Лиза так и видела все эти сцены в лицах. Так и слышала все эти голоса…
– Ты уверен, что сможешь полюбить чужого ребенка? Притом что у тебя будут свои дети? Заканчивай глупости и начинай нормальную жизнь. Ту, которая тебе предназначена и к которой тебя готовили. Завязывай с этой, как ее… Лизой? – насмешливо звучало с одной стороны.
– И не смей говорить про любовь!– поддакивали с другой.– Ей-богу, смешно! Эта любовь – ха-ха! – закончится через полгода. Ну хорошо, через год. И что дальше? Один твой развод мы сумели замять, ты не представляешь, чего нам эта история стоила!
– Кстати!– перебивались все попытки вставить слово.– Ты не забыл историю с Любой, с дочкой чилийца? Видимо, забыл. Но мы напомним. Чего и сколько все это стоило… А главное – мы не знали, где и когда это аукнется! И теперь это!
Впрочем, Дымчик вряд ли пытался возражать этим голосам. А если и пытался, они звучали только громче:
– Ты думаешь, так и будет? Мы так и будем вытаскивать тебя из дерьма, платить, угрожать, обещать, вставать на колени? И еще не факт, что в какой-то момент эта история не всплывет! Несмотря на старания дяди и наши усилия.
– Все, Дима, все, – сливались голоса в хор. – Погулял, и хватит! Берись за голову, иначе будет плохо. Ты нас достал.
Примерно так – или чуть иначе, с вариациями. Но смысл все тот же: сделать его виноватым, чтобы он всю жизнь каялся. Чтобы чувствовал, как им должен, насколько всем обязан.
Наверняка не обошлось и без запугиваний:
– Никуда не поедешь, останешься в Москве, будешь корпеть за копейки, пока твои однокурсники…
Ну и так далее:
– Лишим материальной помощи! Не дадим пользоваться машиной, не будем присылать тряпки, запретим Васильичу делиться пайком! Вот и поживите тогда, вот и посмотрим, на что вы способны! Как там твоя медичка говорила – мы будем работать?.. Ну да, ну да. Ей-то что, она к хорошему не привыкала, а вот ты, Дмитрий! Ты плохого и не нюхал!
Ему не разрешат быть с ними, не разрешат участвовать в их с дочкой жизни.
– Они неподходящая компания, – вопили голоса. – Они выбиваются из общего ряда их знакомых и друзей, они не из их круга! И вообще, зачем нам проблемы?
Кто бы не дрогнул и не сломался? Точно не Дымчик, куда ему…
И ведь снова Лиза не услышала от него ни одного вопроса… Ни слова об Анечке, ни слова о документах, ни слова об удочерении. Вообще ни о чем.
Ни тебе – «как девочка, выросла ли, можно ли на нее посмотреть?». Ни – «какая нужна помощь? Сбегать ли в магазин?»…
Ничего.
Похоже, Анюты, их девочки, больше не существовало в картине Димкиной жизни. Он ее вымарал.
Да и Лизу он вымарал – вслед за Анютой. Просто сам еще этого не понял.
А как же тот Дымчик, который поехал с ней к черту на рога, к ее матери, только чтобы Лиза не ехала одна? Тот, кто проявил неслыханное благородство и пожалел дуру Ритку? Тот, кто, казалось, прикипел к Анечке и укачивал ее по ночам?
Или он просто бахвалился сам перед собой? Какой он хороший, чуткий и благородный? Перед собой – и заодно перед Лизой?
Да все как у всех: всякого намешано. В куче мусора тоже иногда что-нибудь хорошее попадается, а в шкатулке с жемчужинами – мышиное дерьмо.
В сентябре Лиза должна была выходить на работу, а значит, Анюте придется пойти в ясли.
Наслушалась она про эти ясли и страшно нервничала. Рассказывали, что уход там так себе: детей много, рук не хватает. Кто будет следить, сухой ли ребенок, как поел, не горячий ли лоб, почему хнычет? А выхода не было, нанять няню – дело затратное, сидеть самой – кто их кормить будет?
На Дымчика рассчитывать нельзя, а больше никого у нее нет. Только старый больной Васильич, но обращаться к нему неловко, да и чем он поможет? Сядет нянькой с Анютой?
Сходила в ясли посмотреть, что там и как, и совсем потеряла покой. Все именно так, как рассказывали: детей много, а воспитательниц две, плюс немолодая нянечка. Видно, что стараются, но со всеми не сладить. В группе стоял крик – и висел густой запах мокрых пеленок.
Лиза шла по Сретенскому бульвару и плакала.
Выходит, свои силы она действительно не рассчитала. Не под силу ей эта ноша. Признаться, что не справилась, повиниться? Только кому? Теткам, отговаривавшим ее, когда она оформляла бесконечные бумаги на Аню? Васильичу, сделавшему почти невозможное, чтобы Аня осталась у нее?
«И что дальше? – захлебывалась Лиза слезами. – Отдать девочку в Дом малютки? Забыла, как осуждала собственную мать? А ведь она тебя в детдом не сдала, с сестрой оставила, с надеждой забрать!»
3
Дымчик появился в конце августа, когда Лиза уже и не ждала.
Открыла дверь, а там он – в знакомой позе: спиной к косяку, нога за ногу. С опущенной головой, изображая раскаяние и демонстрируя чувство вины.
– Пустишь? – не поднимая глаз, спросил он.
Пустила.
«Господи, какая же я дура! Слабая, бесхребетная, бесхарактерная дура!»
Она себя презирала… А толку?
Обнялись – и все исчезло, как не бывало: злость, обида… Все.
Как же она по нему скучала! Он здесь – ее любимый. Он обнимает ее, шепчет покаянные слова, говорит о том, как соскучился.
– Почему ты так долго не приходил? – сквозь слезы шептала Лиза. – Мне было так плохо! Так трудно и плохо, а тебя не было!
– Боялся, – признавался он. – Ужасно боялся, что пошлешь, я ж тебя знаю… И себя знаю, Лизка. Знаю, что я трус и дерьмо. Что не стою тебя. Что виноват… Я понимаю, что вряд ли ты меня простишь. Держался, сколько мог, веришь? Но вот, не выдержал…
И она верила. Знала, что он слабый, но честный. Не всем же быть сильными! Понимала: если что – предаст снова. Не из-за подлости, из-за трусости. Или это одно и то же? Но поделать с собой ничего не могла. В конце концов, он не самый плохой и не самый подлый. Он слабый, а это можно простить. Достаточно ее силы. Ей приходилось быть сильной, а у него не было в этом нужды.
«Все можно простить, если любишь, да? Или почти все…»
В тот вечер все делали вместе. Вместе купали Анюту, вместе укладывали ее спать. Вместе жарили картошку, вместе выпили бутылку коньяка.
«Такое вот у меня счастье, – думала Лиза. – У каждого свое».
Осенью все стало налаживаться.
Анюта пошла в ясли, но не в районные, а в ведомственные – снова низкий поклон Васильичу. Там все было по-другому: в группе всего восемь детей, две воспитательницы и две нянечки. Никаких криков, никаких запахов, все чинно-благородно, как говорилось в любимом фильме.
Ясли были пятидневными, и ребенка можно было оставить на ночь. Но Лиза этим не пользовалась: после работы сразу бежала за дочкой.
И все-таки пару раз оставляла, когда вдруг случался театр или поэтический вечер. Ругала себя, уговаривала, что так делают все родители, и у них с Димкой тоже должна быть личная жизнь. А душа была не на месте: как она там, не скучает, не плачет ли?
В который раз думала, как же славно все у контингента устроено! Как удобно организована их жизнь и как отличается от жизни всех остальных…
Привилегии – это сплошные удобства. Будь то сад или ясли, продуктовый или промтоварный, поликлиника или больница, ателье или парикмахерские – ни тебе очередей, ни ворчливых и вредных регистраторш и медсестер. Все уважительно, все с почтением. Чувствуешь себя человеком.
Это был другой мир – приятный и удобный, милый и комфортный, умела система его организовать. Что и говорить, повезло: спасибо Полечке, ведь если б не она, не было бы никакого Васильича. И его почти безграничных возможностей.
И, кстати, Дымчика бы тоже не было…
Как говорила высокомерная Стелла:
– У нас просто другие возможности. И кто откажется от хорошего?
Права… Никто не откажется…
Но чувство неловкости было. Лиза ощущала себя самозванкой. Это был чужой мир и чужие возможности, где она словно случайно затесалась. Сегодня пустили – завтра попрут. Узнают, что она залетная, не по чину, и тут же попрут. Но какой же он удобный, их мир, а к удобствам привыкают мгновенно…
На работе все было непросто. В терапии, где она работала, лежали в основном люди пожилые. Старики были разные – скромные и капризные, требовательные и благодарные за любую мелочь. Диагнозы были обычные, стариковские: гипертония, атеросклероз, сердечно-сосудистые проблемы, диабет, артриты…
Старики удивлялись и не могли принять свое нынешнее состояние: «Как так, доктор? – говорили они. – Раньше у меня такого не было!»
Заведующая отделением, строгая Елена Николаевна, со вздохом отвечала: «Так раньше вам и восьмидесяти не было, уважаемый!»
– Никто не смиряется с возрастом, – качала головой заведующая. – Вот, например, я! Ведь все понимаю – деменции, слава богу, нет, кандидат наук, в медицине сто лет, – а как заколет в боку или увижу новую морщину, сразу расстраиваюсь! Посмотрю на себя в зеркало: один волос седой, другой, как же так? А вот так, в паспорте все написано! Для своих пятидесяти я еще вполне! – смеялась Елена Николаевна и строго добавляла: – Все мы такими будем, никого не минует. И никаких смешков при стариках и в ординаторской, слышите? Услышу – выговор в личное дело!
Коллектив Лизу принял и даже сочувствовал: ну надо же, совсем молодая, только окончила институт, а уже мать-одиночка! Мало того, что без мужа, так вообще без родни! И вроде невредная, ни от чего не отказывается, попросишь подменить – соглашается, всем интересуется, читает медицинские журналы, спорит с Еленой Николаевной, заведующей… И та, между прочим, к ней прислушивается и интересуется ее мнением!
В общем, серьезный человек эта Топольницкая. Точно будет Елениной фавориткой.
В октябре Дмитрий Кравцов вышел на работу. В высотку на Смоленском бульваре, в Министерство иностранных дел. Должность называлась красиво – референт. Что это значило, Лиза не понимала. Но и вопросов не задавала: видела, что настроение у него отвратительное.