слуг. Меттерних сказал ему относительно Польши, что если речь идет о создании таковой, то австрийцы сами могли бы сделать это; император не только назвал это замечание неуместным и неприличным, но даже увлекся до того, что сказал, что он, Меттерних, единственный человек в Австрии, который позволял бы себе столь мятежный тон. Дело зашло так далеко, что Меттерних заявил ему, что будет просить своего государя назначить на конгресс вместо себя другого министра»[159].
Не известно, обращался ли Меттерних к своему монарху с такой просьбой, но то, что Александр I сам пытался убедить Франца I отстранить Меттерниха от ведения дипломатических дел, не подлежит сомнению. Однако австрийский император верил в гений своего канцлера, а тот отверг очередной предложенный Россией компромиссный вариант урегулирования польского и саксонского вопроса.
Нервы пруссаков не выдержали, и Гарденберг заявил, что его страна будет отстаивать Саксонию силой оружия. Этот неофициальный ультиматум вызвал взрыв бурных эмоций у противоположной стороны, а лорд Кэстлри пригрозил, что Англия не подчинится ничьим угрозам.
В тот же вечер глава британского МИДа встретился с Талейраном, излив ему свою душу. Французский министр быстро сообразил, что его старания вбить клин между бывшими союзниками могут увенчаться блестящим успехом. Не мешкая, он тут же набросал проект союзной конвенции между Англией, Францией и Австрией. Кэстлри взял документ и отправился к Меттерниху. На следующий день, 3 января 1815 года, все три дипломата, переработав проект в официальный договор, скрепили его своими подписями.
Основную цель данного трактата союзники определили как противодействие непомерным требованиям России и Пруссии. Для достижения этой цели каждая из трех держав обязывалась держать наготове 150-тысячное войско, которое должно было выступать не позднее шести недель после первого требования партнеров.
Талейран чувствовал себя триумфатором, донося Людовику XVIII: «Отныне, Государь, коалиция разрушена и разрушена навсегда. Франция не только не изолирована более в Европе, но Ваше Величество располагаете теперь такою союзной системою, которую не могли бы доставить и 50 лет переговоров. Франция идет теперь в согласии с двумя великими державами, с тремя второстепенными государствами, а в скором времени вокруг нее должны соединиться все державы… Она является истинною главою и душою союза, основанного для защиты принципов, впервые провозглашенных ею»[160].
О факте рождения нового союза его участники решили не распространяться, и Александру I до определенного момента приходилось довольствоваться подозрениями.
Исходя из возможного пессимистичного сценария, противники России наращивали военные приготовления. Австрия собирала большие армии в Богемии и в районе Тешена. Англичане усиливали свои войска в Нидерландах. Французское правительство, несмотря на полное разорение, поставило под ружье 75 тысяч человек. В венских салонах открыто заговорили о новой войне, теперь уже между бывшими союзниками.
Чувствуя опасность, Александр I обратился к оппонентам с официальным заявлением, призвав их вступить в «новое соглашение, основанное на принципах христианской любви и евангельского бескорыстия». А чтобы им легче было согласиться на столь неопределенное предложение, заверил в готовности пойти на дополнительные уступки.
К счастью, этот «проповеднический» призыв совпал с приближающимся открытием английского парламента, члены которого затребовали лорда Кэстлри с отчетом. Тот ясно почувствовал, что только «принципы христианской любви и евангельского бескорыстия» помогут ему вернуться в Лондон хоть с каким-нибудь позитивным достижением, кроме угрозы новой общеевропейской бойни. Отказавшись от роли закулисного интригана, он встал в позицию миротворца.
Под давлением его непобедимого упорства Австрия и Франция вынуждены были согласиться на раздел Саксонии, по которому Пруссии отходила половина саксонской территории с городами Торгау, Виттенбергом, Бауценом и Циттау, а за королем саксонским оставались Дрезден и Лейпциг.
Правда, строптивый король прусский твердо заявил: «Без Лейпцига я не могу возвратиться в Берлин!», но в конце концов удовлетворился городом Торном с округой. Габсбурги умерили свои претензии на польские земли, согласившись на предоставление Кракову статуса «вольного города», находившегося под внешним управлением России, Австрии и Пруссии.
Зато австрийцы отыгрались в Италии, вернув ранее отобранные у них Наполеоном Тироль, Ломбардию, Венецианскую область, Тоскану и Парму. Независимость в этом регионе сохранило только маленькое Пьемонтское королевство.