Фрау Мюллер: Как вы думаете, может ли сын донести на мать за то, что она приготовила ему рыбу не того сорта?
Фрау Миллер: За то, что приготовила рыбу?
Фрау Мюллер: Не того сорта.
Фрау Миллер: Почему вы об этом спрашиваете? Что-то случилось? Я не понимаю, к чему вы клоните.
Фрау Мюллер: Вчера я приготовила Дитеру на ужин селедку. Он очень ее любит, как и его покойный отец.
Фрау Миллер: Все любят селедку.
Фрау Мюллер: Он спросил, уверена ли я, что это германская селедка. Я сказала: «Ну конечно, родной». Потому что я и правда так думала. А он ткнул ее ножом и сказал: «Что-то нос великоват».
Фрау Миллер: Разве у селедки есть нос, фрау Мюллер?
Фрау Мюллер: Я так ему и сказала. Я сказала: «Разве у селедки есть нос?» А он опять ткнул ее ножом и сказал: «Будем считать, что это помесь германской и итальянской селедки». Но вид у него был очень несчастный. Очень.
Фрау Миллер: Все мы хотим счастья своим детям. Ради этого мы и развязали войну. Он съел селедку?
Фрау Мюллер: А каким тоном он говорил со мной, фрау Миллер! Как он смотрел на нее. И на меня.
Фрау Миллер: Он должен быть счастлив, что у вас вообще на столе есть рыба. Моря сейчас кишат минами.
Фрау Мюллер: Точно.
Фрау Миллер: Нужно поменьше баловать детей. Это нарушает естественный порядок вещей. Он съел селедку?
Фрау Мюллер: Да, съел.
Фрау Миллер: И не донес на вас?
Фрау Мюллер: Не донес.
Фрау Миллер: Так о чем волноваться?
Фрау Мюллер: Знаете Рихарда Грэбера? Родная дочь донесла на него на прошлой неделе за то, что он рассказал шутку про фюрера. Я не стану сейчас ее повторять, даже если бы знала, а я и не знаю.
Фрау Миллер: Я слышала.
Фрау Мюллер: Шутку? Про фюрера?
Фрау Миллер: Нет, о том, что София Грэбер донесла на своего отца.
Фрау Мюллер: Что, кто-то придумал про это шутку?
Фрау Миллер: Я слышала только то, что герру Грэберу присудили двадцать пять ударов палками на… Ну там…
Фрау Мюллер: На Принц-Альбрехт-штрассе?
Фрау Миллер: Но им пришлось остановиться после пяти ударов из-за несоответствия палок на-циональным нормам. Герр Грэбер заметил это и сказал: «Мне кажется, палка не соответствует национальным нормам». Пришлось остановить допрос. Так они и не выяснили, от кого герр Грэбер узнал ту шутку.
Бомбы подминают под себя город. Чистое небо наводит ужас. Где теперь те берлинцы, которые прежде при ясной погоде — погоде фюрера — неспешно прогуливались, принимали солнечные ванны, катались на велосипедах и делали дыхательную гимнастику? Лунные ночи больше не манят влюбленных, теперь им спокойнее при низкой облачности или в густом беззвездном тумане. Мало кто спит по ночам. Заранее примеряя траур, люди завешивают окна черной тканью. И зорко следят, чтобы соседи не нарушали правила затемнения. Горе тому, кто случайно оставит открытой дверь или легкомысленно откинет занавеску! Смерть на металлических крыльях, как дебошир, бьющий фонари, сбрасывает бомбы на город. Машины с прикрытыми фарами на ощупь пробираются по темным улицам. Автобусы и трамваи, освещенные тусклыми синими лампочками, плывут по дорогам, как гигантские аквариумы, отбрасывая на тротуар зыбкие голубоватые блики. И кажется, будто земля уходит из-под ног и опускаешься в воду. Прохожие останавливаются на мгновение, моргая и осматриваясь, и белые бордюры напоминают полосу ракушек, вынесенных на берег морским прибоем. Но нет, грохот вдали — не шум океана. Тебя несет, бросает, скручивает и растягивает — сдирает кожу. Где земля? Где дом? Некоторые привязывают на запястье белый платок, чтобы не затеряться в темноте. И ты видишь, как плывут по воздуху бесформенные белые призраки.
А по пятам за тобой следует человек-тень. Разговоров не слышно, все превратилось в слух. Город словно онемел, ожидая гула самолетов и новостей, выискивая предателей. Человек-тень рыщет по безжизненным улицам и следит за каждым словом.
И я иногда, подобно прочим, слушаю и жду, когда раздастся предупреждающий сигнал по радио, напоминающий крик кукушки, когда завоет сирена, которая теперь тревожит горожан и ночью, и днем. Вместе со всеми я спускаюсь под землю, в темные подвалы с незакрывающимися дверями. Наблюдаю, как люди рассаживаются на складные стулья и походные кровати. А вокруг пахнет прахом. Пахнет землей. С неба с жутким волчьим воем падают бомбы — но не на нас, слава Богу, не на нас, слава Богу, мимо. Некоторые разрываются так далеко, что доносится только глухой удар, давление, ощущаемое где-то глубже барабанной перепонки, другие падают с гулом, напоминающим водопад. Не услышишь только свою бомбу. Когда снаряд падает рядом, дрожит земля, летит пыль и сыплется штукатурка. На этот раз дом устоял, однако он разрушается, как и весь город. Рассыпается, превращается в пыль. Мы же не сдаемся и повторяем про себя слова, развешенные на руинах ко дню рождения фюрера: «Рушатся стены, но наши сердца несокрушимы!» Правила знают и соблюдают все, даже самые маленькие дети. Для них есть занимательные настольные игры и яркие книжки про пожары, бомбежки, ранения. Практику они тоже освоили очень быстро.
