Лиза скрывала свою влюбленность, признаться в этом казалось невозможным, немыслимым – они же друзья!
О ее первой любви не знал никто, даже единственная подружка Ритка.
Через полтора года после смерти мам-Нины Полечка наконец решилась рассказать Лизе все, что она знала.
– Кого посадили, Машу? Нет, Лизок, – Полечка покачала головой. – Там было не так.
Она помолчала.
– Нина много врала. Боялась, что ты узнаешь, как было на самом деле.
Еще спустя минуту Полечка добавила:
– Взяли тогда Машиного начальника. Любовника ее… Статья была тяжелая – госхищения. Маша убеждала нас, что его, Леонида, оговорили. Не знаю, правда это или неправда, но Маша настаивала. Он был женат, двое детей. Некрасиво, конечно… Но что поделать, это и вправду была большая любовь. Я еще Маше завидовала, мол, такая любовь не всем выпадает. Мне вот не выпала…
Полечка грустно улыбнулась и продолжила:
– А может, и хорошо, что не выпала! Такие страсти до добра не доводят. В общем, все от него отказались: жена, родня, друзья. Но только не Маша. Она поехала за ним, можно сказать – побежала, помчалась. Ее не понимали и осуждали: бежать черт-те куда? Оставив малолетнюю дочь, квартиру в центре, московскую жизнь?.. Она же красивая была, твоя мать. Очень красивая… Над ней смеялись, ее отговаривали, называли сумасшедшей…
Лиза молчала.
Полечка махнула рукой:
– А как Нина скандалила! Какие сцены устраивала! Какой тут стоял крик, какие слышались рыдания! А Маша ни в какую: говорила, что без Ленечки ей жизни нет. И смысла в жизни нет, представляешь? У нее дочь малолетняя, а она… Я тоже ее тогда осуждала. Убеждала, что там она пропадет. Ведь там жизнь не жизнь, а борьба одна. А Маша…
Полечка усмехнулась.
– А Маша была как в горячке. Ничего и никого не слышала, ничего и никого… Любовь там была безумная, нечеловеческая. Нинка чего только не делала, во все инстанции писала, требовала призвать к ответу товарища Топольницкую… А кому было дело до какой-то сумасшедшей бабы? Вернее, до двух сумасшедших. Нинка тоже тогда почти чокнулась, все понятно: Маша – единственная сестра, единственная родная душа. И такое творит… Но остановить ее не смогла. И тебя не отдала. Схитрила. Уговорила Машу поехать одной – устроиться, обжиться, а потом забрать тебя. И Маша ей поверила. Решила, что все правильно, Нина права – куда тащить малого ребенка?.. Ну и оставила тебя. Говорила, что, как только устроится…
На плите засвистел чайник. Полечка посидела молча, а потом встала, достала из буфета заварку.
– Я точно знаю: она хотела тебя забрать. Я в этом уверена. Спустя какое-то время, точно не помню, она кое-как устроилась, сняла комнату, пошла работать. Устроилась в пекарню. Труд тяжеленный – спина, руки, ноги, все отнималось, но другой работы не было.
Все оказалось правдой, ее не пугали – предупреждали. И климат паршивый, и условия жизни. Молока, и того не достать, – вздохнула Полечка, наливая чай. – В комнате печка, а ты ее поди натопи. Из окон дует, дороги не чищены, прилавки пустые, самого элементарного не достать, не говоря уже о фруктах и овощах. Не для людей условия, и уж тем более не для ребенка! Вот и представь, каково ей – москвичке! Красавице и моднице! Маникюр, шляпки, каблуки, духи, кофе, сыр рокфор, который Маша обожала… А тут – Север, поселение, печка, валенки, мороженый хлеб, ты только представь! А то, что жена за ним не поехала – лично я ее понимаю! Зачем он ей – гуляка, бабник и вор? Да еще столько позору пережить: суды, обвинения… А в зале суда – молодая красивая любовница. Столько страданий и унижений, столько боли и обиды, согласна? Как ее осуждать?
Полечка помолчала, а спустя минуту продолжила:
– Вот бабы, а? Я про Машу. На всю свою жизнь наплевала, на молодость, на красоту!
– И на ребенка, – вставила Лиза. – Ты, Полечка, про ребенка забыла.
– Нет, Лиз, это не так. Приехала она за тобой. Вернулась. А Нинка тебя не отдала. Шантажировала, угрожала, пугала, что материнства лишит. Ты и вправду слабая была, много болела, да и прикипела к тебе Нинка… Полюбила она тебя по-настоящему, по-матерински. Дрожала над тобой, тряслась по любому поводу. Не веришь? Просто она другая была, понимаешь? По сути, несчастная и одинокая баба. Представь: младшая сестра красавица, любимая дочь. А старшая… Страшная и нелюбимая, как будто приблудная. Она всю жизнь Маше завидовала, с самого детства. Завидовала и скрывала. Но я-то знаю, сколько Нинка пережила, как боялась, что Маша тебя отберет!
Лиза дула на чай, а в горле стоял ком.
– У Нинки были свои аргументы. – Полечка начала загибать пальцы прямо у Лизы перед носом, глядя в глаза. – Дочь Маша отдала добровольно, связалась с вором, а ведь замужем была за приличным человеком. Поехала за любовником, заметь – женатым любовником, отцом двоих детей…
Полечка отвела взгляд и прихлебнула из кружки.
– Там медвежий угол, сплошные зэки, сидельцы. У нее съемный угол. И пусть по делу проходила как свидетельница, кто там знает – в любовной связи состояли? Состояли. Значит, каким-то боком замешана! Жила же на его деньги? Одевалась как королева? Золото дарил, шубу каракулевую? Не верила Нинка Маше. Говорила, что променяла дочь на мужика. И ведь так все и выглядело, для чужих глаз – именно так!
Лиза сморгнула подступающие слезы.
– Именно так и выглядело! – продолжала Полечка. – Свою жизнь загубила, теперь твою загубить хочет. Да и как ребенка в такие условия? А здесь детский сад, школы, врачи нормальные. Фрукты-овощи, мясо и прочее… В общем, сломала она твою мать, уговорила. Не мытьем, так катаньем уговорила. Угрозами, уговорами, слезами, обе ревели…
Полечка и Лиза уже и сами с трудом держались, чтоб не зареветь.
«После. После», – говорила себе Лиза, и продолжала пить чай.
– Разумом Маша понимала, что сестра права. Какая мать пожелает своему ребенку такого детства? Вот и решили они, что пока ты здесь остаешься, в Москве. Только уговор у них был: чтобы Нинка позволяла общаться, – с нажимом сказала Полечка. – Но уговор Нинка не выполнила. Побоялась, что ты не вернешься к ней. Маша и мне писала, спрашивала про тебя, фотографии просила. Я посылала, – вздохнула Полечка. – Жалела ее. Что может быть страшнее потери ребенка?
– А почему она сюда не вернулась? – спросила Лиза. – Ну эта… мать? Срок-то закончился, а она не вернулась!
Полечка развела руками.
– Ну, это не ко мне. Знаю только, что прописку она потеряла, а вместе с ней и жилплощадь. Нинка обещала платить, а не платила. Конечно, специально, чтобы все пропало. В общем, отрезала она Машу – от Москвы и от тебя. Куда ей было возвращаться? Сюда, к Нинке? Она б ее не пустила. Вот такие, Лизочек, дела…
Молчали долго. Молча допили чай.
Первой заговорила Полечка:
– Слушай, Лиз, ты меня извини. Но я часто думаю: а может, тебе туда съездить, к матери? Поговорить? Может, все на свои места и встанет?
– На свои места? – усмехнулась Лиза. – И у меня появится новая мать? Теть Поль, ты скажи – сколько лет прошло? Я давно выросла. Почему за все эти годы… Ведь сто раз могла… И написать, и приехать… И меня позвать… Но ничего этого не было! Ничего, Полечка!
– Писала она, – устало ответила Полечка, – я точно знаю. Но письма Нинка рвала. А что не приехала… Приезжала она к тебе, приезжала, видеть хотела, забрать хотела. А Нинка ее не пускала, грозилась милицией. И тебе не говорила, что мать-то была.
– А сейчас? Сейчас она – где?
– А что – сейчас? Что Нина умерла, она не знает, для нее ничего не изменилось. Ты выросла, понятно, что институт и все остальное, куда тебя отсюда тащить? Наверное, надеется, что ты сама решишь, что да как. А что любит тебя, не сомневайся: какая б мать ни была, а ребенка любит. Тебе просто пока не понять. У всех своя правда… Так что подумай, Лизок, да и поезжай.
Полечка тяжело поднялась со стула.
– Поеду я, устала. Да и Васильич нервничать будет. Балду свою так и не дождалась, и где она шляется…
На улице, по дороге к метро, Полечка подумала, что есть доля правды в Лизкиных словах. Уж она-то свою Ритку ни за что бы не отдала! Никогда и ни за что.
Что может быть важнее своего дитяти?
5
Учеба давалась легко, но была еще и работа. Вечером Лиза падала с ног, а надо было заниматься: без стипендии ей не выжить.
«Святая троица», как назвала их Полечка, по-прежнему собиралась – два-три раза в неделю. Ну и, конечно, на выходных.
Ритка ныла, выпендривалась и нудила, что жаждет любви, а все вокруг – козлы и идиоты. Что надо думать о будущем, о замужестве, а где кандидаты?
– За нищего я не пойду, – бубнила Ритка, – а где взять богатого? В нашем Кульке мужиков нет. Не жизнь, а прозябание. И никаких перспектив… Вот ты, Дым! Ты же мне друг?
Дымчик вяло кивал.
– Вот и найди мне жениха. Будущего дипломата. Что молчишь, – злилась Ритка, – не подхожу?.. А вот ты скажи мне: куда идти после Кулька – в библиотеку? На семьдесят пять рублей? Нюхать пыль и распивать чаи со старыми тетками? Мне надо замуж, замуж!.. Лизка, а что у вас в медицинском, кстати, как с мужиками? Есть что-то приличное?
Лиза мямлила невразумительно, мол – какие женихи, какое сватовство? В общем, энтузиазма они с Дымчиком не проявляли. Ритка дулась и говорила, что они не друзья.
А Лиза думала, как бы выдюжить, не сломаться. У нее тоже мало хорошего. Осточертевшая работа, вечная экономия, подсчет копеек. Бесконечное поле немытых полов ночами снится… Предстоящая сессия. И, вдобавок, безответная любовь.
Кажется, Дымчик и не догадывался о ее чувствах.
Он делился любовными историями, рассказывал про свои краткосрочные и неудачные романы, даже показывал фотографии своих девиц. Но утверждал, что все это «не то», все пустое и бессмысленное, и говорить не о чем. Жаловался, что понимания нет, духовной близости тоже, а ему это так важно – важнее, чем все остальное, – и это слегка утешало. Давало надежду, что, может… И Лиза ревновала его. Ненавидела этих легкомысленных девиц и лелеяла мысль, что наступит время – и он поймет наконец. Поймет и увидит, и вот тогда…