Подъезжаем к ним во двор, сразу сканирую глазами парковку, но машину того мудака не нахожу. Отлично.
– Подниметесь, Виктор Палыч? – посмеивается Горин. Вот же засранец наглый, а!
– Иди, Дима, от греха подальше.
– До завтра, – говорит он и уходит, а я качаю головой. Вот же дети какие!
– Па-а-а, – хитро улыбается Дианка.
Вот знаю я эту хитрую улыбку, точно знаю. Она либо что-то хочет от меня, либо пытается что-то узнать. И лучше бы первое. Что там? Новый телефон? Поедем, куплю, и она не будет пытать меня этим хитрым «па-а-а-а». Я слабовольный человек, на меня это всегда действует.
– Что-о-о-о, – копирую ее голос, выезжая с парковки.
Какие-то дебилы тоже пытаются выехать, но какого-то черта через въезд, и блокируют все движение, пытаясь развернуться. Идиоты, вокруг одни идиоты!
– А давай поедем в мою любимую кофейню за круассанами, и заодно ты мне расскажешь, что у вас с Мариной? – улыбается она. Пусть всегда улыбается. После утренней истерики ее улыбка – лучшее, что может быть в этой жизни.
– А что у нас с Мариной? – строю из себя дурачка. Ну в целом я не паясничаю, а задаю логичный вопрос. Дело в том, что я и сам не знаю, что у нас с Мариной, но Мышка такой ответ никогда в жизни не примет, конечно же.
– Ой, ну что ты издеваешься?! Вместе приехали утром, и смотрите вы друг на друга так…
– Как? – усмехаюсь и бью по рулю, сигналя этим дебилам. Телефон звонит, отвлекаюсь на него, а там Горин. – Алло! – Неужели забыл что-то в машине?
– В-виктор Палыч, а вы далеко уехали? – спрашивает он перепуганным голосом. Что-то случилось…
Я сразу же выворачиваю из этой толкучки и встаю обратно на место, продолжая разговаривать.
– Что такое?
– Я не справлюсь, тут… – Он не договаривает, но я слышу на фоне просто нечеловеческий крик. Мать твою, а…
– Лечу, – бросаю трубку. – Дочь, бежим.
– Пап, что там? – испуганно спрашивает, выбегая за мной.
– Понятия не имею, но, походу, что-то с Мариной. Сейчас узнаем.
Мы игнорируем лифт, бежим по лестнице, так быстрее. Ее крик слышно уже на этаже, дверь не заперта, поддается легко.
Диана с ужасом смотрит в глубь квартиры, там такой истерический плач и вой, словно она… не знаю. Словно на нее свалился чей-то труп. На всякий случай Мышка не идет за мной, а я лечу в квартиру.
Марина на полу своей комнаты, лежит и рыдает просто жуть как, я такого давно не слышал. Горин пытается ее поднять, но она ничего не понимает, даже того, судя по всему, кто рядом с ней. Недалеко валяется букет цветов, рядом с ним телефон и бумажка. Я поднимаю, читаю надпись и впервые в жизни чувствую, что готов задушить человека собственными руками.
– Давай мне, – говорю Диме, перехватывая Марину, которую он пытался поднять. Сажусь к ней на пол, затягиваю к себе на руки, прижимаю крепко. Я курсы психологии кучу раз проходил, с детьми же работаю. Нужно терпение, чтобы успокоить. И точно не детворе на это смотреть. Да и Марина не рада будет, что они видят.
Поэтому я снова бросаю свои принципы и ревность в помойную яму и говорю:
– Горин, переночуй у нас, идите погуляйте, круассаны поешьте. И дерьмо это, – киваю на цветы, – выкиньте на хер отсюда! На игру не опаздывать, поняли?
– Понял, Виктор Палыч. Справитесь, помощь точно не нужна?
– Проваливайте. Дверь закройте.
Я не вижу и не слышу больше ничего, только крик Марины. Прижимаю ее к себе крепко-крепко, так, чтобы она чувствовала, что не одна. Спрашивать, что случилось, нет смысла. По той записке все ясно: случился мудак и перенос в прошлое. Такие раны затягиваются долго, а если их постоянно ковырять, то не затягиваются вовсе.
Мы долго сидим на полу, я не считаю время. Спина затекает от неудобного положения, но этот дискомфорт – полная херня. Марина понемногу успокаивается, я поглаживаю ее по голове, аккуратно целую в лоб и веки, просто чтобы окутать нужным теплом.
Мы не говорим, это лишнее. Просто сидим и покачиваемся. Как качают на руках детей, так качаю ее я. Это проверенный годами способ.
Она горячая, как печка, от этой истерики и кажется сейчас очень-очень маленькой. Беззащитная, сломанная, раненая… Ради нее хочется весь мир разворотить, только бы улыбалась.
Встаю с ней на руках, когда сильная истерика проходит. Она все еще судорожно всхлипывает, и по щекам текут слезы, но пик миновал, и это прогресс.
Несу ее в ванную, усаживаю на бортик, открываю воду, настраиваю комфортную температуру. Пока вода набирается, аккуратно снимаю с нее одежду. Она, как кукла тряпичная, не сопротивляется совершенно, словно и не понимает, что происходит с ней.
Опускаю ее в воду, она вздрагивает, но снова замирает. Нахожу на полках какие-то бомбочки, растворяю в воде, чтобы сделать пену. Из простых соображений: она сейчас придет в себя и ей будет очень неловко сидеть при мне обнаженной. А так пена все прикроет, и ей не придется испытывать еще и такие эмоции, потому что вряд ли у нее найдутся на них силы.
