– Привет, – сухо сказала Лиза, кивнув на его обувь. – Ты тут проездом?
– Проездом? – растерялся он. – Каким проездом? Я к вам, на Новый год.
– А!– усмехнулась она.– А я подумала, проездом на Северный полюс! Леш, так в Москве не ходят! Во-первых, сразу промокнешь. А во-вторых – сопреешь.
– А-а-а, – сообразил он, – надо было калоши…
– Непременно, – кивнула она. – Вот калоши – это непременно! Это единственное, чего тебе не хватает!
«Пугало огородное, – злилась она. – И как с таким, как? И куда? Мои сейчас от смеха помрут… Тулуп, валенки, шапка эта дурацкая! А чемодан и рюкзак? Где он откопал этих чудищ?.. Ладно, обратно не отправишь, – вздохнула она. – А там разберемся».
А до него не дошло, почему любимая злится и уклоняется от объятий. Он так сильно соскучился, а вот она, кажется, нет…
Он так расстроился, что в глазах выступили слезы. Что ее так огорчило?
«Черт, вот балбес, – наконец сообразил он. – Валенки! В валенках в столице не ходят! Так это дело поправимое, у меня в чемодане ботинки! Что ж я, совсем дурак, за праздничным столом – и в валенках? Просто в автобусах плохо топят, дорога долгая, вот мамка и посоветовала, чтоб ноги не мерзли. А Лизка разозлилась!»
Он огляделся по сторонам – народу в вагоне метро было много, но в валенках и правда никого…
«Прямо сейчас бы скинул и выкинул! Достал бы ботинки, надел, и Лиза перестала бы обижаться. В автобусе надо было, вот я дурак! А тут, в метро, как? Да никак…»
Ехали молча. Лиза смотрела в сторону.
Беда…
Лешка не обиделся, но чувствовал себя отвратительно. Может, мамка права, не подходят они друг другу? Другая она, его Лиза. А может, и не его…
Да что он такого сделал? Могла бы предупредить, а то скривила лицо и молчит. Плохо началось в Москве, плохо. И вообще, Москва ему категорически не нравилась: все куда-то бегут, толкаются, задами стукаются, плечами… Никогда Москва ему не нравилась, а уж сегодня!
Вроде никто на него не смотрит и пальцем не тычет, не ржет и не куражится, а все равно Лешке плохо… Потому что Лиза на него не смотрит, отвернулась и делает вид, что они порознь, не вместе. И такая обида подступила, такая тоска! А может, взять чемодан с рюкзаком и выйти на следующей станции? Взять и выйти, и наплевать на этот чертов праздник? Пусть знает, что он тоже человек, а не пугало огородное.
Но на такой решительный шаг его не хватило. Попробуй сделай! Он так по ней соскучился, что еле дотерпел, а сейчас взять и выйти?
«Ладно, посмотрим, что будет дальше. Ну не могу я вот так взять и уехать, умом же двинусь, если уеду. Не могу без нее. Люблю сильно. Такие дела».
У двери в ее квартиру он окончательно растерялся, глянул на валенки, потом на Лизу и робко спросил:
– Может, снять? У меня в чемодане ботинки.
Лиза с усмешкой пожала плечом и ничего не ответила.
Лешка быстро скинул валенки, переживая за запах, идущий от влажных шерстяных носков, незаметно втянул носом – нет, вроде нормально – и, как фокусник, молниеносно достал из чемодана завернутые в газету ботинки. Нормальные такие, коричневые, на шнурках, купленные в сельпо…
И тут же с ужасом сообразил, что носки на нем толстые, вязаные и что носки эти чертовы ни за какие коврижки не влезут в новые коричневые ботинки.
Пришлось ворошить чемодан.
С красного перепуганного лица лился градом пот. Противно дрожали руки. Наконец попались обычные, тонкие – те, что надевают именно под ботинки.
Теперь предстоял сущий трюк. И, кажется, он был сложнее предыдущих. Переодеться. Переодеть носки – сменить шерстяные на обычные.
Прислонившись к стене, спокойная и равнодушная Лиза рассматривала свежий маникюр.
Казалось, что все его трюки, все муки, весь ужас, который он испытывал, не имели к ней ни малейшего отношения. Они опять были порознь, как там, в метро.
Наконец кошмарная процедура закончилась. Лешка отер горящее пламенем, мокрое от пота лицо.
Щелкнула застежка чемодана – и, приосанившись, придав голосу наигранную легкость, он заявил:
– Ну все. Я готов!
Лиза подняла на него глаза, внимательно посмотрела и вздохнула:
– Ну что ж… пойдем.
16
Из квартиры вырвался запах подгоревшего теста, и Лиза скривилась:
«Ну вот, опять Анькины эксперименты! Ассистентка, прости господи. А в итоге – грязная плита и перевод продуктов».
И, кажется, это расстроило ее окончательно и бесповоротно.
– Аня, Мария! – крикнула она. – Мы дома!
На кухне что-то грохнуло, и в коридор выбежала разгоряченная и всклокоченная Аня.
– И ничего страшного не случилось! – затараторила она. – Подумаешь, кекс подгорел! И никакие продукты я не испортила. Обычный цитрусовый готовый кекс из пакета! Подумаешь, восемьдесят копеек!
– Все тебе «подумаешь»! – снимая сапоги, раздраженно фыркнула Лиза. – Ладно, закончили. Проветри кухню – гарь сплошная, и иди делать уроки.
– Какие уроки, мам? У нас же каникулы, – чуть не плача, ответила девочка.
Лиза махнула рукой.
Из комнаты вышла Мария. На лицо надета улыбка вежливости.
– Добрый день, Алексей. Как добрались? Как там Люся и мама?
Лешка что-то залопотал. Он снял свой огромный нелепый тулуп и долго пытался повесить его на вешалку, но тулуп срывался и падал на пол, и Лешка, красный как рак, чуть не расплакался.
«Выгляжу полным идиотом, все из рук валится. Валенки еще эти, носки… Все по-дурацки, опозорился по полной. Может, все же сбежать?»
Лиза со вздохом пристроила тулуп на табуретку, взяла Лешку за руку и повела в свою комнату.
– Отдыхай, – сказала она, – и не тушуйся. Пойду чайник поставлю, чаю попьем, я замерзла. Только без кекса, он приказал долго жить. Но, кажется, есть овсяное печенье.
– А я пряники привез, – обрадовался Лешка, – и пирожки мамкины! Мамка вам напекла, с чем – не знаю, она укладывала.
– Разберемся, – устало и обреченно бросила Лиза. – Переодевайся и приходи, жду тебя на кухне.
Лиза поставила чайник и встала у окна.
В окнах напротив мигали елочные гирлянды. По улице, подняв воротники, спешили по своим делам прохожие – забегали в магазины в последней надежде отхватить что-то ценное. Кому-то везло, и тогда они выскакивали с кульками и бежали дальше – домой, домой… Завтра ведь Новый год.
Наконец засвистел чайник, и, вздрогнув, Лиза принялась накрывать на стол. Чашки, блюдца, ложки. Колбаса и сыр, свежий хлеб, масло.
«Наверняка Лешка проголодался с дороги. Да и мне не мешает поесть, весь день в бегах… На работе схватила пару печенек, чаю глотнула и дальше… А ведь сейчас надо питаться. Господи, – терзалась Лиза, – с этими дурацкими Лешкиными валенками забыла, что к пяти надо было в парикмахерскую, теперь прически не будет. Ну и черт с ней, какая прическа – с тулупом на табуретке!»
Кинув заварку в маленький чайник, налила кипятку.
– Аня, Мария! – крикнула она. – Идите пить чай!
Она зашла в комнату.
Он сидел на стуле. Напряженный, застывший, с прямой, словно деревянной спиной и ровно сложенными на коленях руками. Аккуратно причесанный, в новой фланелевой рубахе – клетчатой, застегнутой на все пуговицы. В привезенных из дома тапках. Печальный и обреченный.
У Лизы дрогнуло сердце.
Но тут она принюхалась и поморщилась:
– Что-то разбилось? Чем так воняет?
Пахло в комнате невыносимо.
У Лешки задрожали руки.
Все, теперь уже все, это конец. Больше ему не оправдаться и не выпутаться, да и надо ли? Не подходит он ей, он вообще сюда не подходит. Не подходит к этой квартире, к этой комнате с красивыми занавесками. К высокой узкогорлой вазе на широком каменном подоконнике не подходит, к шкафу, плотно забитому книгами, не подходит. К круглому и изящному столику и вышитой салфетке, лежащей на нем. К картине на стене, тоскливой и какой-то размытой – и чего в ней красивого? Темный осенний лес, опавшие бурые листья, вихлястая тропка… К которым он – не подходит.
Не подходит, не вписывается.
Дышать тяжело. Вроде и потолки высокие, и окна будь здоров – а душно, на воздух охота. На простор, в лес, на берег, в поле.
И к городу этому он не подходит: плохо ему, неуютно и тошно. Шныряют все, несутся, как будто что-то украли и вот-вот собьют друг друга, – и ведь не остановятся, дальше побегут…
И машин много. Столько машин, что ему – мужику и шоферу – страшно становится: как они от них уворачиваются? И воняет ужасно – гарью, выхлопом, и чем здесь дышать?
Вроде огромный город, а тесно.
Не сможет здесь Лешка. Задохнется. Даже с ней, даже ради нее. Бежать, чтобы больше не позориться, чтобы она над ним не смеялась, что он пентюх деревенский, неловкий.
И дочку ее, соплюху эту, он побаивается, и бабку. Но дочку, кажется, больше…
А раньше ничего не боялся – ни реки, ни леса, ни самой тяжелой работы, ни шпаны, ни начальства. Пьяного деверя своего не боялся: в пять минут скручивал, когда все по сараям прятались. Связывал, давал пинков и укладывал на сеновал. Тот и вырубался, только скулил как бобик, а ведь здоровый мужик.
А здесь он всего боится. Девчонки этой рыжей, бабки надменной – и все еще красивой, и города этого. А самое главное – ее, Лизы. У себя не боялся, а здесь боится. Потому что там она была своя, в смысле, его, Лешкина. А здесь – чужая.
– Чем пахнет? – морщась, повторила Лиза. – Ты что-то разлил?
– Одеколон это. Что, не нравится?
Лиза растерялась.
– Ну, не знаю. Ядрено очень. Может, выветрится, и ничего…
Лешка достал из чемодана пузырек и протянул ей.
– Одеколон, – сказал он. – Обычный одеколон, «Тройной» называется. Не яд, Лиз, и не коровье говно. Что я опять сделал не так?
Лиза смутилась, залепетала извинения, принялась оправдываться. Сказала, что всегда реагирует на резкие запахи, потому что начинает болеть голова, просто непривычно…
– А вообще ничего ведь страшного! Не обижайся, сейчас проветрим, подумаешь!
Она открыла окно и улыбнулась: