От этого бары Бозмена, штат Монтана, стали занимательнее, и к тому же в такую погоду мне очень трудно перемещаться, потому что в Сан-Франциско я как-то умудрился сломать ногу.
В сущности, я ненавижу выслушивать чужие сны. Истории про сломанные ноги — в той же категории, но людям почему-то хочется, чтоб из сломанной ноги вышел драматичный рассказ, и они не отстанут, пока его не получат.
— Как же это вы ногу-то сломали? — с упоением спрашивают они. Или притворяются равнодушными: — Ногу сломал, а?
Конечно, ага, еще как сломал.
Но им мало.
Им требуются драматические детали, а никаких драматических деталей и нету. Все истории сломанных ног — это как ты оказался в неправильном месте в правильное время, а потом кальций сделал «кряк».
Я историй про сломанные ноги слышал сотни. Первый раз я сломал ногу, споткнувшись о корень и упав с четырехфутового пригорка, — вот именно, четырехфутового, — и в Сан-Франциско все жаждали узнать, как же это я ногу сломал. Я до смерти утомился всем рассказывать, что споткнулся о корень и упал с высоты четырех футов. На меня все так смотрели, будто я вру, будто я им сказки рассказываю, — что я и сделал однажды в такси.
— Ногу сломал? — спросил шофер, наблюдая, как я карабкаюсь в такси с парой костылей и загипсованной ногой. Очевидные такие подсказки.
— Похоже на то, — отвечал я, не углубляясь в детали, а затем сообщил водителю, куда мне надо попасть — крайне четкое, телеграфное указание. Я надеялся, это собьет его со следа.
Я понял, что ошибся, когда он спросил, куда мне ехать. Я повторил свою телеграмму о пункте назначения и стал ждать того вопроса.
— Ногу сломал? — повторил он, уже взяв нужный курс. — Как же ты ногу-то сломал?
— Дракон, — ответил я.
— Что? — Он вдруг ужасно смутился и чуть не впечатался в зад другому такси. Не исключено, что на заднем сиденье того такси тоже сидел пассажир со сломанной ногой и в том же тягомотном ритуале повторял ту же тягомотную историю, которую излагал уже по крайней мере сотню раз:
— Я сломал ногу, сойдя с одного тротуара.
— С тротуара?
— С одного тротуара.
— Как это? — недоверчиво спрашивал шофер такси впереди, хотя его недоверчивости до недоверчивости моего шофера — как до неба.
— Просто сошел с одного тротуара и сломал, — сказал пассажир впереди, нервно оглядываясь, потому что мы в него чуть не впечатались, когда я ответил своему шоферу: «Дракон». — То такси очень близко, — сказал пассажир, опасаясь, как бы мы вторую ногу ему не сломали.
— Да что это с ним такое? — сказал другой таксист, давя на гудок и оглядываясь на нас, прежде чем изучить банальную и ужасно тягомотную историю своего пассажира, тоже сломавшего ногу.
— Дракон, — повторил я.
— Вы сказали — дракон? — переспросил мой таксист.
— Да, дракон, — ответил я.
— Дракон — то есть дракон?
— Дракон — да, дракон, — ответил я, едва сдержав улыбку.
Теперь мяч на его поле. Интересно, как он поступит. Я уже перешел грань, за которой не стану в миллиардный раз сообщать незнакомому человеку, что споткнулся о корень, упал с четырехфутового пригорка и сломал ногу.
— Вы же знаете, кто такие драконы? — спросил я таксиста.
В нашем такси наступила тишина — шофер вилял в вечернем часпиковом движении Сан-Франциско. Трехквартальная пауза. Я поглядел в окно, потом в затылок шоферу, потом в зеркальце заднего вида, где шофер весьма старательно избегал смотреть мне в глаза.
А потом он прервал молчание, чтобы сказать все, что собирался сказать до конца нашей поездки.
— Да, я знаю, кто такие драконы, — почти прошептал он.
В общем, я тут мучительно пытаюсь сказать, что истории про сломанные ноги мучительны — очень. Но это все же не проясняет невысказанный вопрос, на который я отвечаю вздохом ахххххххххх. По-моему, читатель, это обозначает вздох.
— …Но как же это вы ногу-то сломали в Сан-Франциско?..
Автор: Споткнулся о весьма хитроумный предмет меблировки гостиничного номера.
Читатель: Серьезный перелом?
Автор: Только о нем и думаю.
Читатель: А теперь как?
Автор: Ничего, уже встал на ноги.
Читатель: Вы еще в гипсе?
Автор: Нет, мне вообще гипс не накладывали.
Читатель: Как это? Без гипса? Вы, кажется, сказали, что сломали ногу?
Автор: Да, в двух местах.
Читатель: А почему вам гипс не накладывали? Что это за перелом такой? Вам вставляли штифт?
Автор: Нет, кости совсем не сместились, и врач сказал, если я буду очень-очень осторожен, гипс не понадобится, но мне нужно быть очень-очень осторожным, и я был очень-очень осторожен, а теперь ничего, уже встал на ноги.
Читатель: У меня еще один вопрос.
Автор: Разумеется, только пусть это будет вопрос, на который можно ответить словом «дракон».
Читатель: Пожалуй, не так уж этот вопрос и важен.
Автор: Уверены?
Читатель: Абсолютно.
А теперь я вернусь к остатку этой книги, чья основная тема — несчастливая женщина. Вообще-то я пишу о довольно серьезных вещах, просто окольно включаю многообразие времен и человеческих событий, от которых ни одной трагедии не укрыться.
Говоря тупо, жизнь продолжается.
Быть может, сочиняя «Ифигению в Авлиде», однажды утром Еврипид проснулся с похмельем. Возможно, забавные, обидные, беспричиннейшие вещи приключались с Еврипидом, пока Ифигения странствовала до самого своего жертвоприношения, дабы поднялся попутный ветер, провел греческий флот в Трою, где Улисс подхватит его на весь путь, на многие годы до возвращения на Итаку, на дружескую встречу с женихами Пенелопы.
Интересно, ткала ли она когда-нибудь после.
22 июня 1982 года продолжается…
Как бы то ни было, несчастливая женщина по-прежнему мертва через повешение в странном доме в Беркли, где я недолго жил зимой. По сравнению с этой задней верандой в Монтане, где горы вокруг и надвигается издали гроза, ворчит подступающим громом и далекими молниями, тот дом — будто сон, но смерть женщины — не менее реальна.
Жизнь стала невыносима, и женщина повесилась.
После ста дней тишины, что накрыла блокнот, в котором я пишу, хватило всего нескольких часов — и я почувствовал, будто и не уезжал никуда.
Должно быть, я и так всегда был здесь. Может, если куда-то возвращаешься, значит, на самом деле оттуда и не уезжал, ибо в ожидании возвращения часть тебя по-прежнему там. Если же нет, значит, это совсем новенькое место, не виденное раньше, о нем и вспомнить нечего.
И я все еще вспоминаю несчастливую женщину и что это значит для всех нас, а гром и молния заранее смакуют монтанские небеса, где пройдет их представление стихийной драмы.
Гроза приближается — или удирает на запад?
Интересно, когда она будет здесь — и явится ли вообще?
Налетает ветер, шебуршит страницами блокнота, сделанного в Японии, купленного в Сан-Франциско, очутившегося здесь, в Монтане, хранящего эти слова и приговоренного закончить свои дни здесь, в Монтане.
…надеюсь.
Купив его, чтобы написать о несчастливой женщине, я собирался закончить странствие, когда закончится блокнот. В блокноте 160 страниц. Сначала я по вечерам считал, сколько слов на каждой странице. На первой было 119 слов, на второй 193, потом 192, 168, 188, 158, 208, 167, 174, 134, 150, 142, 191, 196 гроза начинается по-настоящему. Налетел сильный, очень сильный ветер. Сотрясаются тополиные ветки, листья больше не шуршат, и вот — будто призрачные львы заревели. Прилив ветра погладил густую зеленую траву. Только что громадной стрелой сверкнула молния, а за ней загрохотал гром. А вот еще одна молниеносная стрела, а грома пока нет, а вот и гром. Они танцуют друг с другом. В воздухе озноб. Несколько секунд темно, вдруг на мгновение выглянуло солнце 164, 167, 194, 159, 135, 233, 166, 78, а потом я перестал считать слова, даже не морочась дописывать страницу.
На меня всю дорогу накатывает порой некий интерес к счету. Не знаю почему. Это непредвиденно возникает, а потом счет улетучивается. Часто я его отбытия даже не замечаю.
Видимо, на первых страницах этой книги я считал слова, потому что хотел чувства непрерывности, ощущения, будто я по правде что-то делаю, хотя точно не знаю, отчего подсчет слов на бумажке эту задачу решал, ведь я по правде что-то делал.
В общем, я перестал их считать 1 февраля 1982 года на странице 22, и всего получалось 1885 слов. Надеюсь, сумма верна. Считать я умею, но не умею складывать, что само по себе довольно любопытно.
А что гроза?
Не переживайте — я к ней вернусь.
Позвольте только закруглить эту незначительную цифровую тему, которая сама собой проклюнулась и теперь желает завершиться. Гроза сейчас все равно особо ничем не занята. У нее антракт.
Эта грозовая передышка сбила меня с мысли про подсчеты, или они сами закруглились когда пожелали, или я, помимо прочего, пытаюсь сказать, что… Интересно, сколько лет было женщине, которая повесилась. Может, вот к чему я кружным путем, почти украдкой пробирался.
Думаю, лет сорок с хвостом, но точного возраста не знаю и, может, не узнаю никогда. Наверное, это в конечном итоге особо и не важно. Она же совсем мертвая.
22 июня 1982 года закончилось.
Я только что опять вышел на улицу и снова пишу после трех дней отсутствия на этих страницах, и я слышал далекое ворчание новой грозы.
Прошло три дня.
Сегодня 25 июня, и я там же, откуда начал: сижу на веранде, и надвигается новая гроза.
В прошлый раз она особо ничего не добилась. Умеренно погромыхала, наобещала с три короба, но тут, на ранчо, в настоящую грозу так и не превратилась. Держалась поодаль, а затем угасла в забвении, ушла на пенсию с остальными грозами.
Представляете, может, есть такое место, вроде дома престарелых, только вместо людей там по вестибюлю туда-сюда бродят грозы, жалуются на еду: «У меня до сих пор великолепные зубы. Чего это мне кашу на ужин дают?» — или молча лежат в постели, смотрят в потолок, пока не явится нянечка, не перевернет дряхлую грозу, чтобы пролежней не заработала.