‒ Но этого... инструмента вы, наверно, не любите, ‒ сказал я вполголоса.
‒ Да... я не люблю, ‒ отвечала она, как бы поняв мои тайный намек.
"Вот как!" ‒ подумал я и словно чему-то обрадовался.
‒ Сусанна Ивановна, ‒ проговорила вдруг Элеонора Карповна на своем немецко-русском языке, ‒ музыку очень любит и очень сама прекрасно играет на фортепиано, только она не хочет играть на фортепиано, когда ее очень просят играть.
Сусанна ничего не ответила Элеоноре Карповне ‒ она даже не поглядела на нее и только слегка, под опущенными веками, повела глазами в ее сторону. По одному этому движению, ‒ по движению ее зрачков, ‒ я мог понять, какого рода чувства Сусанна питала ко второй супруге своего вотчима... И я опять чему-то порадовался.
Между тем дуэт кончился. Фустов встал и, нерешительными шагами приблизившись к окну, возле которого мы сидели с Сусанной, спросил ее, получила ли она от Ленгольда ноты, которые тот обещался выписать из Петербурга.
‒ Попурри из "Роберта-Дьявола", ‒ прибавил он, обращаясь ко мне, ‒ из той новой оперы, о которой теперь все так кричат.
‒ Нет, не получила, ‒ отвечала Сусанна и, повернувшись лицом к окну, поспешно прошептала: ‒ Пожалуйста, Александр Давыдыч, прошу вас, не заставляйте меня играть сегодня! я совсем не расположена.
‒ Что такое? "Роберт-Дьявол" Мейербера! ‒ возопил подошедший к нам Иван Демьяныч, ‒ пари держу, что вещь отличная! Он жид, а все жиды, так же как и чехи, урожденные музыканты! Особенно жиды. Не правда ли, Сусанна Ивановна? Ась? Ха-ха-ха-ха!
В последних словах г. Ратча, и на этот раз в самом его хохоте, слышалось нечто другое, чем обычное его глумление, ‒ слышалось желание оскорбить. Так по крайней мере мне показалось и так поняла его Сусанна. Она невольно дрогнула, покраснела, закусила нижнюю губу. Светлая точка, подобная блеску слезы, мелькнула у ней на реснице, и, быстро поднявшись, она вышла вон из комнаты.
‒ Куда же вы, Сусанна Ивановна? ‒ закричал ей вслед г. Ратч.
‒ А вы оставьте ее, Иван Демьяныч, ‒ вмешалась Элеонора Карповна. ‒ Wenn sie einmal so etwas im Kopf hat...[7]
‒ Натура нервозная, ‒ промолвил Ратч, повернувшись на каблуках, и шлепнул себя по ляжке, ‒ plexus Solaris[8] страдает. О! да вы не смотрите так на меня, Петр Гаврилыч! Я и анатомией занимался, ха-ха! Я и лечить могу! Спросите вот Элеонору Карповну... Все ее недуги я излечиваю! Такой у меня есть способ.
‒ А вы все должны шутки шутить, Иван Демьяныч, ‒ отвечала та с неудовольствием, между тем как Фустов, посмеиваясь и приятно покачиваясь, глядел на обоих супругов.
‒ И почему же не шутить, mein Mutterchen?[9] ‒ подхватил Иван Демьяныч. ‒ Жизнь нам дана для пользы, а больше для красы, как сказал один известный стихотворец. Колька, утри свой нос, дикобраз!
IX
‒ Я сегодня по твоей милости был в весьма неловком положении, ‒ говорил я в тот же вечер Фустову, возвращаясь с ним домой. ‒ Ты мне сказал, что эта... как бишь ее? Сусанна ‒ дочь господина Ратча, а она его падчерица.
‒ В самом деле! Я тебе сказал, что она его дочь? Впрочем... не все ли равно?
‒ Этот Ратч, ‒ продолжал я... ‒ Ах, Александр! как он мне не нравится! Заметил ты, с какой он особенной насмешкой отозвался сегодня при ней о жидах? Разве она... еврейка?
Фустов шел впереди, размахивая руками, было холодно, снег хрустел, как соль, под ногами.
‒ Да, помнится, что-то такое я слышал, ‒ промолвил он наконец... ‒ Ее мать была, кажется, еврейского происхождения.
‒ Стало быть, господин Ратч женился в первый раз на вдове?
‒ Вероятно.
‒ Гм... А этот Виктор, что не пришел вчера, тоже его пасынок?
‒ Нет... это настоящий его сын. Впрочем, я, ты знаешь, в чужие дела не вмешиваюсь и не люблю расспрашивать. Я не любопытен.
Я прикусил язык. Фустов все спешил вперед. Подходя к дому, я нагнал его и заглянул ему в лицо.
‒ А что? ‒ спросил я, ‒ Сусанна, точно, хорошая музыкантша?
Фустов нахмурился.
‒ Она хорошо играет на фортепиано, ‒ проговорил он сквозь зубы. ‒ Только она очень дика, предваряю! ‒ прибавил он с легкою ужимкой. Он словно раскаивался в том, что познакомил меня с нею.
Я умолк, и мы расстались.
X
На следующее утро я опять отправился к Фустову. Сидеть у него по утрам стало для меня потребностью. Он принял меня ласково по обыкновению, но о вчерашнем посещении ‒ ни слова! Как воды в рот набрал. Я принялся перелистывать последний No "Телескопа".
Новое лицо вошло в комнату. Оно оказалось тем самым сыном г. Ратча, Виктором, на отсутствие которого накануне пенял его отец.
Это был молодой человек, лет восемнадцати, уже испитой и нездоровый, с сладковато-наглою усмешкой на нечистом лице, с выражением усталости в воспаленных глазках. Он походил на отца, только черты его были меньше и не лишены приятности. Но в самой этой приятности было что-то нехорошее. Одет он был очень неряшливо, на мундирном сюртуке его недоставало пуговицы, один сапог лопнул, табаком так и разило от него.
‒ Здравствуйте, ‒ проговорил он сиплым голосом и с теми особенными подергиваньями плеч и головы, которые я всегда замечал у избаловавшихся и самоуверенных молодых людей. ‒ Думал в университет, а попал к вам. Грудь что-то заложило. Дайте-ка сигарку. ‒ Он прошел через всю комнату, вяло волоча ноги и не вынимая рук из карманов панталон, и грузно бросился на диван.
‒ Вы простудились? ‒ спросил Фустов и познакомил нас друг с другом. Мы были оба студентами, но находились на разных факультетах.
‒ Нет!.. Какое! Вчера, признаться сказать... (тут господин Ратч junior улыбнулся во весь рот, опять-таки не без приятности, но зубы у него оказались дурные) выпито было, сильно выпито. Да. ‒ Он закурил сигарку и откашлянулся. ‒ Обиходова провожали.
‒ А он куда едет?
‒ На Кавказ, и возлюбленную свою туда же тащит. Вы знаете, ту, черноглазую, с веснушками. Дурак!
‒ Ваш батюшка вчера о вас спрашивал, ‒ заметил Фустов. Виктор сплюнул в сторону.
‒ Да, я слышал. Вы вчера забрели в наш табор. Ну и что ж? музицировали?
‒ По обыкновению.
‒ А она... Небось перед новым-то гостем (тут он ткнул головой в мою сторону) поломалась? Играть не стала?
‒ Вы это о ком говорите? ‒ спросил Фустов.
‒ Да, разумеется, о почтеннейшей Сусанне Ивановне! Виктор развалился еще покойнее, округленно поднял руку над головой, посмотрел себе на ладонь и глухо фыркнул.
Я взглянул на Фустова. Он только плечом пожал, как бы желая дать мне понять, что с такого оболтуса и спрашивать нечего.
XI
Виктор принялся говорить, глядя в потолок, не спеша и в нос, о театре, о двух ему знакомых актерах, о какой-то Серафиме Серафимовне, которая его "надула", о новом профессоре Р., которого обозвал скотиной, ‒ потому, представьте, что урод выдумал? Каждую лекцию с переклички начинает, а еще либералом считается! В кутузку я бы всех ваших либералов запрятал! ‒ и, обратившись наконец всем лицом и телом к Фустову, промолвил полужалобным, полунасмешливым голосом:
‒ Что я вас хотел попросить, Александр Давыдыч... Нельзя ли как-нибудь старца моего вразумить... Вы вот дуэты с ним разыгрываете... Дает мне пять синеньких в месяц... Это что же такое?! На табак не хватает. Еще толкует: не делай долгов! Я бы его на мое место посадил и посмотрел бы! Я ведь никаких пенсий не получаю; не то что иные (Виктор произнес это последнее слово с особенным ударением). А деньжищев у него много, я знаю. Со мной Лазаря петь нечего, меня не проведешь. Шалишь! Руки-то себе нагрел тоже... ловко!
Фустов искоса глянул на Виктора.
‒ Пожалуй, ‒ начал он, ‒ я скажу вашему батюшке. А то, если хотите, я могу... пока... небольшую сумму...
‒ Нет, что ж? Уж лучше старика умаслить... Впрочем, ‒ прибавил Виктор, почесав себе нос всею пятерней, ‒ дайте, коли можете, рублей двадцать пять... Сколько бишь я вам должен?
‒ Вы у меня восемьдесят пять рублей заняли.
‒ Да... Ну это, стало, выйдет... всего сто десять рублей. Я вам отдам все разом.
Фустов вышел в другую комнату, вынес двадцатипятирублевую бумажку и молча подал ее Виктору. Тот взял ее, зевнул во все горло, не закрывая рта, промычал: "Спасибо!" ‒ и, поеживаясь и потягиваясь, приподнялся с дивана.
‒ Фу! однако... что-то скучно, ‒ пробормотал он, ‒ пойти разве в Италию.
Он направился к двери.
Фустов посмотрел ему вслед. Казалось, он боролся сам с собой.
‒ О какой вы это пенсии сейчас упомянули, Виктор Иваныч? ‒ спросил он наконец.
Виктор остановился на пороге и надел фуражку.
‒ А вы не знаете? Сусанны Ивановны пенсии... Она ее получает. Прелюбопытный, доложу вам, анекдот! Я когда-нибудь вам расскажу. Дела, батюшка, дела! А вы старца-то, старца не забудьте, пожалуйста. Кожа у него, конечно, толстая, немецкая, да еще с русской выделкой, а все пронять можно. Только чтоб Элеонорки, мачехи моей, при этом не было! Папашка ее боится, она все своим прочит. Ну, да вы сами дипломат! Прощайте!
‒ Экая, однако, дрянь этот мальчишка! ‒ воскликнул Фустов, как только захлопнулась дверь,
Лицо у него горело как в огне, и он от меня отворачивался. Я не стал его расспрашивать и вскоре удалился.
XII
Весь тот день я провел в размышлениях о Фустове, о Сусанне, об ее родственниках; мне смутно чудилось нечто похожее на семейную драму. Сколько я мог судить, мой приятель был неравнодушен к Сусанне. Но она? Любила ли она его? Отчего она казалась такою несчастною? И вообще что она была за существо? Эти вопросы беспрестанно приходили мне на ум. Темное, но сильное чувство говорило мне, что за разрешением их не следовало обращаться к Фустову. Кончилось тем, что я на следующий день отправился один в дом к г. Ратчу.
Мне стало вдруг очень совестно и неловко, как только я очутился в маленькой темной передней. "Она и не покажется, пожалуй, ‒ мелькнуло у меня в голове, ‒ придется сидеть с гнусным ветераном и с его кухаркой-женой... Да и наконец, если даже она появится, что же из этого? Она и разговаривать не станет... Уж больно неласково обошлась она со мной намедни. Зачем же я пришел?" Пока я все это соображал, казачок побежал доложить обо мне, и в соседней комнате, после двух или трех недоумевающих: "Кто такое? Кто, ты говоришь?" ‒ послышалось тяжелое шарканье туфель, дверь слегка растворилась, и в щели между обеими половинками выставилось лицо Ивана Демьяныча, лицо взъерошенное и угрюмое. Оно уставилось на меня и не тотчас изменило свое выражение... Видно, г. Ратч не сразу узнал меня, но вдруг щеки его округлились, глаза сузились и из раскрывшегося рта, вместе с хохотом, вырвалось восклицание: