Зиглинда направляет луч фонаря на занавес и складывает из ладоней лису и медведя, однако зыбкие тени трепещут на складках ткани и расплываются.
— Надо экономить батарейки, — замечает Эрих.
— За кулисами есть еще. Я спрятала их в мешок с чечевицей. Не люблю темноту, — откликается Зиглинда, но все же выключает фонарь.
Она долго крутится, старясь улечься поудобней, и вздыхает. Где-то вдалеке бьют часы. Эрих считает удары и понимает, что Зиглинда делает то же самое. Одиннадцать. До рассвета еще целая вечность.
— У тебя есть братья или сестры? — спрашивает она.
— Нет. Мои родители не могут иметь детей.
— А как же ты?
— Меня усыновили из приюта в Вартеланде.
— Ты поляк? Скажи что-нибудь по-польски.
— Я немец.
— Что стало с твоими родителями?
— Я потерял их. Мама на ферме, папа где-то в России. Они исчезли.
— Нет, что стало с твоими настоящими родителями?
— Не знаю. Наверное, умерли.
— Ты знаешь, как их звали?
— Нет.
Голос Зиглинды становится дремотным.
— Ты знаешь свое имя?
— Естественно. Эрих Кренинг.
— Нет, настоящее имя, — говорит она сквозь зевоту. — То, которое дали при рождении.
— Не знаю. Я не знаю никаких других имен.
Эрих смотрит в темноту, туда, где висят невидимые декорации. Река, сугробы, комната в зеркале. Кто его зовет? И как? Да, у него было другое имя. Оно кружит над ним, задевая крыльями, но в руки не дается.
— У тебя большая семья? — меняет он тему.
Зиглинда отвечает не сразу.
— Я самая старшая. У меня два брата: Юргену десять, Курту пять. Юрген похож на меня, только у него кудрявые волосы, а Курт — вылитый папа, как говорит тетя Ханнелора.
— Они в эвакуации?
— Нет.
Зиглинда замолкает, Эрих не может понять, спит она или нет.
— Ты тоже потеряла семью? — шепчет он.
Вместо ответа она просит рассказать какую-нибудь историю.
Эрих закрывает глаза и вспоминает бабушку, ее мягкие колени, морщинистые руки, тихий голос.
— Давным-давно где-то в Саксонии стоял замок. Вернее, крепость. В ней была щель, чтобы лить на врагов кипящее масло, лестница с опасными ступенями и бойницы, чтобы отстреливаться. Однако секрет неприступности был скрыт в ее стенах.
— Секретный ход?
— Нет. Тогда люди верили, что надо замуровать в основании живого ребенка, чтобы навсегда защитить себя. Одна женщина согласилась продать сына. Когда начали возводить стены, было слышно, как он кричал: «Мама, я все равно тебя вижу».
— Все это слышали?
— Да. А когда стену закончили, слышали: «Я уже не вижу тебя, мама!» Женщина сошла с ума и бросилась со скалы, но, говорят, душа ее так и не успокоилась. Она превратилась в призрака и ищет своего сына.
— Не очень-то секретный секрет, — замечает Зиглиндида. — Крепость еще стоит?
— Вряд ли.
— Хм.
Посреди ночи они просыпаются от шума. Эрих не может понять, где он и что с ним. Темнота вокруг непроглядная. Шум приближается, как пчелиный рой. Эриху кажется, будто это Луиза зовет его деревянными губами по имени и манит с собой в лес, где растут дикие ягоды. На самом деле это не Луиза, не дедушкина первая любовь, это девочка из Берлина, которая спасла ему жизнь.
— Здесь не опасно? — спрашивает он.
— Как везде, — откликается она. — Я всегда вставляю в дверь швабру.
Эрих имел в виду другую опасность, но гула самолетов не слышно, как и разрывов бомб. Шум похож на перешептывание камешков на дне быстрой реки, на звон стеклянных шариков, на треск зернышек в детской погремушке, на жужжание пчел в ульях.
Когда Эрих просыпается снова, Зиглинда уже стелет постель.
— Сколько времени? — спрашивает он.
— Не знаю, наверное, рано. Стрельбы еще не слышно.
Зиглинда засовывает книгу под матрас и стаскивает с Эриха одеяло.
— Вставай! Будем завтракать, а потом я пойду искать туфли. Мои совсем износились.
В гримерной она разламывает последний кусок хлеба пополам и сдабривает сверху квашеной капустой, вернее, соком, который от нее остался; так хотя бы сухари немного размокают и легче жуются. Дети допивают молоко и принимаются исследовать шкафы и полки, перебирают программки, парики, зонтики, ноты, баночки с гримом.
— Что скажешь? — спрашивает Эрих, показывая пару черных лаковых туфель на каблуке.
— Отлично! Совсем как у тети Ханнелоры. Подойдут на вырост.
Зиглинда находит ножницы, отрезает клок от парика и засовывает в носки туфель, потом еще и еще, пока нога не перестает болтаться.
Эрих сидит за длинным столом перед рядом зеркал и вырезает из программки круг.
— Это что? — интересуется Зиглинда.
— Увидишь.
Он достает из кармана карандаш и рисует с одной стороны пару крыльев, а с другой — тело пчелы. Потом протыкает иглой два отверстия по краям, сквозь которые пропускает нитку.
— Смотри!
Он растягивает нить между большим и указательным пальцами и начинает то скручивать ее, то раскручивать. Картинка вращается, и получается целая пчела: крылья соединяются с телом.
