Проводив подругу, Зиглинда достает жестянку с Фридрихом Великим, вытряхивает бумажки и раскладывает их на столе, шепотом читая слова: «милосердие», «любовь», «обещаю», «сдаюсь». Юрген с Куртом бегают друг за другом по квартире, представляя, что стреляют из воображаемых ружей, бросают воображаемые гранаты и умирают. Понарошку.
— Тише, мальчики, — просит мама: у нее расшатаны нервы, ей нужны покой и тишина.
Она лежит в постели и просит Зиглинду принести гроссбух. Сначала долго листает его, разглаживает страницы, заполненные аккуратными столбиками цифр — все подсчитано, все учтено, — а потом заносит подаренные тетей Ханнелорой чугунные браслеты и кольцо. Расчерчивает ровные графы, указывает дату и описание. И застывает, хмурясь.
— Пара браслетов в футляре — это одна позиция или две?
Она не может решить. Ищет глазами браслеты, чтобы уладить проблему раз и навсегда. За окном на карнизе сидит ворона.
— Интересно, Зигги, в вороне много мяса? Я слышала, некоторые ловят их и едят. Вороний шницель. Вороний рулет.
— Думаю, это просто слухи, мама.
Зиглинда не снимала браслеты с тех пор, как надела их у тети, даже спала в них. И сейчас она ощущает их под джемпером и не хочет расстаться с ними ни на секунду, но раздражать маму не стоит, поэтому она закатывает рукава.
— Некоторые разводят на балконе кроликов, — продолжает мама. — Для еды. Почему бы не попробовать ворон?
Мама берет Зиглинду за руки и изучает браслеты, потом снимает их и рассматривает на свет.
— Торпеда попала в наш круизный лайнер, Зигги. Он перевозил беженцев. Все погибли.
Мама качает головой.
— Думаю, надо записать их, как две отдельных позиции. Ты еще мала носить такие украшения, я уберу их пока.
Мама запирает браслеты в футляр, а футляр — в туалетный столик. Фарфоровая рука, стоящая сверху на вязанной салфетке, дрожит, но не падает — к счастью, потому что папа сказал, что больше не сможет ее склеить. И что тогда? Зиглинда помнит страшную историю про даму, которую затянуло внутрь столика. Она поверила тогда папе, хотя в ящичках не поместился бы даже ребенок. Она верила в папину выдумку, несмотря на факты, свидетельствующие об обратном. И даже когда она уже перестала верить, то притворялась, что верит все равно.
— И кольцо, — говорит мама, протягивая руку.
Почему Зиглинда должна отдавать украшения? Это нечестно! Ведь тетя Ханнелора подарила их ей, чтобы она носила их прямо сейчас. Пока еще есть такая возможность.
— Фрау Метцгер не снимает свои украшения, даже когда спускается в подвал, — защищается Зиглинда. — Я буду очень аккуратна.
— А если фрау Метцгер завалит обломками вместе со всеми украшениями? И тело не найдут? Нет, слишком рискованно.
Зиглинда молчит — с мамой нельзя спорить. Говорят, фюрер приготовил специальный газ для немцев, чтобы безболезненно усыпить весь народ, если дикие азиатские орды ворвутся в страну. Впрочем, об этом тоже не стоит рассказывать маме.
Мама отпирает шкатулку с драгоценностями — кстати, почему ключ в замке? — и вынимает брошь, украшенную папиными молочными зубами, чтобы освободить место для кольца.
— Можно посмотреть? — просит Зиглинда, и мама передает ей брошь.
Зубы кажутся неправдоподобно маленькими.
— Почему ты не носишь ее, мама?
— Не модно.
— Разреши мне походить. Хотя бы сегодня.
На запястьях Зиглинды еще видны следы от браслетов, будто она испачкалась соком ежевики, но и те быстро исчезают.
— Только сегодня, — соглашается мама и прикалывает брошь к воротничку дочери.
Папа, вернувшись с работы, ни слова не говорит про брошку. Непонятно, заметил ли он ее вообще. Раньше он всегда шутил, что его младенческие зубы кусают дочь за косичку. В этот раз он молчит. Зиглинда догадывается, что у папы устают глаза от работы.
— Папа, какие еще есть возможности?
— Что? — переспрашивает он.
— Ты сказал тете Ханнелоре, что еще есть возможности. Какие?
Папа не отвечает, но Зиглинде ясно, что он все знает, просто не имеет права сказать.
Ответ сам находит Зиглинду, словно по волшебству. Вечером, убираясь на кухне, она замечает листовку на полочке для писем, и, еще прежде чем достать ее, понимает, что там написано про возможности.
— Юрген! — зовет она. — Иди сюда!
Существуют две возможности…
Мы — немцы!
И у нас есть только две возможности:
или мы настоящие немцы, или ненастоящие.
Если мы настоящие немцы, значит, все порядке; если мы ненастоящие немцы,
то у нас есть две возможности:
или мы верим в победу, или не верим.
Если мы верим в победу, значит, все в порядке; если мы не верим,
то у нас есть две возможности:
или мы берем веревку и живо вешаемся, или не вешаемся.
Если мы берем веревку и живо вешаемся, значит, все в порядке; если мы не вешаемся,
то у нас есть две возможности:
или мы прекращаем бороться, или не прекращаем.
Если мы не прекращаем бороться, значит, все в порядке; если мы прекращаем,
то у нас все еще есть две возможности:
или красная метла, следующая за англо-американскими войсками, сметет нас с лица земли, или Сталин загонит нас на каторгу в ледяную сибирскую пустыню.
Если нас сразу сотрут с лица земли, это по сравнению с каторгой не так уж плохо; если погонят в Сибирь или еще куда-то,
то у нас есть две возможности:
или сдохнуть по дороге, или выжить.
Быстрая смерть в таком положении — уже удача; если же она не придет,
то остаются две последние возможности:
или работать на варваров до конца своих дней, без надежды увидеть семью и Родину, или, как только представится возможность, пытаться бежать и получить выстрел в спину.
Поскольку в обоих случаях конец — могила, то больше никаких возможностей нет.
Значит,
нет двух возможностей.
Есть только одна!
Мы обязаны выиграть войну, и мы можем это сделать! Весь германский народ, и мужчины, и женщины, должен собрать свое мужество и доказать готовность следовать приказам и бороться.
Во имя нашего будущего и будущего наших детей! Иначе все мы канем в большевистский хаос![22]
— Что это? — спрашивает Юрген.
— Ничего, — отвечает Зиглинда.
Она идет в гостиную и бросает листовку в печь. Из головы не выходят слова, спрятанные в жестяной коробке: «поражение», «милосердие», «скорбь», «Версаль», «прости» — крошечные обрывки, неправдоподобно маленькие, словно выпавшие молочные зубы. Из закушенной губы сочится кровь.
Вечером Зиглинда спускается в подвал, который служит им убежищем. Только стены там ненастоящие, они наскоро сложены из кирпичей, не скрепленных раствором, так что, если бомба попадет в дом, если завалит вход и пожар высосет весь воздух, можно будет легко попасть к соседям. А если и там будет не лучше, можно пройти еще дальше, и еще. У всех домов на их улице такие подвалы, во всем городе: фальшивые стены, обманные выходы. (Всегда есть запасной выход — веревка, револьвер, ампула с ядом.)
Зиглинда прислушивается — все спокойно. Она разбирает стену и пробирается в соседний подвал. Рассматривает оставленные там детские книги и настольные игры, ведро за занавеской и тикающие часы. Потом ложится на одну из раскладушек и закрывает глаза. Она представляет, что у нее другая семья, другая жизнь. Мама играет на пианино и покупает ей небесно-голубые ленточки для волос. Папа служит в Вартеланде, помогает переселенцам и получает медали за милосердие. Курт — ее младшая сестренка, а Юрген — собака. Юлия жива и готовит Зиглинду стать вожаком, потому что заметила, насколько хорошо та знает песни, правила и историю Германии и насколько преданно любит фюрера. Я лежу рядом с ней на узкой кровати. У меня есть мама и папа, я топаю по заледеневшим лужам, строю замки из песка, помогаю собирать урожай и меняю стеклянные шарики на осколки, а потом обратно. Я хожу на собрания и пою песни. Прыгаю через костер и получаю нож. Так мы вместе и пойдем, она и я, будем проходить сквозь стены и менять имена, пока не найдем выход.
Март 1945. Близ Лейпцига
— Я хочу взять приемного ребенка, — сказала тетя Улла.
— Да, хорошо, — кивнула мама. — Сейчас много сирот.
— Ты поможешь мне написать письмо? Заполнить бланки?
— Конечно. Мальчика или девочку? Можно выбрать.
— Мальчика. Я назову его Герхард.
— Да! — Мама хлопнула в ладоши. — Это то, что надо!
— А как же родная мама? — удивляется Эрих. — Разве она отдаст ребенка?
Тетя Улла потрепала его по голове.
— Они умерли, их родные мамочки. А сиротки попали в детский дом.
Ночью Эрих не мог уснуть. Он закрывал глаза и видел, как кошка Анка бегает по смутно знакомым комнатам и играет упавшими листьями в размытом саду. Мама держит его за запястья и кружит, кружит, но лица ее не разглядеть, потому что солнце слепит глаза. И голоса ее не слышно за гудением пчел: «Я замешу свой хлеб на крови ваших детей. Но кто же тогда я? Я не он». Женщина в коричневом костюме предлагает ему кусок хлеба, берет за руку и уводит. Тени птиц скользят по стенам, по кровати, по его лицу.
Правду ему рассказал Хайнц Куппель, когда они вдвоем убирались на школьном чердаке. Надо было вымести остатки прошлогодних лечебных трав, чтобы подготовить место для нового урожая. Март стоял прохладный, но воздух под крышей прогрелся и звенел от их голосов. Хайнц сказал, что теперь незачем собирать травы, ведь американцы уже пере-шли Рейн, а русские — Одер. И вообще, не понятно, зачем фрау Ингвер заставляет их это делать. Разве только чтобы занять их чем-то. А потом он съел лист наперстянки — не знаю, может, соврал — и сказал, что ему ничего не будет, смерть его не берет. Еще он сказал, что в городских аптеках раздают цианид всем желающим. А потом заявил, что Эрих — совсем не Эрих, и его папа с мамой — не родные.