Мама зажгла лампу с птицами и поцеловала Эриха в лоб. Я здесь, я смотрю на него. Охраняю его сон. Или подкарауливаю момент, чтобы скользнуть меж приоткрытых губ, влезть в его кожу, стать им. Видеть то, что видит он. Чувствовать то, что он чувствует. Похоже ли это на любовь? Я завидую ему: у него есть комната с окнами, выходящими в яблоневый сад, есть блестящие стеклянные шарики, есть книги про вождя апачей. У него есть все. Порой я замышляю такое, что самому становится страшно. Я смотрю на лампу. От моего дыхания она крутится быстрее. Тени птиц пикируют на кровать, бьют его крыльями по щекам, словно мотыльки.
А осенью нашли летчика. Он упал, как падают листья. Я видел, как он выбросился ночью из подбитого самолета, как над ним раскрылся огромный шелковый купол и как ветер понес его, словно пушинку. Он был тяжело ранен. Я летел рядом с ним, держал его за руку и рассказывал о небе, о птицах и о солнечных бликах на трепещущих крыльях. В темноте было не разглядеть золотистых лиственниц, высаженных в форме свастики среди вечно зеленых елей, но я рассказал ему об этом чуде, появляющемся каждую осень. Он умер в воздухе, между небом и землей.
Эрих и мама вскочили с кроватей и побежали в сад. В свете луны они увидели чужака на выжженном ячменном поле — обгорелое тело на обгорелой земле. Уже издалека было ясно, что он мертв, и все же они подошли. Мать и сын вглядывались в обезображенное тело, будто стараясь прочесть свою судьбу. На груди не было орла — не наш. Они стали заворачивать его в парашют, как в белый кокон. Работая, мама почему-то думала о своей сестре Улле, которой вскоре предстоит выйти замуж. Герхард воевал во Франции и не мог приехать, да и неважно: по всей Германии играли свадьбы без женихов.
— Принеси нож и лопату, — скомандовала мама.
И я побежал вместе с Эрихом домой через сад, а ульи гудели нам вслед, словно предостерегая: «Кровь брызгала нам под ноги, словно темный мед, и я чувствовал, как она течет между нами, моя кровь течет в нем. Я знал, что однажды эта кровь потечет по венам его сына, и так без конца. Не ходи в лес с другим. Не ешь диких ягод. Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму[16]. Не пей из колодцев. Прячься за мертвыми телами».
Мы не слушали голоса ульев и поскорее принесли маме нож. Она разрезала стропы и стала копать яму, прямо там — на выгоревшем поле. Мы помогали ей. Прежде чем опустить в нее чужака, она на мгновение прикоснулась ладонью к его груди и к потемневшему лбу. Она не искала жетон с именем, потому что уже все для себя решила: он тот, кто пропал без вести и теперь вернулся домой. Мы похоронили его там, где он приземлился, потому что на ферме не осталось мужских рук — переносить тело было некому. Живые мужчины исчезли, а мертвых было столько, что они падали с неба, как дождь. Остатки парашюта мама сложила и унесла домой, словно выстиранное белье.
На следующее утро произошедшее показалось Эриху сном: белоснежный купол, нож, взрезающий стропы… Но под ногтями была земля, руки болели от непривычного труда, а на крыльце стояла лопата, облепленная свежей землей.
Обгоревший остов самолета они нашли в лесу, и он напомнил Эриху трутня, изгнанного из улья в конце осени. Удивительно, как эта груда искореженного металла могла летать.
— Где пулеметы? — недоумевала мама. — Где бомбы?
— Это «Спитфайр», он только фотографировал, — откликнулся Эрих.
— Фотографировал? Нас? Ночью?
— Может, сбился с пути…
Мать и сын разглядывали обломки.
— Ладно. Главное, что он не поджег папины лиственницы.
В кабине Эрих нашел кусок шелка. Сначала он принял его за случайно оброненный носовой платок и даже подумал, что причиной крушения — и смерти — стал не вовремя разразившийся насморк. (Нет, смерть обычно выбирает другие пути: люминал в чай, игла в сердце.) Когда он поднял ткань, то увидел, что это не платок, а сильно опаленная карта Германии со всеми реками, каналами, железными и автомобильными дорогами. Линии расходились от Берлина, Познани, Вены, Данцига, как трещины от ударов на стекле. Эрих сжал ткань в кулаке и ничего не сказал маме. Лесная горлица пела: «Ты, ты, ты», а от одного из ульев к открытой двери дома тянулась черная полоса: пчелы переселялись в бронзовую голову, чтобы строить свои соты вокруг маминых бумажек с желаниями. Они гудели внутри пустого черепа, и казалось, что тот вот-вот заговорит и начнет спрашивать, где папа, что с ним, когда он вернется и сделает еще одного ребенка для Германии. А где теперь маме взять этого ребенка? У ручья под змеиным камнем? На склоне холма, насвистывая птичьи песенки? В озере, вычесывая улиток и водоросли из русалочьих кос? Или его принесет кукушка и подбросит в чужое гнездо?
Тетя Улла стояла на стуле в подвенечном платье и напевала «Наступит день, и чудо случится», пока мама подгибала шелковый подол. Никогда еще Эрих не видел ее такой счастливой.