— Чудо! — восклицает Зиглинда, хлопая в ла-доши.
Эрих рисует другие картинки: лошадь без седока и всадник, зависший в воздухе, пустая клетка и птица, аквариум и рыба, жук и банка. За окнами начинается стрельба, но дети будто не слышат, увлеченные игрой. Вырезают и рисуют, забыв про голод и опасность.
— Стой! У меня идея! — вскрикивает Зиглинда.
Она вырезает кружок и с одной стороны пишет ЭР, а с другой — ИХ, раскручивает, и два слога сливаются в одно. Эр и Их, он и я. Мы кружимся, кружимся и на мгновение соединяемся.
Через неделю или около того — не знаю точно — я поднимаюсь вслед за ними по лестнице, устланной ковром, к двустворчатой двери и дальше на улицу. Мы слышим стрельбу и разрывы снарядов всего в нескольких кварталах от нас. Крадемся вдоль стен, как тени, пока не доходим до длинной очереди, состоящей из одних женщин. Зиглинда говорит, что здесь можно достать еду. Мы встаем в конец очереди, начала которой не видно, и отводим глаза от баррикады, сложенной на углу из посиневших тел. Мы смотрим строго перед собой. На зубах скрипит песок, неба не видно.
— Он уплыл в Аргентину на подводной лодке, — говорит женщина, стоящая перед ними.
— Нет, он в Баварии, в альпийской крепости, — утверждает другая.
— А я слышала, что он на пути к Южному полюсу, — заявляет третья.
— А я слышала, что в Испании.
Когда очередь накрывает осколками, мы бежим в выгоревший трамвай. Пятеро или шестеро остаются лежать, может, семеро — мы не смотрим на них, а возвращаемся на свои места.
Подходят мальчики из гитлерюгенда и вручают листовки: «Берлинцы! Не сдавайтесь! Армия Венка уже выдвинулась к вам на помощь. Еще несколько дней, и Берлин будет освобожден». Но мы-то знаем, что никакой армии нет, как нет мяса, школьных уроков, воды, новостей, могущества, молока, дома, надежды, неба и солнца. Американцы не остановят русских и не придут к нам на помощь. Нет никакого секретного оружия. Армия призраков не спасет нас. Эти мальчики не спасут нас. Траншеи, баррикады, панцерфаусты — ничто уже нас не спасет.
— Нам, похоже, ничего не достанется, — сетует соседка по очереди, поглядывая на часы, потом оборачивается и осматривает Зиглинду с головы до ног. — Сколько тебе лет? — интересуется она.
— Двенадцать.
— Вымажись пеплом, повяжи платок, нарисуй язвы на теле, говори, что больна.
Когда подходит ее очередь, раздающий требует продуктовую карточку.
— Потерялась при обстреле, — пожимает плечами наша соседка.
— Без карточек не выдаем.
— Я все потеряла. У меня ничего не осталось.
— Ничем не могу помочь.
— Правильно! — кричат из конца очереди. — Надо держать карточку при себе.
— У меня нет карточки, — шепчет Эрих.
— И у меня, — отзывается Зиглинда.
Мы лежим на сцене в темном театре. День уже или еще ночь? Сколько мы спали? Сколько нам еще осталось? Слышите: танки разбивают наши шаткие баррикады, снаряды взрывают небо. Грандиозная вальпургиева ночь! Вот-вот мир развалится на части и погребет нас под обломками. Замки, ущелья, реки вдруг падут и смешаются: бальная зала окажется на базарной площади, снег — среди зеркал. Мы раздвигаем занавес и видим ряды кресел в полутьме. Выводите фокусника, силача, чародея! Выводите танцующего медведя!
Эрих светит фонарем на стену.
— Этой трещины раньше не было?
— Не знаю, может, и была, — откликается Зиглинда, запихивая книгу под матрас.
— Нет, не было.
— Театр крепкий, — успокаивает его Зиглинда, присаживаясь рядом на краешке сцены. — А ты знаешь, что если зажать яйцо с концов большим и указательным пальцами, то, как бы ни давил, скорлупа не треснет?
— Не может быть.
— И все же, — пожимает плечами Зиглинда. — Папа показывал мне, когда у нас еще водились яйца. Обычная физика.
— Что такое физика?
— Законы, по которым существует мир.
— Наши куры должны откладывать по шестьдесят пять яиц в год. Каждая. Это закон.
— А если меньше?
— Наверное, будут наказаны.
— Попадут в лагерь?
— Возможно.
— Здесь безопасно, — заявляет Зиглинда.
— Да, безопасно, — соглашается Эрих. — А ты когда-нибудь видела его? Фюрера?
— Нет.
— Он однажды приезжал в Лейпциг на парад. Я видел, как он проезжал мимо в черном «Мерседесе». По-моему, совсем не похож на портрет на марках.
— Может, двойник?
— Двойник?
— Ну да. Как бы еще он всюду успевал?
Эрих поворачивается к Зиглинде, однако видит только ее смутное очертание рядом.
— Выходит, я видел не его?
— Не знаю. Может, и не его.
Свет, просачивающийся снаружи, выхватывает из темноты золотых сфинксов. Они навострили уши и прижали крылья к бокам, словно готовясь к полету.
— Сколько у фюрера двойников?
Снаружи раздается громкий взрыв — с потолка осыпается штукатурка, сцена ходит ходуном. Берегитесь! Еще взрыв — ближе. Зиглинда переводит дыхание.