А что с профессией? Шоферы нужны везде, но… Лизе не хочется, чтобы ее мужчина водил грузовик. А с образованием в семь классов хорошую работу не найти. Значит, вечерняя школа? Десятилетка, техникум и так далее? Приодеть, переодеть можно. Образовать, показать, объяснить, приучить… На это нужно время, но все возможно.
«А у тебя, Лиза, благодетельница и спасительница, есть на это силы, а главное – желание? Тебе это нужно? Тратить время, таскать его по музеям и театрам, объяснять, поучать, приучать? – задавалась она вопросами. – А Анюта, как она воспримет эти отношения? А Мария? Впрочем, дело точно не в ней…»
И главный вопрос – хочет ли она, Лиза, этой совместной жизни? Хочет ли делить кров и постель, просыпаться с ним по утрам и засыпать вечером, завтракать, ужинать, смотреть телевизор, ходить в магазин, в гости и просто быть рядом? Ежедневно и всю жизнь?
Готова ли она объяснять, когда можно не объяснять? Когда можно друг друга понять без объяснений, а просто потому, что вы смотрите в одну сторону – читаете одни книги, любите одни и те же фильмы, всю жизнь ходите по одним и тем же улицам, а потому и понимаете друг друга по одному взгляду?
Потому что вы из одной среды, вот и все. И никакой она не сноб: это реальность.
От этих мыслей было противно. Возомнила себя, тоже мне, столичная фифа! Ну да, повезло, родилась в Москве, но разве это ее заслуга?
А если бы было наоборот? Если бы Лешка жил в Москве – в другой семье, с условиями, а она бы была простой деревенской девчонкой: окончила бы восемь классов, работала на почте или стояла бы за прилавком? Окучивала картошку, ходила за коровой и за свиньями? Или росла бы с Марией на Севере, в глуши… Что бы тогда из нее получилось?..
А так все было прекрасно.
Тетка Дарья – Лешкина мать – на время Лизиного приезда жилплощадь освобождала: уходила к дочери. А если у той запивал муж и начинались пьяные разборки, уезжала к сестре в Иваново.
Два дня и две ночи они хозяйничали в Лешкиной избе.
Впрочем, особо хозяйничать не приходилось, Лешкина мать оставляла готовое. В погребе стояла кастрюлища с вкуснейшими кислыми щами или грибным, из сушеных белых, супом. В чугунной гусятнице – тушеная курица или свинина. А то и голубцы – большие, с ладонь, вкусные и сочные. В банке-баллоне – темно-бордовый, как вино, компот из смородины, такой вкусный, что ум отъешь, как говорила Полечка.
Лизе нравилось вечерами сидеть у печки, в которой потрескивали березовые полена и докрасна раскалялась чугунная дверца, а жар опалял лицо. И Лешкина комнатка нравилась – небольшая, с удобным раскладным, недавно купленным диваном. И чай из блестящего самовара, заваренный с липовым и смородинным листом. И маленькие запотевшие окна, из которых была видна Волга, и крыши домиков, и темнеющий в сумерках лес.
И Лешка, раскинувший крепкие мускулистые руки, и его широкие загорелые плечи, и длинные ноги, и красивый античный живот, и спутанные, взмокшие кудри, и полуоткрытый рот со щербатыми передними зубами – кто в деревне заморачивается по такому поводу?
Ей было спокойно и хорошо. Разве не это главное?
Но как научиться жить настоящим, сиюминутным – неторопливостью дня, уютом вечера, Лешкиной нежностью? Жить и не думать о будущем?..
Осень в Плесе, и ранняя и поздняя, была не просто красивой – она была сказочной. И короткое бабье лето с его яркими и неповторимыми красками, и ноябрь, с уже опавшими, облетевшими и потерявшими живую яркость листьями, покрытыми первой изморозью. Утра уже были холодными, но днем ненадолго теплело, и они шли в лес, где все еще пахло землей и грибами, и горло перехватывало от звенящей тишины и покоя.
Однажды встретили Люсю – Люсинду.
Лешка отошел в сторону.
– Все наезжаешь? – с усмешкой спросила та. – Совсем обеднела столица на кавалеров?
– Это мое личное дело, знаете ли, – ответила Лиза.
– Твое,– кивнула Люсинда.– Только подумай, что потом с парнем будет. Ну, когда наиграешься и дашь ему отставку. Он парень простой, деревенский, но – чуткий, нежный, сама небось знаешь! Попользуешься и бросишь – и не жалко? В мужья он тебе не годится, ты же у нас городская, – недобро усмехнулась Люсинда. – Зайди перед отъездом, – вздохнула она. – Маше посылочку соберу. Как она, не хворает?
Лиза мотнула головой.
Люсинда вздохнула, махнула рукой и, не попрощавшись, пошла дальше.
За посылочкой Лиза не зашла.
Приближался Новый год.
На улице появились елочные базары, и над городом стоял стойкий острый запах хвои.
Покупать елку Лиза не торопилась: чем позже купишь и занесешь в тепло, тем дольше простоит.
А вот продуктами и подарками запасались заранее.
После работы Лиза оббегала магазины, где-то что-то выбрасывали. Очереди везде были нешуточные.
И Мария не отставала: ее смена была днем.
В «Сороковом» выбрасывали то сухую – строго по палке в одни руки – колбасу, то венгерских толстобедрых курочек, то зеленый горошек, без которого оливье не оливье, то вишневый компот, то маринованные огурчики фирмы «Глобус».
