Мы, русские бабы, такие. Нас бьют наотмашь, а мы – ничего, поднимаемся.
Но какая же все-таки Ритка дура! Не залетела бы – жила б как у Христа за пазухой. Принцессой бы жила – теперь-то, с Васильичем и его возможностями! И замуж бы хорошо выдали, за солидного, денежного, серьезного – сколько у Васильича товарищей, и у всех дети. Дура! А чему удивляться-то? Все и всегда за нее решала она, мать, Полечка. К чему Ритке мозги?
Ну и этот, кстати, тоже… Нежный наш и ранимый. Заделал ребеночка, не растерялся. А чего озадачиваться – все помогут. Родители и дядька – деньгами, теща – физически. Квартира есть, машину купят. Чего ему расстраиваться? Или ей, Ритке? Подарка небось ждет от свекров на рождение. А зря. Ничего путного не подарят, это уже понятно. Не будут сильно тратиться. Ну и черт с ними, Полечка уже запаслась, жизнь приучила заранее запасаться.
Такие серьги своей дурынде купила! Глаз не оторвать! Камни не крупные, но чистые как слеза. Играют, переливаются. Словом, красота, а не сережки. На первенца принято у приличных людей.
В церковь надо сходить, помолиться за дочку и за младенца. И конечно, за мужа. Кто она без него? Точнее, они…
Наградил тебя бог, Полечка, таким мужем. За все твои горести и страдания. За долгое одиночество и горькие слезы.
Ты заслужила, а не всем так везет. Сколько пьяни кругом, сколько скандалистов! Да еще и копеечных, трехрублевых!
А ведь терпят бабы-дуры! Терпят и держатся. Гордости нет, один страх – «как я одна да с детьми?».
Не пропадешь, если захочешь. Если характер есть и смелость. У нее, у Полечки, все это было, поэтому и повезло.
Вспоминать первого мужа, Риткиного отца, она не любила.
Сколько в этом коротком браке было слез и унижений! Дерьмо, а не человек, вот кем был Риткин папаша. А гены, как известно, никуда не денешь, где-нибудь да пробьются. Как сорняк-борщевик. Борись с ним, корчуй, хлоркой заливай, а он все равно вылезает – черт, а не сорняк. И в Ритке гены эти чертовы вылезли. Но разве она виновата? Полечка виновата, что нашла ей такого папашу. Вот и расхлебывай…
А интересным мужиком был Риткин папаша, фактурным – вот скромная Полечка и влюбилась. Высокий, плечистый, длинноногий, на вид спортсмен. А на деле лентяй, какой там спорт. Природа, все, что у него было – природа и гены, и никакого труда.
Лицо вроде обычное, просто приятное, а вот улыбка с него не сходила. Точнее, улыбочка. Мягонькая такая, обволакивающая, сладенькая, как мармеладка. Многие на нее покупались: хороший человек, приветливый, всегда улыбается.
Но Полечка видела и другое выражение на его лице – ой, не дай бог! Бешеную злобу в глазах, поверх этой самой улыбочки, и презрение, раздражение, насмешку язвительную… Много разного умел он изобразить на гладком приятном лице.
Любил поспать, а потом поваляться – так, с часок или больше. Завтрак в постель, это непреложное правило: крепкий кофе со сливками и сахаром и бутерброд. Не с плебейской докторской или с сыром, еще чего! На свежем куске белого хлеба и тонком слое хорошего масла должен лежать увесистый кусок осетрины горячего копчения или семги холодного. Можно и плотным слоем икорку, желательно черненькую, но сойдет и красненькая. Любил бывший суффиксы и прилагательные. «Хлебушек», «булочка», «тортик», «пироженка», «кофеек» с кусочком «сахарку», «кружечка простоквашки» на ночь для работы кишечника, точнее, «кишечничка» – тьфу! Тарелка «супчика», «пюрешечка», «котлеточка», «отбивнушечка»…
«Полечка, погладь мне рубашечку! Полечка, а где мои синие носочки? А голубой галстучек? Принеси любимому муженечку голубой галстучек!»
А она, молодая дура, не понимала. Не понимала, что бездельник ее муженечек. Хамло. Приспособленец, наглец и дурак.
И никого он, ее муженечек, не любил. Никого. Никого, кроме себя и своей прекрасной и очень ценненькой жизни.
Анатолий – так звали бывшего – с тихой грустью на лице и тяжелыми вздохами рассказывал, что он из дворянской семьи. Что имела его семья много, очень много, но, как водится, все отобрали.
Рассказывая, он плакал, но немедленно оживлялся, начиная перечислять когда-то отобранное, экспроприированное.
Закладывал пальцы.
Дом в Псковской губернии, льняная фабрика, фарфоровая фабрика, дом в Петербурге, на Фурштатской.
Полечка в Питере не бывала и названий улиц не знала.
– Конюшня, прислуга и кучер, – перечислял Анатоль, как называли его друзья, – повариха и горничные, швейцар и управляющий…
Словом, все из другого мира. Не из того, откуда была Полечка – дочь скромной швеи и железнодорожного рабочего.
А она слушала и думала: «А как по-другому, если воспитан мой Толик в такой обстановке? Нет, понятно, что ни дом, ни поместье, ни прислуги и кучера он не застал. Но слышал же, слушал! А привычки – они в крови, потому что происхождение».
В общем, морочил он бедной дурочке голову.
