— Кто повелся — тот селедка, — прохрипел он и по-младенчески разревелся.
Я накрыла лицо руками и надрывисто выдохнула.
Мне было пятнадцать, а соответственно, было чуждо понятие «материнский инстинкт». Я сама еще была ребенком, поэтому захлебнулась слезами в унисон с братом.
Потеряв дедушку, мы одичали. В буквальном смысле. Перестали разговаривать, да и вообще произносить хоть какие-то человеческие звуки. Мы больше не наслаждались ужином, а просто заталкивали его в рот, дабы не сдохнуть. Все, что лежало, как нам казалось, не на месте, было в тот же час уничтожено или же разорвано в клочья. Одним словом — волчата.
— Зося, можно я сегодня с тобой спать буду? — пропищал Пашка, ноги которого запутались в пижаме.
— Конечно, чебурашка. Иди сюда.
Подвинувшись, я пустила брата в кровать и крепко обняла.
Эта ночь была похожа на предыдущие — тишина, гробовое молчание и ни намека на сон. Сколько же еще нам так придется? Кто же решиться взять нас под опеку? Аркадий? Нам оставалось только надеяться, что младший брат дедушки окажется таким же добряком, каким был Федор.
— Зося, а теперь мы тоже умрем? — шмыгая носом, спросил Паша.
Моя рука запуталась в его белесых кудрях.
— Нет. Мы не умрем.
— Никогда?
И кто придумал эти вопросы?
— Умрем, конечно, но не сейчас.
— Я не хочу умирать.
— Не бойся смерти, дружок. Когда мы умрем, то попадем в Рай. Там хорошо.
Я не видела этого, но знала, что глаза Пашки округлились.
— Правда? Если там так хорошо, то давай умрем сейчас.
Я поморщилась, осознав, что заблудилась в собственных словах.
— Нельзя идти на смерть нарочно, Паша. Тогда ты не попадешь в Рай.
— А мама и папа в Раю?
— Да.
— И дедушка?
— И дедушка.
Дыхание мальчика стало ровным. Он немного успокоился.
Я почувствовала от него дурной запах. И верно, ведь никто не следил за его гигиеной. Это нужно исправлять, иначе будет худо нам всем. Давно пора брать себя в руки. Я обещала дедушке, что справлюсь.
— Расскажешь мне историю? — с надеждой спросил братец.
— Историю? — озадачилась я. — Но я не знаю ни одной…
Обычно дедушка примерял роль сказочника, а я любила оставаться в слушателях.
— Ты когда-нибудь слышал байку про шубу с носом? — неожиданно вспомнила я.
— Не хочу про шубу. Мне уже страшно.
Малыш был прав. Рассказ действительно был жутким.
— Спой, — приказал Паша, осознав, что чудной сказки он от меня так и не дождется.
В голове крутилось множество песен, но я выбрала эту:
Ты не пой соловей возле кельи моей,
И молитве моей не мешай соловей.
Я и сам много лет в этом мире страдал,
Пережил много бед и отрады не знал.
А теперь я боюсь и судьбы, и людей,
И, скорбями делюсь с тесной кельей своей…
Мы остались совсем одни. Мы — никому не нужные дети. Тогда мы еще многого не знали. Не знали, что через несколько месяцев родительский дом перестанет быть нашим и будет цинично продан за жалкую копейку. Не знали, что человек, который возьмет нас под опеку, окажется лишь подобием на него, и оставит немало рубцов на наших маленьких сердцах, а потом и вовсе выбросит, как ненужный хлам. Не знали, что будь ты стар или мал — жизнь ни с кем не церемониться. Не знали, что она бессердечно разбросает нас по разным сторонам — кого-то несправедливо возведет в короли, а кого-то опустить на самое дно. Ничего этого мы тогда не знали. Мы даже не знали, что добрые люди, на глазах которых мы росли, попросту закроют эти глаза, передав нас, как бездомных котят, в руки жестокой реальности. Добрые люди притворяться, будто мы исчезли, а потом и вовсе позабудут о нашем существовании. Мы останемся одни до конца своих дней. Мы — никому не нужные дети. Мы проиграли.
Глава#12
— Скажи, дедушка, как там на небесах?
— Прекрасно. Я гуляю по пурпурно-черного цвета лугу и срываю звезды.
Она была из тех хладнокровных женщин, которыми дедушка пугал Пашку. Той, кто не знала жалости и не испытывала ни малейшего сострадания к осиротевшим детям. Настоящее чудовище, ломающее нашу хрупкую волю. Она курила пахучие сигары и просила нас убраться, если же мы закашливались от едкого дыма. Любое нарушение ее правил влекло за собой неминуемое наказание. Жестокое наказание. Полностью лишенная страха, она самостоятельно присвоила себе звание хозяйки. Она управлялась с нами, как с жалкими марионетками, решив, что имеет на это право. Она была послана нам в наказание за прошлые грехи. Она — двоюродная сестра дедушки Федора. Она — наш новый опекун.
Ранее я ничего о ней не слышала. Дедушка никогда не рассказывал про своих родственников, разве что упоминал Аркашку. К большому сожалению, Клавдия не имела ничего общего с добродушным братом дедушки. Я вот только не могла понять, что двигало ею, когда она согласилась свалить на свои «хрупкие» плечи столь тяжелый груз в виде двух болезненных подростков. Явно не сердоболие. Ее дети давно выросли, а значит, желание обзавестись семьей — тоже отпадало. Да и жилье у женщины было — она не упускала возможности похвалиться своим двухэтажным «дворцом» с окнами из красного дуба и крышей из высококачественного шифера. Что ж, покинуть такие комфортабельные условия было невероятной жертвой.
