и остановился посреди комнаты.
‒ Ну, что ты думаешь? ‒ начал я, не дождавшись, чтоб он заговорил.
‒ Я виноват перед нею, ‒ произнес Фустов глухо. ‒ Я поступил... необдуманно, непростительно, дико. Я поверил этому... Виктору.
‒ Как! ‒ воскликнул я, ‒ тому самому Виктору, которого ты так презираешь? Да что он мог сказать тебе?
Фустов скрестил руки и стал ко мне боком. Ему было совестно, я это видел.
‒ Ты помнишь, ‒ промолвил он не без некоторого усилия, ‒ этот... Виктор упомянул о... о пенсии. Это несчастное слово засело во мне. Оно всему причиной. Я стал его расспрашивать... Ну, и он...
‒ Что же он?
‒ Он сказал мне, что тот старик... как бишь его?.. Коптевской, назначил эту пенсию Сусанне, потому что... оттого... ну, словом, в виде вознаграждения.
Я всплеснул руками.
‒ И ты поверил? Фустов наклонил голову.
‒ Да! Я поверил... Он также сказал, что и с молодым... Словом, мой поступок не имеет оправданья.
‒ И ты удалился, чтобы все перервать?
‒ Да; это лучшее средство... в таких случаях. Я поступил дико, дико, ‒ подхватил он.
Мы оба помолчали. Каждый из нас чувствовал, что другому было стыдно; но мне было легче: я стыдился не за себя.
XX
‒ Я бы теперь этому Виктору все кости переломал, ‒ продолжал Фустов, стиснув зубы, ‒ если бы сам не сознавал себя виноватым. Я теперь понимаю, почему вся эта штука подведена было: с замужеством Сусанны они лишались ее пенсии... Подлецы!
Я взял его за руку.
‒ Александр, ‒ спросил я, ‒ ты был у ней?
‒ Нет; я прямо с дороги к тебе. Я пойду завтра... завтра рано. Этого нельзя так оставить. Ни за что!
‒ Да ты... любишь ее, Александр? Фустов как будто обиделся.
‒ Конечно, я ее люблю. Я очень к ней привязан.
‒ Она прекрасная, честная девушка! ‒ воскликнул я. Фустов нетерпеливо топнул ногою.
‒ Да что ты воображаешь? Я готов был жениться на ней, ‒ она же крещеная, ‒ я и теперь готов на ней жениться, я уже думал об этом, хотя она старше меня.
В это мгновенье мне вдруг показалось, что на окне сидит, склонившись на руки, бледная женская фигура. Свечи нагорели: в комнате было темно. Я вздрогнул, вгляделся пристальнее, и ничего, конечно, не увидал на подоконнике, но какое-то странное чувство, смешение ужаса, тоски, сожаления, охватило меня.
‒ Александр! ‒ начал я с внезапным увлечением, ‒ прошу тебя, умоляю тебя, ступай сейчас к Ратчам, не откладывай до завтра! Мне внутренний голос говорит, что тебе непременно должно сегодня же увидаться с Сусанной!
Фустов пожал плечами.
‒ Что ты это, помилуй! Теперь одиннадцатый час, у них, вероятно, все уже спят в доме.
‒ Все равно... Ступай, ради бога! У меня есть предчувствие... Пожалуйста, послушайся меня! Ступай сейчас, возьми извозчика...
‒ Ну, что за вздор! ‒ хладнокровно возразил Фустов, ‒ с какой стати я пойду теперь? Завтра утром я там буду, и все разъяснится.
‒ Но, Александр, вспомни, она говорила о том, что она умрет, что ты ее не застанешь... И если б ты видел ее лицо! Подумай, представь, чтобы решиться идти ко мне... чего ей стоило...
‒ У ней восторженная голова, ‒ промолвил Фустов, который, по-видимому, снова вполне овладел собою. ‒ Все молодые девушки так... на первых порах. Повторяю, завтра все придет в порядок. Пока прощай. Я устал, да и тебе спать хочется.
Он взял фуражку и пошел вон из комнаты.
‒ Но ты обещаешь тотчас прийти сюда и все сказать мне? ‒ крикнул я ему вслед.
‒ Обещаю... Прощай!
Я лег в постель, но на сердце у меня было неспокойно, и я досадовал на моего друга. Я заснул поздно и видел во сне, будто мы с Сусанной бродим по каким-то подземным сырым переходам, лазим по узким крутым лестницам, и все глубже и глубже спускаемся вниз, хотя нам непременно следует выбраться вверх, на воздух, и кто-то все время беспрестанно зовет нас, однообразно и жалобно.
XXI
Чья-то рука легла на мое плечо и несколько раз меня толкнула... Я открыл глаза и, при слабом свете одинокой свечи, увидел пред собою Фустова. Он испугал меня. Он качался на ногах; лицо его было желто, почти одного цвета с волосами; губы отвисли, мутные глаза глядели бессмысленно в сторону. Куда девался их постоянно ласковый и благосклонный взор? У меня был двоюродный брат, который от падучей болезни впал в идиотизм... Фустов походил на него в эту минуту. Я поспешно приподнялся.
‒ Что такое? Что с тобою? Господи! Он ничего не отвечал.
‒ Да что случилось? Фустов? Говори же! Сусанна?.. Фустов слегка встрепенулся.
‒ Она... ‒ начал он сиплым голосом и умолк.
‒ Что с нею? Ты ее видел? Он уставился на меня.
‒ Ее уж нет.
‒ Как нет?
‒ Совсем нет. Она умерла. Я вскочил с постели.
‒ Как умерла! Сусанна? Умерла? Фустов опять отвел глаза в сторону.
‒ Да, умерла; в полночь.
"Он рехнулся!" ‒ мелькнуло у меня в голове.
‒ В полночь! Да теперь который час?
‒ Теперь восемь часов утра. Мне прислали сказать. Ее завтра хоронят.
Я схватил его за руку.
‒ Александр, ты не бредишь? Ты в своем уме?
‒ Я в своем уме, ‒ отвечал он. ‒ Я, как узнал это, сейчас отправился к тебе.
Сердце во мне болезненно окаменело, как это всегда бывает при убеждении в невозвратно совершившейся беде.
‒ Боже мой! Боже мой! Умерла! ‒ твердил я. ‒ Как это возможно! Так внезапно! Или, может быть, она сама лишила себя жизни?
‒ Не знаю, ‒ проговорил Фустов. ‒ Ничего не знаю. Мне сказали: в полночь скончалась. И завтра хоронить будут.
"В полночь, ‒ подумал я... ‒ Стало быть, она была еще жива вчера, когда она мне почудилась на окне, когда я умолял его бежать к ней..."
‒ Она была еще жива вчера, когда ты посылал меня к Ивану Демьянычу, ‒ промолвил Фустов, словно угадав мою мысль.
"Как же мало он знал ее! ‒ подумал я опять. ‒ Как мало мы оба ее знали! Восторженная голова, говорил он, все молодые девушки так... А в ту самую минуту она, быть может, подносила к губам... Возможно ли любить кого-нибудь и так грубо в нем ошибаться?"
Фустов неподвижно стоял пред моею кроватью, с повисшими руками, как виноватый.
XXII
Я наскоро оделся.
‒ Что же ты намерен теперь делать, Александр? ‒ спросил я.
Он посмотрел на меня с недоуменьем, как бы дивясь нелепости моего вопроса. И в самом деле, что было делать?
‒ Ты, однако, не можешь не пойти к ним, ‒ начал я. ‒ Ты должен узнать, как это случилось; тут, может быть, преступление скрывается. От этих людей всего ожидать следует... Это все на чистую воду вывести следует. Вспомни, что стоит в ее тетрадке: пенсия прекращается в случае замужества, а в случае смерти переходит к Ратчу. Во всяком случае, последний долг отдать надо, поклониться праху!