С майонезом и шпротами было попроще. Да и утки – и даже гуси – иногда попадались.
Все добытое складывалось в тайник – в самый нижний ящик бывшего Полечкиного буфета: вглубь, подальше от «некоторых», как говорила Мария.
«Некоторые» – это, конечно, Анюта, большая любительница колбасы и маринованных огурчиков.
Надеясь на бабкину жалость, она нарезала круги вокруг буфета и клянчила, клянчила.
У Марии рвалось сердце.
– А как же праздник? – чуть ли не со слезами спрашивала она. – Ань, ну ты же разумная девочка! А что скажет мама?
Анюта обнимала бабку и продолжала скулить:
– Ну, баб! Ну если очень-очень хочется! Один бутербродик, а? Всего один! И три то-о-оненьких кусочка колбаски! И два маленьких, самых маленьких огуречика, ба!
И Мария не выдерживала – да и какая бабка выдержит? Узкий батон колбасы съедался за пару дней, а уж про банку огурцов и говорить нечего.
Мария охала, беззлобно ругалась на внучку и приговаривала: что скажет мама?
Анюта смеялась и отвечала, что маму не боится.
– А если ты, ба, так боишься, то иди в гастроном и лови свою колбасу!
Дерзкая росла девица, сообразительная.
Лиза уставала.
Вроде и рабочий день у медиков шесть часов, а не восемь, но пока все закончишь, заполнишь карты, поболтаешь с коллегами, зайдешь перед уходом к тяжелым, чтобы уйти со спокойной душой, – и сил ни на что больше нет.
А потом метро, магазины, очереди. Приползала еле живая.
Дома же Анюта со своими капризами да Мария с неотложными разговорами и желанием обсудить важное.
– Я очень устала,– вздыхала Лиза.– Можно перенести важное дело на потом?
С иронией, конечно, – но Мария обижалась и уходила к себе.
«Трудно мне с ней, – думала Мария, – очень трудно. Она так и не простила… Столько лет, а обида не ушла.
И не стали родными людьми, как я ни старалась. Я, конечно, ею горжусь, она хороший человек. Но смогла ли я полюбить ее, как мать любит дочь? С Анюткой все понятно – ее я люблю и чувствую, мы понимаем друг друга. У нас свои секреты. С внучкой получилось, а с дочкой нет… Я виновата, и у вины нет срока давности…
Жаловаться грех: забрала, приняла, терпит. Терпит как соседку или дальнюю родственницу. Злится, что я не приняла ее дурацкий роман с этим Лешкой. Сначала Димку, выпендрежника, не приняла, а теперь Лешку. Лешка неплохой парень, но не ее человек, неужели она не понимает? Вот Ленечка…»
Мария ни минуты не сомневалась, что это ее мужчина. И ни минуты не жалела о своем решении – быть там, где он. Он всегда говорил, что выжил только благодаря ей, ее любви и поддержке. Да и она бы без него не жила – разве это была бы жизнь? Нет, ни о чем она не жалела…
Значит, все справедливо? Лизина обида и отчужденность, нежелание попытаться сблизиться, понять, пожалеть – ну хоть самую малость! Иногда улыбнуться, просто так – потому что день был хороший, потому что поправился ее пациент, совсем поправился, и этому помогла она, Лиза… Мария была бы рада и такой улыбке, которая пусть и не ей, но улыбка… Но, наверное, она и на это не имеет права.
Скоро Новый год, любимый праздник. А настроения нет. Где будет Лиза? Останется или уедет? А если уедет – что будет с Аней?
Но вопросов Мария не задает – знает реакцию. Просто ждет. Все, что ей осталось, – это ждать.
Лиза сидела на кухне.
Вспомнилось, как сегодня привезли старушку. Упала на улице. Разбила голову, ну и перелом, конечно, – рука. Повезло, что не бедро, было бы совсем плохо. Вспомнила ее глаза: испуганные, растерянные. Дрожащий голос:
– Дочка, а я поправлюсь, за собой-то ходить смогу? Больше-то некому, нет никого…
Вспомнила, как сжалось сердце, как чуть не заплакала.
«Чужая старушка. А тут родная мать, а я… Нельзя так, нехорошо. Я должна быть мягче, терпимее. Столько лет прошло, а не лопнул нарыв, не прорвался».
Она подняла голову и увидела, что на пороге кухни стоит Мария.
– Лизонька, – еле слышно произнесла она. – Прости меня, Лизонька. Я себя не простила. Хоть ты прости.
От растерянности и неожиданности Лиза кивнула.
«Господи… как почувствовала, о чем думаю».
– Чай будешь? – смущенно спросила она.
15
За окном мело. До Нового года оставалось всего ничего.
Лиза мучилась: что делать? Впервые – впервые! – любимый праздник был не в радость.
Лешка был уверен, что на Новый год они будут вместе, а как иначе? В главный праздник – и порознь? Он все продумал: как срубит елочку, вернее – елку, как поставит ее в центре зала, как нарядит… Достал из сарая коробку с игрушками, обнаружилось много потертых да побитых, рванул в Иваново, накупил новых – блестящих, переливающихся.
Там же, в Иваново, купил и подарок Лизе. Тоненькие золотые часики, красивые – глаз не оторвать! Копил, во всем себе отказывал. Не только копил, но и