Клавдия переехала к нам в дом несколько дней назад, и уже успела освоиться. Причем, с завидной легкостью. Поначалу она показалась мне обычной женщиной с вызывающей прической и старомодным стилем. Ее выкрашенные хной рыжие волосы ослепляли глаза, а яркое одеяние походило на маскарадный костюм. В остальном, Клавдия была похожа на типичную сельчанку, лет так пятидесяти, потрепанная долголетней работой и, в целом — жизнью. Впрочем, о ее скверном характере нам предстояло узнать уже на третий день совместного проживания.
— Что вы делаете?! — изумилась я, когда все дедушкины вещи полетели на свалку.
Женщина развела внушительный костер, сотворив из нашего двора мусоросжигательный завод. Черный дым клубами поднимался в воздух, воняло гарью, отчего бедная Каштанка спряталась в своей будке.
— Освобождаю дом от хлама, — непринужденно пояснила Клавдия, поражаясь моей недогадливости. — Разве не видно?
Подскочив к ней, я вырвала из ее рук коробку, в ней остались лежать дедушкина рубашка и охотничий фотоальбом.
Выпрямившись в спине, женщина усмехнулась и подожгла сигару.
— Зачем тебе эти тряпки?
Меня окутала сильнейшая злость. Она даже не попыталась показаться виноватой.
— Это не тряпки. Это дедушкины вещи.
— Думаю, Федор в них больше не нуждается. Ведь, он умер, а значит, старое тряпьё ему больше ни к чему.
Мои внутренности скрутило.
Мне было пятнадцать, и я побаивалась открыто хамить взрослым.
Лапа. Хвост. Протухший глаз. Лучший друг твой — унитаз. Клюв. Ноздря. Кишки селедки. Диарею моей тетке. Ключ. Замок. Язык.
— Эти вещи нужны мне, — прорычала я, вернувшись в реальность.
Ее губы расплылись в улыбке, отчего лиловая помада разошлась на трещины.
— Хорошо, оставь себе. Но учти, все должно лежать на своих местах. Если вещи будут разбросаны, они сразу же отправятся на свалку. В доме должен быть идеальный порядок.
Я нахмурилась.
— Мы — не грязнули, глупый намек.
Нахальная дама дернула плечом.
— Как скажешь, — Клавдия нарочно выпустила струю дыма мне в лицо. Табачный дым смешался с запахом дешевой помады. — Я не позволю устраивать из нашего дома помойку.
Тогда она сказала: «нашего дома». Пройдет еще несколько недель и этот дом перестанет быть «нашим». Он станет только «ее». Ее собственностью. Однако, лишь на словах, потому что документально Клавдия не имела на него никакого права. Это пока что.
Совсем неудивительно, что эта женщина поладила с Соколовой. Эти злыдни быстро нашли общий язык. Как ядовитые змеи эти «пресмыкающееся» сплелись в один плотный клубок. Особенно Жанну устраивала ее система воспитания. Ох, как же ей нравилось наблюдать, как я целыми днями ношусь с ведрами, да швабрами. Мое мучение — мед на ее сердце.
После похорон дедушки, я ни с кем не общалась и не виделась. Не хотела. Часто держала комнатное окно закрытым, на случай если Семен изволит в него влезть. Для Нины меня всегда не оказывалось дома, так продолжалось несколько дней, отчего подруга опустила руки и перестала заходить. Сашу я тоже не видела. Двор Соколовых опустел, словно ребята никогда там и не жили. Что ж, пока я не желала видеться ни с одним из них.
В конце июля, наш дом стал походить солдатскую казарму. Кассеты, книги и журналы были составлены в аккуратные стопки, полы блестели, даже ныне желтоватые занавески снова стали белыми. И, все бы ничего, только вот это моя личная заслуга. Тетушка палец о палец не ударила, чтобы воссоздать этот порядок. Хотя нет. Палец она все же ударила — об стол, когда раздавала мне указания. Пора бы этой «указке» сломаться.
Это был жаркий день, и вместо того, чтобы загорать в огороде, тетушка приказала мне натаскать полную ванну воды, устроить стирку и сходить за молоком в соседнее село. Список был практически выполнен, но, когда я вернулась домой, двухлитровая банка выпала из моих рук.
Картину, которую мне пришлось увидеть, без сомнений можно назвать «живодерством». Извиваясь на коротком поводке, Каштанка пряталась от ударов палки. А вот зверским карателем была Клавдия.
— Прекратите! — заорала я и ринулась к собаке.
Рука женщины застыла в воздухе.
Клянусь Пашкиной ногой, если она посмеет ударить мою собаку еще раз, то эта палка окажется в ее квадратной заднице.
— Как вы посмели тронуть ее? — слезно возмущалась я. — Кто вам дал такое право?
— Твоя собака укусила меня! — едва справляясь с гневом, сказала она и продемонстрировала пару кровавых точек на щиколотке. — Я могу заразиться бешенством!
Фантики! Ты уже им болеешь!
Немного успокоившись, моя любимица спряталась будке. Она была очень напугана. Еще бы, такие меры воспитания к ней применялись впервые. Дедушка мог дать ей хорошего пендаля, но едва ли проеденные артритом кости могли совершить по-настоящему болевой удар.