Я говорил Фустову как наставник, как старший брат. Среди всего этого ужаса, горя, изумления какое-то невольное чувство превосходства над Фустовым внезапно проявилось во мне... Оттого ли, что я видел его подавленным сознаньем своей вины, потерявшимся, уничтоженным; оттого ли, что несчастье, поразив человека, почти всегда его роняет, спускает его ниже в мнении других ‒ "стало, мол, ты плох, коли не умел увернуться!" ‒ господь ведает! Только Фустов мне казался почти ребенком, и жалко было мне его, и понимал я необходимость строгости. Я протягивал ему руку сверху вниз. Одно лишь женское сожаление не идет сверху вниз.
Но Фустов продолжал глядеть на меня тупо и дико, ‒ мой авторитет, очевидно, не действовал на него, ‒ и на мой вторичный вопрос: "Ведь ты пойдешь к ним?" ‒ отвечал: "Нет, не пойду".
‒ Как же это, помилуй! Неужели ты не захочешь сам узнать, расспросить: как, что? Может быть, она оставила письмо... документ какой-нибудь... помилуй!
Фустов покачал головой.
‒ Я не могу пойти туда, ‒ промолвил он. ‒ Я затем и пришел к тебе, чтобы попросить тебя... вместо меня... А я не могу... не могу...
Фустов вдруг присел к столу, закрыл лицо обеими руками и зарыдал горько.
‒ Ах, ах, ‒ твердил он сквозь слезы, ‒ ах, бедная... бедняжка... я лю... я любил ее... ах, ах!
Я стоял возле него, и, должен сознаться, никакого участия не возбуждали во мне эти бесспорно искренние рыданья; я только удивлялся тому, что Фустов мог так плакать, и мне показалось, что я теперь понял, какой он маленький человек и как я, на его месте, поступил бы совсем иначе. Вот и подите после этого! Если бы Фустов остался совершенно спокоен, я, быть может, возненавидел бы его, возымел бы к нему отвращение, но он не упал бы в моем мнении... Престиж бы его сохранился, Дон-Жуан остался бы Дон-Жуаном! Очень поздно в жизни ‒ и только после многих опытов ‒ научается человек, при виде действительного падения или слабости собрата, сочувствовать ему и помогать ему без тайного самоуслаждения собственною добродетелью и силой, а, напротив, со всяческим смирением и пониманием естественности, почти неизбежности вины!
XXIII
Я очень храбро и решительно посылал Фустова к Ратчам, но когда сам я к ним отправился часов в двенадцать (Фустов ни за что не согласился идти со мною и только просил меня отдать ему подробный отчет во всем), когда из-за поворота переулка издали глянул на меня их дом с желтоватым пятном пригробной свечи в одном из окон, несказанный страх стеснил мое дыхание, я бы охотно вернулся назад... Однако я преодолел себя и вошел в переднюю. В ней пахло ладаном и воском; розовая крыша гроба, обитая серебряным позументом, стояла в углу, прислоненная к стене. В одной из соседних комнат, в столовой, гудело, как залетевший шмель, однообразное бормотанье дьячка, Из гостиной выглянуло заспанное лицо служанки; промолвив вполголоса: "Поклониться пришли?" ‒ она указала на дверь столовой. Я вошел. Гроб стоял к дверям головой; черные волосы Сусанны под белым венчиком, над приподнятою бахромой подушки, первые бросились мне в глаза. Я зашел сбоку, перекрестился, поклонился в землю, взглянул... Боже! какой горестный вид! Несчастная! даже смерть ее не пожалела; не придала ей ‒ не говорю уже красоты ‒ но даже. той тишины, умиленной и умилительной тишины, которая так часто встречается на чертах усопших. Маленькое, темное, почти коричневое, лицо Сусанны напоминало лики на старых-старых образах, и какое выражение было на этом лице! Такое выражение, как будто она собралась крикнуть отчаянным криком, да так и замерла, не произнеся звука... даже морщинка между бровями не изгладилась, а пальцы на руках были подвернуты и сжаты.