Эрих не понял, о чем она, и хотел спросить, но мама опять так же посмотрела на тетю Уллу, как тогда, когда умерла Анка.
Фраза, брошенная тетей, вертелась у Эриха в голове, преследовала его. Он записал ее, надеясь, что так станет понятнее, однако смысл все равно ускользал. Она не давалась, словно змея, намертво ухватившая собственный хвост. Были и другие подобные фразы: «секрет, который ни для кого не секрет», «жизнь, не стоящая того, чтобы жить». Чем дольше ты смотришь на них, тем меньше остается смысла. Все равно, что пытаться разгадать незнакомое слово. Или собственное имя.
В январе в деревню приехали военные и привезли противотанковый гранатомет. Женщины выстроились в очередь, чтобы осмотреть его и поучиться стрелять. Смотрите, какой он эффективный и удобный. Отдача совсем не чувствуется. Краткая разъяснительная беседа, торопливая демонстрация: плечо держите выше, цельтесь во врага, стреляйте. Хайнцу Куппелю тоже разрешили попробовать, потому что ему почти десять. Когда Эриху исполнится десять, он тоже вступит в Юнгфольк и будет палить из панцерфауста по врагам.
— Хочешь попробовать? — спросил Эриха солдат.
— Ему еще девять, — вмешалась мама.
— Давай, — подначивал Хайнц Куппель. — Ты что, трус? Знаешь, как поступают с трусами?
И он затянул воображаемую веревку у себя на шее.
В школе фрау Ингвер объявила, что война приближается, и зачитала отрывок:
«Нужно быть готовым к любым опасностям и на войне, и в мирное время. Выживет только тот, кто осведомлен, бдителен и способен действовать быстро. Если горит дом, начинается затопление, идет ядовитый газ, вспыхивает массовая паника, приближаются вражеские самолеты, надо действовать, а не искать подсказки в книге».
Дети сидят, сжавшись, на полу классной комнаты, будто пережидая бомбардировку. Фрау Ингвер дает сигнал, и все сжимаются еще больше — прямое попадание! — они открывают рот, чтобы выровнять давление, и крепко обхватывают себя руками, чтобы не разлететься на куски.
Они больше не отмечают передвижения германских войск на карте, да и карты уже нет. Порой Эрих смотрит на пустую стену и думает: «Где я? Что это за место?» К счастью, у него осталась шелковая карта из рухнувшего самолета. На ней он отыскал точку, где должна быть его деревня — между Дрезденом и Лейпцигом. Конечно, деревня не отмечена, но это к лучшему, ведь карта вражеская, шпионская. А если враг не знает про них, значит, и война обойдет стороной. При масштабе один к миллиону дом их, пожалуй, занимает меньше миллиметра, меньше травинки. (И все же из теней любого дома складывается другой дом, словно спрятанный в сгибе карты, — с другим мальчиком, с другой кошкой, с другим окном.)
Эрих сжимает карту в кулаке и шепчет: «Я нигде. Я никто».
— Что это у тебя? — спрашивает мама, и Эрих показывает ей карту, потому что на вопросы полагается отвечать. Правда, еще полагается молчать, но только если вопрос предосудительный или задает его неблагонадежный человек.
— Я нашел… — бормочет Эрих.
Ему ясно, что мама понимает, откуда эта карта, но упавшего летчика не полагается упоминать, ведь иначе он восстанет, как проклятье на черных крыльях. И кто знает, что он тогда потребует? Поэтому Эрих молчит, хотя чужак похоронен на их земле, совсем недалеко от дома — не дальше, чем работники в хлеву.
Февраль 1945. Берлин
Когда Хайлманны прибыли в Далем к тете Ханнелоре, чтобы поздравить ее с днем рождения, оказалось, что верхний этаж тетиного дома полностью разрушен. Сквозь дым, который теперь не рассеивался над Берлином, Зиглинда разглядела остатки фигур между окнами: каменные дети все так же тянулись к небу, только теперь у них не было ни пальцев, ни голов. Они держали воздух. Двое соседей, потерявших квартиры — фрау Хуммель и старик Фромм — переехали к тете.
— Я всегда рада компании, — говорит Ханнелора.
Однако стоит герру Фромму выйти из комнаты, шепотом добавляет:
— От него столько грязи…
Каждый день тетя выходит во двор и пилит каштаны и дубы, чтобы растопить печь. Конечно, это ужасный позор, но другого выхода нет. Или деревья, или мебель. Садитесь, говорит она Хайлманнам, садитесь, и рассказывайте, как дела. Она просит прощения, что сегодня нет любимого печенья Юргена, зато она нарезала хлеб брусочками и подала его на голубой фарфоровой тарелке. Ведь похоже, правда?
— Вот ветряная мельница, — говорит она и надкусывает один из кусочков. — Точно, на вкус совсем как мельница. Как считаешь?
Зиглинде не хочется притворяться, что обычный хлеб — пряное печенье. Все же видят — это хлеб, притом не самого лучшего качества. Как она мечтает о мягких теплых булочках, которые раньше они ели на завтрак! Каждую ночь ей снится еда: фрикадельки с каперсами, картофельные оладьи, десерт из ягод с ванильным соусом.
— У меня ветряная мельница, — заявляет Юрген, обкусывая по краям свой кусок. — Смотри, Зигги!
— А по мне, обычный хлеб, — говорит Зиглинда. — Я слышала, в него теперь добавляют опилки.
— Правда? — удивляется Юрген, рассматривая свой кусок.