— Невероятно, — повторяла она, разглаживая сияющую ткань. — Совсем как у Эмми Геринг.
Она нащупала в боковом шве крошечный карманчик, в который положат хлеб и соль, чтобы молодой семье никогда не знать голода.
— Не шевелись, — скомандовала мама.
— Герхард не знает про платье. Вот он удивится, когда получит фотографию.
— Нельзя рассказывать об этом в письме, — отрезала мама.
— Так я и не рассказывала, — пробормотала тетя Улла.
— Если кто-то…
— Как же мы объясним, откуда оно?
— Платье, фамильное платье. Мы его просто перешили для тебя.
— Хорошо, — кивнула тетя Улла. — Фамильное платье.
Через три недели пришла похоронка. Герхард пал в бою на востоке Франции.
— А как же свадьба? Платье? — спрашивала у всех тетя Улла.
Никто не осуждал ее за такие вопросы, потому что утрата была слишком велика. И пусть они с Герхардом никогда не встречались, было видно, что они любят друг друга. Да, она лишилась жениха, но почему должна лишаться свадьбы? Отсутствие Герхарда никого не смущало, так почему должна смутить его смерть? Спасибо фюреру — он разрешил немецким девушкам выходить замуж за мертвецов при условии, конечно, что у тех в жилах тоже текла немецкая кровь.
Эриху было жаль, что он никогда и не увидит дядю Герхарда, однако мама запретила ему грустить, ведь дядя отдал свою жизнь за Германию. Эрих представлял, как тот погиб: не сдавал позиции до последнего, а потом пал смертью храбрых, так и не опустив винтовки.
Мама и тетя Улла отправились в ратушу за день до церемонии: подмели каменные ступени, помыли окна, протерли длинный темный стол и убрали стены ароматными еловыми ветками. На следующее утро мама заплела тете Улле косы и аккуратно подколола их под фатой, достала бабушкины украшения с темными, почти черными гранатами, помогла застегнуть платье, которое качалось и вздымалось при каждом шаге, словно еще помнило полет.
— Ты начистил ботинки? — спросила мама Эриха, но ответа не дождалась — пора было выходить. Эрих запряг Ронью в телегу, и они тронулись. Правил он сам. Небо закрывали стальные облака, оштукатуренные стены ратуши расплывались в белесом тумане, и казалось, будто часовая башня висит в воздухе.
На ступенях ратуши какая-то женщина пыталась успокоить плачущего младенца, дав ему пососать свой палец вместо груди, — воспитательная мера, ведь нельзя же кормить ребенка по первому требованию.
Встречая их, распорядитель посетовал, что свадьбы теперь, увы, редки. Родители жениха, приехавшие из Дрездена, молча сидели в первом ряду и озирались по сторонам с потерянным видом. На длинном темном столе между горящими свечами стояла фотография их сына. Невеста и свидетели сели на приготовленные стулья, на месте жениха лежала стальная каска. Тетя Улла опустила на колени букет из искусственных лилий, перевязанных плющом, и тот потерялся в воздушных складках ее платья. Она хотела, чтобы на свадьбе звучала музыка, поэтому все встали и спели «Двое предстали пред Богом, чтоб слиться в одно». От еловых ветвей шел густой смолянистый запах, свечи, окружающие фотографию на столе, трепетали, словно крылышки огненных птиц, и гости, попавшие в этот импровизированный лес, пели для живой невесты в чудесном платье и для мертвого жениха, тело которого навечно осталось на западном фронте, но душа, несомненно, витала здесь. Никто не плакал. Герхард, чисто выбритый и аккуратно причесанный, внимательно смотрел на всех из жестяной рамы, украшенной свастиками; в стекле отражались лица гостей, так что вместо жениха невеста видела молчаливого свекра, увешанного медалями. Никто не плакал, потому что это не похороны. Никто не плакал, потому что слезы — удел побежденных, а Германия не сдается, и кто скажет, что это не так, сам подпишет себе приговор.
Алхимия
Кто с — своих не ел,
Кто в — целыми ночами
На ложе, — , не сидел —
Тот незнаком с —.
Они нас в — манят —
Заводят — в —,
И после —:
Нет на Земле — без —!
Октябрь 1944. Берлин
Фрау Мюллер: У нас вчера забрали изгородь. Просто вытащили, и все.
Фрау Миллер: Нашу забрали еще две недели назад. Из нее уже, наверное, наделали пуль и бомб.
Фрау Мюллер: Теперь кто попало может разгуливать по нашему двору. И по вашему тоже.
Фрау Миллер: Ну и пусть! Зато есть чем отбиваться от британской армии.
Фрау Мюллер: От английской Фрау Миллер: Да, от английской.
Фрау Мюллер: И колокола все переплавили. Как теперь следить за временем? Как бить тревогу? Как поминать мертвых? И отгонять молнии?
Фрау Миллер: Словно жар, небо рдеет; но не утро то алеет[17].
При первых же звуках сирены мы хватали чемоданы и противогазы и забивались в тесную дыру без окон с такими низкими потолками, что казалось, будто дом навалился сверху всем своим весом; мы спус