Вода расслабляет. Всегда и всех. При условии, конечно, что это не середина реки и не падение в воду с лодки. Но теплая ванная – это выход для расслабления после такой истерики, и поэтому я просто сажусь на пол и тихо существую рядом, поглаживая ее по волосам, ожидая, пока она придет в себя.
На это могут потребоваться часы, и я через какое-то время доливаю в ванну горячей воды, чтобы Марина не замерзла, и спустя, наверное, два с половиной часа от момента, как я вошел в квартиру, она решает заговорить.
– Я впервые в жизни сказала ему, что не виновата в той ситуации.
Она пустым взглядом смотрит в потолок, положив голову на край ванны.
– Вы разговаривали? – уточняю. Если он приперся к ней с этим букетом… «Феникс» останется без тренера, клянусь.
– По телефону, – она еле заметно кивает. – Он написал сообщение, я позвонила. И он снова меня обвинил, а я сорвалась, ну и высказала ему все. А дальше… ты, кажется, видел.
– Ты умница, что нашла в себе силы сказать ему, – говорю ей.
Я слышал ее слова о том, что «я виновата и это моя карма», и сейчас она нашла силы сказать ему, что не виновата… Это реально очень здорово, даже несмотря на то, какую истерику принесло.
– Где дети? – спрашивает все таким же безжизненным голосом.
– Отправил домой. К нам с Дианой. Я сегодня с тобой останусь.
Не спрашиваю, ставлю перед фактом, иначе не прокатит. Мне не хватит совести оставить ее одну после такого.
– Спасибо тебе, Вить, – она поворачивает голову, не отрывая ее от края ванны, и смотрит на меня. Краешек губы поднимается в болезненной улыбке, а из глаза вытекает слеза. – И прости, что я вот такая. Я бы хотела быть нормальной, правда. Мы могли бы… ну… общаться?
– Помолчи, женщина, бога ради, – закатываю глаза. Что еще за слова? Нормальной… Она и правда себя считает ненормальной или какой-то неправильной? Да у половины страны психические расстройства, что поделать, в такое время живем. Как будто я нормальный… – Кофе или чай?
– Чай, – шепчет она. – Там на полочке стоят баночки с чаем. Вот который с надписью «Нелюбовь» – самый вкусный.
– Понял, – киваю. – Пошел делать. Выползешь сама?
Она снова кивает, и я выхожу из ванной, оставляя ее одну. Главное – не делать из нее сейчас жертву и не вести себя с ней так, словно она сумасшедшая. Это психология, но я и без этих знаний не собирался. Пережить такое, как она, и не ловить истерики и панические атаки – почти нереально. Мне хочется ее вытащить из этого состояния… Нужно только хорошо подумать как.
Нахожу тот самый чай, что просила, завариваю, и, когда он уже настаивается, в дверях кухни появляется Марина, закутанная в халат. Она опирается плечом на косяк и смотрит на меня, поджав губы.
– Виктор Павлович, вы отлично смотритесь на кухне. Не думали сменить профессию и стать шеф-поваром? – устало улыбается она.
– Это ты меня просто на льду не видела, – подмигиваю и раскрываю руки для объятий. – Иди сюда.
Она предложение не отклоняет, идет сразу и обнимает, а я прижимаю ее еще крепче к себе прямо посредине кухни.
Это очень нежное что-то, важное и определенно нужное. Причем нужное нам обоим.
– Почему ты такой хороший? – спрашивает она шепотом, обнимая за торс.
– Я совершенно нехороший человек, к сожалению, – признаюсь ей. – Просто тебе не хочется показывать хреновую версию себя.
– Не-а, – протестует она, – хороший. Плохой никогда бы не смог сделать столько хорошего для практически постороннего человека.
– Ну какой же ты посторонний? – улыбаюсь ей и решаю немного разрядить обстановку. – После вчерашнего и сегодняшнего я вообще обязан на тебе жениться. А ты говоришь – посторонний.
– Ты, работая с великовозрастными детьми, и сам остаешься таким же. Громов Виктор Павлович, вы не пытались повзрослеть? – хихикает она, хотя сил на это у нее почти нет. Но это искренне и от души, поэтому в очередной раз топит мое ледяное сердце в нежности.
– Пытался, – киваю ей, – но мне там катастрофически не понравилось. Эти проблемы взрослой жизни… фу!
– Да уж, – тихонько хмыкает, – и правда. Фу.
– Присаживайся, – говорю ей и отодвигаю стул. – Твой чай.
– Спасибо, Вить, – снова говорит она, – что не дал детям на это смотреть. Мне было бы жутко потом некомфортно.
– Знаю, – киваю ей и целую в макушку, прежде чем сесть за стол напротив. – Поэтому и выгнал их.
– А меня повысили, представляешь? – говорит она. Представляю. Сабирова при мне эту мысль озвучила еще тогда в ресторане, и я понял, что долго затягивать они с решением не будут. – А еще отпуска дали две недели. Вообще не знаю теперь, чем заниматься столько времени…
Мне в голову стреляет шальная мысль. Просто резко, как пулей прошибает!
– Слушай… а полетели с нами на выездную серию, а? И финал! Мы будем в городе, я знаю там одно местечко… Час езды до классной базы отдыха прямо в лесу. Хочу с тобой туда. Как раз у нас будет там день игры и сутки выходной.
– Вить… – шепчет она мне. – Неудобно как-то.