– Отомри! – рассмеялась Люсинда. – Ну? Удивила?
– Еще как, – пробормотала Лиза. – У вас здесь как в театре!
– Не то слово, – кивнула Люсинда с достоинством. – Переодевайтесь и располагайтесь, а я пойду обед накрывать. Или ужин?
Все посмотрели на настенные ходики.
Часы показывали шесть вечера.
– Ужин, поди, – вздохнула Люсинда и вышла из комнаты.
Анюта шлепнулась на пружинный матрас. Матрас отозвался и зазвенел.
– Ух ты! – развеселилась она. – Мам, ты видела? Как на качелях!
Лиза молча кивнула. Она все еще находилась под впечатлением от красоты за окном.
«Живут же люди в такой сказке – и, как водится, ее не замечают, привыкли. Как мы не замечаем Кремль или Красную площадь, а ленинградцы – Исаакий и Эрмитаж. Мы просто проходим мимо, обычное дело, а приезжие удивляются и застывают».
Лиза села на кровать и поняла, что очень устала. Дорога, тревога, впечатления…
Хорошо бы перекусить и прилечь, а все экскурсии – завтра.
Два спальных места, металлическая кровать и кушетка, на которой лежала стопка постельного белья и две подушки – вот и вся обстановка. Шкафа в комнатке не было, только несколько вбитых в стену гвоздей, на которых болтались вешалки. Зато у кушетки стояла настоящая тумбочка, а на ней – настольная лампа. На тумбочке лежала стопка старых журналов: «Работница», «Здоровье», «Крестьянка».
«Полистаю, – подумала Лиза. – Даже интересно, о чем писали сто лет назад».
Ужинали на терраске с настежь распахнутыми окнами.
Уже ушло солнце, и медленно опускались сумерки, остро пахло скошенной травой и цветами – деревней. Люсинда разлила по тарелкам настоящие кислые щи.
– Серые, – объяснила она. – Такие только у нас. Капусту для них квасят огромными бочками, чтобы хватило на всю зиму. Семьи-то раньше были большими, многодетными, это теперь все разбегаются, – грустно вздохнула Люсинда.
В низине стелился туман. Кто-то жег костер, и пахло дымом, мешавшимся с туманом.
Но быстро стало темно и зябко. Окончательно смолкли звуки, погас свет в окнах: народ здесь укладывался рано.
«Как правильно мы сделали, – подумала Лиза. – Разве на юге такое возможно? Юг – это несмолкаемая трескотня, бесконечные очереди, утомительная жара, пыль, запах подгнивших фруктов… Юг – это мухи и осы, окрики матерей, грязный песок и соль на губах. Но главное – суета, толпы народу… Словом, юг есть юг».
И эта Люсинда – смешная, но славная и, кажется, им искренне рада. А впереди целых три недели свободы, покоя, тишины и крепкого сна. И завтра будет лес и река, милый старинный городок и неспешные, окающие люди – любопытные и доброжелательные, не испорченные столицей.
Как же Лиза от всего устала! От работы и вечных денежных проблем, от ночных дежурств и подработок, от переполненного метро – любимой, но такой суетливой Москвы.
И впервые за много лет она спала крепко и сладко, как когда-то давно, в самом детстве…
И все, конечно же, было.
И раннее ослепительное утро, и величавая бесконечная река.
Гортанно-возмущенные крики петуха и глухое мычание коров, блеяние овец и ворчливое гоготанье гусей.
И звонкое пение птиц, и спокойное, безмятежное лицо спящей дочки, и тихий, почти неразличимый, но почему-то успокаивающий разговор за тонкой стеной – разговор двух старых, переживших многое, близких подруг…
Запах оладий и подгорелого молока. Клеенка с потертым рисунком, а на ней – плошка с медом, над которой кружатся и жужжат назойливые осы.
И дорога к реке – вниз, вниз, вниз! – с косогора, почти бегом… Легкий обдувающий ветерок, и снова – запахи… Запахи хлева, рыбы, скошенной травы и реки. А потом – и сама река. Прохладная обжигающая вода, от которой накоротко сводило ноги и по телу шел легкий озноб.
И еще было ощущение свободы и счастья, покоя и тихой радости – давно позабытые и, казалось, безвозвратно утерянные…
Накупавшись, собрались в лес, по грибы, – но Люсинда подняла их на смех:
– Какие грибы в начале июня? Строчки и сморчки прошли – это грибы первые, майские. А уж грибы – настоящие, стоящие – пойдут в июле и августе. Грибы, – с нажимом повторяла она, – а не херня!
Непородистую братву вроде сыроежек с разноцветными хрупкими шляпками Люсинда презирала. Все ворчала:
– Грибы – это боровики да красные, а эти, ваши, – она презрительно хмыкала, – разве что на жареху сойдут. А-а-а, берите, раз нравится.
А вот земляники было полно, домой приносили корзинками – и тут же брались чистить. Земляника – ягода нежная. Полежит с час, помнется – и, почитай, все: только в рот.
– Земляника требует обходительства, – говорила Люсинда. – Чтобы получилось главное: варенье. Варенье из земляники лучшее, самое-самое, ароматнее нет!
Перебирали – лучшую, целую и не помятую, откладывали на главное, и пальцы еще долго пахли неповторимым ароматом, который, казалось, навечно въелся в кожу.
Хватало и на еду. Ягоды ели столовыми ложками, горстями и пригоршнями.