— Конечно, нет, — вмешивается мама. — Зиглинда, извинись перед братом.
— Я просто говорю, что слышала.
— Нечего повторять слухи, — отрезает мама.
Конечно, она права: нечего повторять слухи. Но как не обращать на них внимание, когда вокруг все только и говорят о хлебе из опилок, хлебе из костей, мыле из жира, книгах из кожи?
Юрген кладет свой кусок обратно на голубую тарелку, что, конечно, дурной тон, однако мама не замечает — она осматривает комнату, хмурится и спрашивает:
— А где самовар?
— Я давно им не пользовалась, — отзывается тетя Ханнелора.
— Где же он? Где бамбуковая ширма и персидские ковры? Где материнский крест?
Теперь Зиглинда тоже замечает, что тетина квартира заметно опустела. В ней стало больше жильцов, но меньше вещей, что очень странно.
— Все равно они бы достались русским, — говорит тетя. — Те ничем не гнушаются: вырезают стекла из рам и кожу с диванов и отправляют домой.
— Ханна, — обрывает ее папа, — все же еще есть возможности.
Тетя смеется.
— Знаете ли вы, дети, что дантистам приходится вырывать зубы пациентам через нос?
— Ханнелора! Не надо, — предупреждает папа.
— Потому что никто не решается открывать рот.
Тетя достает из комода футляр, украшенный чеканкой, и вручает Зиглинде.
— Подарок тебе на день рождения. Заранее. До восемнадцати лет ждать слишком долго.
Внутри на небесно-голубом шелке лежат чугунные браслеты, напоминающие сплетение темных ветвей, разорванную в клочки ночь, изящные папины силуэты. Зиглинда надевает их.
— Смотрите, они мне как раз!
Она опускает руки, браслеты не сваливаются. Да, теперь она доросла до них.
— И это, — говорит тетя, снимая чугунное кольцо, заменяющее ей обручальное.
Оно еще хранит тепло тетиных рук. Зиглинда читает надпись «Я сдала золото за железо». Золото и чугун слиты воедино, и нет ни начала, ни конца.
— Это слишком, — пытается возразить мама.
Тетя стоит на своем.
— Ей уже впору. Только никому не показывай, а то Адольф отберет все и переплавит в пули.
Как можно говорить такое вслух?!. Но на этот раз папа молчит. Наверное, она просто устала, как и все остальные. Она не в себе. Ее подкосили изматывающие дежурства в пункте первой помощи.
Зиглинде разрешают пойти домой в браслетах, естественно, спрятав их под рукава. И страх ее покидает. Она идет мимо разрушенных зданий, мимо людей, откапывающих тела, мимо юношей из гитлерюгенда, откачивающих воду из подвалов, — и ничего не боится. Она сделана из железа, она неуязвима. Ей не знакомы ни страх, ни усталость. Она гордо стоит на своей земле, словно поднятый меч. Когда раздается сирена, она даже не вздрагивает.
— Быстрее, дети, — торопит папа.
Им приходится свернуть к зенитной башне рядом с зоопарком — до дома слишком далеко. Они вливаются в толпу, направляющуюся к бункеру. Идут спокойно и быстро, не толкаясь и не паникуя, несмотря на то, что людей слишком много, гораздо больше, чем способна вместить башня.
— Зигги, — спрашивает Юрген, — мы проиграли эту войну?
— Конечно, нет, — отвечает она. — Все еще есть возможности.
— Какие?
— Например, мороз. Зима очень холодная, может, русские замерзнут по дороге и не дойдут до Берлина.
— Вы что, читать разучились? — возмущается женщина, тыкая в папу зонтиком и показывая на объявление, висящее над входом: «Мужчины в возрасте от 16 до 70 обязаны нести службу. Запрещено находиться в бункере!» Откуда ей знать про папину особо важную работу? Да и не объяснишь, потому что нет времени, и вообще, это секрет.
Внутри нет места не то что присесть, но даже наклониться, чтобы завязать Курту шнурок. Зенитные орудия над нами гремят, разрывая небо. Что-то ужасное сотрясает стены и ломится в двери. Рассвирепевший зверь со вздыбленной шерстью и оскаленными зубами вырвался из степи и несется к нам. Наступил сезон волков, но мы в безопасности, за крепкими стенами толщиной в человеческий рост. Если уж они способны защитить алтарь Зевса, голову Нефертити и прочие бесценные сокровища, то и нам ничего не грозит. Мы в безопасности, в полной безопасности, и пусть нам приходится стоять неподвижно и мочиться прямо себе под ноги — нам нечего бояться. Мы сделаны из железа. Есть знаки, подсказывающие, что делать, есть установленные процедуры, предупреждения и правила, есть стрелки, светящиеся в темноте, как в папиных часах. Кстати, который час? Сколько прошло времени?
На следующий день к Зиглинде приходит Эдда Кнопф и говорит, что Юлия погибла при воздушной атаке, когда шла к своей бабушке.
— Как она умерла? — уточняет Зиглинда.
— Я же сказала, при воздушной атаке.
— Ясно, — кивает Зиглинда, но ей хочется подробностей. Прямое попадание, осколок, отлетевший камень или гильза зенитного орудия? Юлия задох-нулась? Истекла кровью? Ей разорвало легкие? Оторвало голову? Высушило жаром до состояния мумии? Разнесло на клочки? Расплющило, как болотного мальчика? Эдда говорит, что похорон не будет, потому что не из чего сделать гроб: нет ни дерева, ни картона.