Познакомились они в универсальном магазине, в мужском отделе, куда юная и хорошенькая Полечка пришла ученицей продавца.
Стал околачиваться у прилавка, поглядывая на пунцовую от смущения ученицу. После работы поджидал на улице, караулил. В руках – скромный букетик фиалок, купленный у бабуль у метро. Кормил мороженым, но нет, не в кафе – на улице. И хорошо, в кафе Полечка бы сошла с ума от своей неуклюжести и робости: прилично одетый симпатичный мужчина – и она, обычная девушка в перешитом пальто и стареньких ботиночках.
Но ухажер этого словно и не замечал, все приговаривал:
– Какая ты хорошенькая, ну просто прелесть! Само совершенство! Ренуар, чистый Ренуар, один в один, Полечка! Просто вылитая Жанна Самари!
Полечка краснела, отмахивалась, но начинала верить – а может, и правда?
– А что, вполне ничего, – говорила она своему отражению. – Глаза большие, носик забавный, губки пухлые, волосы кудрявые…
Он прав – она еще как ничего!
– Свежесть! – говорил он. – Ты, Полиночка, одна сплошная свежесть!
Честно говоря, эта «свежесть» ей совсем не нравилась – так говорят про рыбу или колбасу, но она молчала. Она тогда все время молчала. Не спорила, не возражала, не перечила. Он взрослый и опытный мужчина, у него за плечами неудачный брак и тяжелый развод. Квартиру пришлось оставить жене и сыну, он ничего не взял, совсем ничего, кроме костюма, ботинок и пары рубашек. В общем, сплошное благородство. Естественно,– потомок дворян.
Всему верила дурочка Полечка. Так и влипла, с закрытыми глазами и ушами, набитыми пошлыми сказками.
Потом-то разобралась. Но сколько понадобилось времени… Пять лет подносила, обслуживала, стирала, поила, кормила. Пять лет пахала как ломовая лошадь, дочку родила, а все не доходило.
«Тупая, – думала она после. – Просто я оказалась тупой».
Зато потом поумнела быстро. Вмиг поумнела и всем перестала верить. От кавалеров бежала – не дай бог, чтобы опять… Лучшие годы провела в одиночестве. Работа, дочка. И только на исходе лет разрешила – да, именно так – разрешила себе отношения. Потому что Васильич не обманет: человек серьезный, военный, да еще из такого ведомства! А военным всегда Полечка верила – кому, как не им? Так и стала она к старости полковницей, самой не верилось. Пусть отставной, но все-таки.
…Анатолия она выгнала на шестом году семейной жизни. Кончились силы, просто физически кончились силы. Всю жизнь была плотненькой, пышечкой – высокая грудь, полные плечи, широкие бедра, ноги-бутылочки. А за годы семейной жизни превратилась в дистрофика, до сорок второго размера дошла, еле ноги таскала.
А он все требовал. Да к тому же зачастил болеть: то сердце жмет, то грудь давит, то дышать тяжело. То нога отнимается, то рука слабеет.
Сначала Полечка пугалась и вызывала скорую.
Скорая осматривала стонущего пациента и не находила причин недугов.
– Побольше гуляйте, поменьше ешьте на ночь и меньше выпивайте, любезнейший!
Любезнейший прекращал стонать и начинал кричать, что будет писать жалобу.
Через полгода Полечка прекратила звонить в «03» – ей было стыдно.
Все деньги шли на одежду для Толечки, на соки и свежие фрукты, на лекарства и санатории.
Свой отпуск Полечка проводила в Москве, с дочкой. Ритулька маялась во дворе – ни леса тебе, ни моря.
Пока однажды, когда в очередной раз муженек лечился в санатории, не пришло письмо.
В письме было подробно изложено – чем, с кем и как ее муж лечится.
К письму были приложены нечеткие, слегка размытые фотографии, в которых узнавался силуэт – ее Толечка в кафе за столиком, перед ним бутылка шампанского и шоколадка, а напротив – дамочка, видно ее плохо, но разве дело в этом? Были фото и с танцплощадки, где «больной и слабый» муж, гипертоник, астматик и язвенник, танцевал с эффектной дамой в элегантном платье.
«Если вам дорога семья, – писала доброжелательница, – срочно приезжайте и прекратите этот разврат! Фамилии развратниц известны, обе замужем, и я считаю необходимым известить также их мужей. Решайтесь и не благодарите – это мой человеческий долг и женская солидарность».
Полечка перечитала письмо, еще раз посмотрела на фотографии, вздохнула и пошла на кухню доваривать суп.
Странное дело: она даже не заплакала.
«Я разлюбила его», – мелькнуло у нее в голове.
Надо же – разлюбила!
Это открытие так ее потрясло, что она растерялась. Но через пару часов накрыла такая обида, что от злости она начала задыхаться…
Ритка в то время находилась на даче с детским садом – в тот год удалось ее пристроить, но лето было холодное и дождливое, и дети беспрестанно болели. Не отставала и Ритка, и Полечка ездила к ней на выходные. Поезд, автобус, два километра пехом, в обеих руках тяжелые авоськи – котлетки, оладьи, сметана, сыр, колбаса для воспитательниц, торт для них же – как не привезти, когда в руки смотрят? Не привезешь – будет твой ребенок с температурой да с соплями до колен, в мокрых ботинках и на сырой простыне.
В общем, не получилось оздоровление на свежем воздухе, а получились сплошные нервы и тяжеленные поездки.