Ужин обычно был легким и поспешным: густая самодельная простокваша со свежим серым хлебом, салат из молодого редиса… И первые, пупырчатые, совсем крошечные огурчики с грядки. И еще тощий листовой салат. А после – долгое чаепитие с оставшимися от завтрака оладьями, пряниками и печеньем.
За день Анюта так уставала, что засыпала сразу же после ужина – валилась на кушетку и засыпала, наплевав на материнские указания аккуратно повесить сарафан и почистить зубы.
А Лиза еще долго не спала. Поджав колени, она сидела на кровати и смотрела в окно.
При яркой луне и чистом звездном небе хорошо была видна темная недвижная река и черный замерший лес. Тишину прорезали внезапные звуки: глухой и пугающий вскрик птицы, всплеск воды, голоса нетрезвых ночных купальщиков… Иногда – короткий гудок парохода.
Когда не спалось, на цыпочках и босиком – не дай бог разбудить старушек – Лиза шла на крыльцо.
Безжалостно скрипели половицы, ныли несмазанные дверные петли, стучало сердце, – но нет, никто не просыпался: и стар и мал спали крепко.
Лиза стояла на крыльце. Было свежо, зябко, и она спускалась со ступенек. Осторожно пробовала ногой прохладную мокрую траву. Ощущение той свободы и радости осталось с ней навсегда. Ей хотелось громко, во весь голос, закричать, но от волнения перехватывало, сжимало горло. Выходит, счастье в свободе?
Тем не менее – не все было так идеально. С Марией они почти не общались…
«Привет-пока», «Голодные? Идите обедать!» «Устали? Ложитесь спать»… Вот и все разговоры.
Мария болтала с Люсиндой, а Лиза с Анютой жили своей жизнью.
«Чужая, – думала Лиза. – Она мне совсем чужая. И ничего не изменилось после ее приезда. Как были чужими, так ими и останемся».
10
Только однажды, когда Люсинда ушла по делам, Мария пошла с ними на реку.
Крутая дорога давалась Марии непросто.
День был теплый. Анюта болталась у берега: строила башню из мокрого песка, таскала ведерками воду, прорывала тоннели – словом, была увлечена.
Лиза загорала, а Мария смотрела на воду. Обе молчали.
Лиза сказала:
– Расскажи про моего отца. Мне кажется, время пришло.
Мария вздрогнула, испуганно посмотрела на дочь и неохотно протянула:
– Ну, раз ты так считаешь… Когда-нибудь это должно было случиться.
И Мария заговорила.
– Твой отец, – усмехнулась она. – А я не знаю, кто твой отец.
Лиза приподнялась на локтях.
– Как – не знаешь? Ничего себе. Как такое вообще возможно? Ты шутишь?
Мария качнула головой.
– Ну прости, не так выразилась. Я действительно не знаю, кто твой отец. Тогда я еще была замужем за Топольницким – моим официальным мужем и твоим официальным отцом. Но отношения у нас были… – Мария махнула рукой. – Какие там отношения! Мужем я его не считала, скорее – соседом, который вот-вот съедет и навсегда исчезнет из моей жизни. Наш брак был странным, случайным и совершенно дурацким. Он был красавчиком, нарциссом и большим любителем женского пола. Не москвич, а значит – непрописанный. Я нравилась ему, да и мне с ним было, – усмехнулась Мария, – не скучно! Театры, рестораны, красивые жесты… В молодости на это легко купиться. Человеком он казался легким, а на деле – не легким, а пустым. Пустое всегда легкое. Снимал комнату за городом: холостяцкую, заброшенную, полупустую, холодную, с видом на заводские трубы. Глянешь в окно – и жить расхочется. Я еще удивлялась, как он, эпикуреец и сибарит, живет в таком крысином углу.
Мария помолчала, вспоминая.
– Кстати, крысы там тоже были и топали как слоны. Ночью я не смыкала глаз, боясь, что на меня прыгнет крыса. Была я там пару раз, а потом отказалась.
Лиза вздрогнула.
– Встречаться нам было негде,– продолжала Мария.– В гостиницу без штампа о браке путь был закрыт. Друзьями в Москве обзавестись он не успел, а может, и не захотел. Ну, приехал и приехал, устраиваться как-то надо, не до друзей… В общем, мотались мы по городу и мучили себя, как подростки в подъездах. Летом ездили за город, на пленэр, как говорил он. Брали бутылку шампанского, фрукты и одеяло – для пиршеств и прочих наслаждений… А через год я сама предложила ему переехать ко мне, к нам с Ниной.
Мария горестно покачала головой.
– Он долго не думал – на следующий же день переехал: Нина тогда была в санатории. А через день мы подали заявление в загс… Я понимала, что моя благочестивая сестрица не позволит нам жить во грехе. И, надо сказать,– Мария вздохнула,– уже через пару дней я начала им тяготиться. Я поняла, что любви между нами нет и в помине, человек он не мой и всем меня раздражает, но самое главное – тут же проявилась его натура, характер. Исчезла легкость и беспечность. Он перестал притворяться: стал капризным, занудным и грубым.
Лиза молчала, не веря своим ушам. А что тут скажешь?..
– Причины для плохого настроения у него были серьезными: то тяжело заболела его мать, то обокрали младшего брата, то лучший друг разводился с женой… Писем из своего города он не получал, чтобы знать обо всем этом, а я, дура, и не задумывалась, откуда подобная информация. И, представь себе, верила… Ну да, крупные неприятности, человека можно понять! Верила и даже жалела.