Когда взрывы затихают, мы возвращаемся в свои квартиры к повседневным делам, а на улицы выгоняют лагерных заключенных. Те ищут неразорвавшиеся бомбы и обматывают их газетами, тряпьем и собственным страхом, откапывают и хоронят мертвецов. Следом на улицы высыпают дети — собирать быстро остывающие осколки. Лазают по руинам и откапывают искореженные кусочки металла, настолько бесформенные, что в них, как в движущихся облаках, можно разглядеть что угодно. В предвкушении чуда, как в канун Рождества, расплавляют свинец над свечой и выливают в воду, стараясь разглядеть грядущее. Что там: меч, якорь, паук или крест?
Зиглинда и Юрген теперь ходят в школу в Ораниенбурге, конечно, путь неблизкий, но остальные городские школы уже эвакуированы. Брат с сестрой меняются со своими новыми одноклассниками найденными осколками, голубовато-серыми, маленькими и блестящими, как раковины, и широкими, как сердце.
— Это не игрушки, — заметила Бригитта, когда Зиглинда принесла домой выменянные осколки и разложила их у себя на комоде. — А как же твои марки? Куклы? Готлиб, это вообще разрешено?
Разрастающаяся коллекция постепенно заполнила все подоконники. Оккупировала туалетный столик, где удваивалась, отражаясь в зеркале. Заняла кукольный домик и крошечную колыбель, покрыла плюшевые лапы игрушечных медведей и обезьянок. Спускалась с потолка на невидимых нитях, начинающих трепетать всякий раз, когда открывали дверь. Несколько осколков лежали перед раскрытой книгой о болотном мальчике, словно подношение.
Бригитту тревожили эти острые зазубренные предметы, переполнявшие комнату ее дочери. Зиглинда должна понимать, что это небезопасно: они могут порезать кожу и проникнуть внутрь. Не стоило тащить их в дом! Бригитта пыталась переписать их в свой гроссбух и всякий раз сбивалась, но не не собиралась сдаваться: начинала с новой страницы, аккуратно описывала цвет и контуры каждого фрагмента, отличительные метки и вес. А осколки продолжали падать. Каждый день. От вражеских снарядов и от снарядов, пущенных на врага. Каждый день Зиглинда пополняла свою коллекцию. И Бригитта не поспевала.
— Зигги, у нас больше нет места, — убеждала она дочь.
Однако место было. По ночам, когда все спали в редких перерывах между воздушными налетами, Бригитта подходила к стене за диваном в гостиной. В лицо ей смотрел портрет фюрера, паркет холодил босые ступни. Она проводила рукой по стене — нет, это не сон, та отодвигалась. Буквально на пару сантиметров, но отодвигалась, будто отступая от ее легкого прикосновения. Бригитта слышала шум, ставший уже привычным, словно кто-то двигает давно забытые тяжелые вещи на чердаке. Неужели стена двигается от ее прикосновения? Фамильный буфет Хайлманнов, радиоприемник и кресла отбрасывали на нее свою тень. Комната теперь стала гораздо больше, это очевидно. Бригитта стояла не дыша. Что делать? Разбудить Готлиба? Доложить утром герру Шнеку, коменданту?.. Тут она услышала, как за стеной, у Левенталей, тоже кто-то проводит рукой по стене, чтобы убедиться в ее надежности и устойчивости. Там же, где только что прошла ее рука, только с другой стороны. Бригитта представила безмолвного двойника — дыру, оставшуюся от вырезанного силуэта. Заговорить? Спросить, кто там, за стеной? Назвать себя?
Портрет фюрера немного накренился, она быстро поправила его. И приникла ухом к стене, но там царила тишина.
Следующим вечером она спросила Готлиба, не кажется ли ему, что гостиная изменилась.
— Нет, все по-прежнему, — ответил он, оглядевшись.
— Ты не замечаешь ничего странного?
— Странного?
— Неужели ты не видишь? Она стала больше. Гораздо больше!
— Бригитта, наша гостиная всегда была такой. У тебя шалят нервы из-за бессонных ночей. Как она может вырасти?
Действительно, как? Это невозможно. Так она и сказала Зиглинде, так она и сказала фрау Левенталь, так ей сейчас и сказал Готлиб. Так она и будет говорить всем впредь. Да, она понимала, что если их квартира растет, то чья-то уменьшается. Да, она понимала, что покупает самовар, который раньше принадлежал кому-то другому. Такова жизнь. Она же не сама двигает стену, и она не стала бы покупать самовар, если бы его не выставили на продажу. И кто-нибудь еще наверняка сообщит о двигающихся стенах, ведь не только же в их квартире такое происходит. Вероятно, это как-то связано с движением почвы, с уровнем подземных вод, а может, здесь раньше было болото. Конечно, кто-нибудь сообщит. Увеличение жилплощади — это замечательно, это удобно и повышает статус, однако нарушается устойчивость здания. Так что кто-нибудь наверняка поднимет вопрос и известит соответствующие инстанции, а пока остается ждать. Она сделала, что могла.
В следующий раз, когда герр Шнек пришел к ним на площадку, чтобы проверить наличие ведер с водой и песком, Бригитта решилась спросить его о соседской квартире — оттуда уже давно не доносилось ни звука.